Э. Ж. Ренан

АПОСТОЛ ПАВЕЛ

Введение. Критика первоисточников

В зародышевый период жизни христианства те 15 или 16 лет, религиозную историю которых содержит настоящая книга, известны нам лучше всего. Иисус и первобытная иерусалимская церковь похожи на образы далекого рая, окутанные таинственным туманом. С другой стороны, прибытие Павла в Рим, из-за решения автора Деяний закончить свой рассказ этим моментом, отмечает в истории возникновения христианства начало глубокого мрака, на который только кровавый отблеск варварских празднеств Нероновых, да громовой удар Апокалипсиса бросают некоторый свет. Смерть апостолов окутана особенно непроницаемым мраком. Наоборот, эпоха миссий Павла, особенно второй и третьей, известна нам из документов огромного значения, Деяния, до этого момента носящие такой легендарный характер, становятся вдруг довольно основательными; последние главы их, составленные отчасти по рассказам очевидца, являются единственным вполне историческим повествованием о первых временах христианства. Наконец, — и это особенность, в подобном предмете весьма редкая, — для этих лет у нас имеются документы с датами, подлинность которых неоспорима, ряд посланий, из которых главные выдержали все нападки критики и никогда не были предметом интерполяций.

Во введении к предыдущей книге (Апостолы) мы анализировали книгу Деяний. Теперь приходится рассмотреть одно за другим каждое из посланий, носящих имя апостола Павла. Сам апостол сообщает, что уже при жизни его под его именем были в ходу подложные послания; часто он принимает предосторожности, чтобы предупредить обман. Итак, подвергая строгой цензуре писания, выдаваемые нам за его произведения, мы только сообразуемся с его же намерениями.

Посланий таких в Новом Завете 14; их надо прежде всего разделить на две категории. Тринадцать из них содержат в заголовке своем, в самом тексте, имя апостола; другими словами, эти послания сами себя выдают за произведения Павла; так что выбирать приходится между двумя только гипотезами: либо Павел действительно был их автором, либо они — произведения обманщика, который хотел выдать свое сочинение за Павлово. Наоборот, 14-е послание, к Евреям, подобной надписи не имеет: автор приступает к предмету, не назвавши себя. Павлу это послание приписывается лишь по традиции.

Те 13 посланий, которые сами выдают себя за произведения Павла, могут, в отношении подлинности, быть распределены на пять отделов:

1) Послания неоспоримые и не подвергавшиеся оспариванию; это — послание к Галатам, оба послания к Коринфянам и послание к Римлянам.

2) Послания несомненной подлинности, хотя и вызывавшие некоторое недоверие; это — оба послания к Фессалоникийцам и послание к Филиппийцам.

3) Послания, подлинность которых вероятна, хотя против нее и были сделаны веские возражения; это — послание к Колоссянам, приложением к которому является записка к Филимону.

4) Сомнительные послания (сюда относится так называемое послание к Эфесянам).

5) Послания подложные — оба послания к Тимофею и послание к Титу.

Нам нечего говорить здесь о посланиях первой категории; самые строгие критики, как, например, Христиан Баур, принимают их без возражений. Даже на 2-й категории мы остановимся лишь мимоходом. Сомнения, выраженные по отношению к ним некоторыми нашими современниками, относятся к тем легким подозрениям, которые критика обязана свободно высказывать, но не останавливаясь на них, если в пользу документа говорят более веские доводы. А эти три послания носят такой характер подлинности, что он перевешивает всякие другие соображения. Единственное серьезное возражение, приведенное когда либо по отношению к посланиям к Фессалоникийцам, исходит из теории Антихриста, изложенной во II главе II послания к Фессалоникийцам, теории, по-видимому, одинаковой с теорией Апокалипсиса и заставляющей нас предполагать, что Нерон уже умер, когда было написано послание. Но это возражение падает, как мы убедимся в настоящей книге. Автор Апокалипсиса только приложил к своей эпохе ряд идей, часть которых восходила к самому возникновению христианской веры, а другая часть вошла в последнюю около времени Калигулы.

Послание к Колосянам подверглось гораздо более серьезным нападкам. Безусловно, выражения, употребляемые в этом послании для объяснения роли Иисуса в лоне Божества, как творца и первообраза всякого творения, резко отличаются от слога достоверных посланий и, по-видимому, более близки к стилю писаний, приписываемых Иоанну. При чтении подобных мест читатель чувствует себя погрузившимся в самые дебри гностицизма. Язык послания к Колосянам очень далек от языка достоверных посланий; употребляемые слова несколько отличаются; слог более возвышенный и округленный, в нем меньше порывистости и простоты; местами автор запинается, декламирует, слог тяжелый, подобен слогу подложных посланий к Тимофею и к Титу. Мысли приблизительно таковы, каких можно ожидать от Павла. Однако, оправдание верой уже не стоит на первом плане в заботах апостола; теория ангелов развита гораздо подробнее; начинают появляться эоны. Искупление Христа перестает быть исключительно земным фактом; оно распространяется на всю вселенную. Некоторые критики сочли возможным указать в иных местах либо подражание другим посланиям, либо стремление согласить особую тенденцию Павла с взглядами школ, отличавшихся от его школы (стремление, столь очевидное у автора Деяний), либо склонность заменять моральными и метафизическими формулами как любовь или наука, формулы веры и дел, которые в продолжение первого века вызвали столько ожесточенных споров. Другие критики для объяснения этой смеси вещей, подходящих к Павлу, и вещей, совсем к нему не идущих, прибегают к интерполяциям, или же предполагают, что Павел поручил составление данного послания Тимофею. Достоверно, что если стараться вставить это послание, а также послание к Филлипийцам, в последовательный рассказ о жизни Павла, то это не удается так же хорошо, как с большими, безусловно подлинными посланиями, написанными до плена Павла. Для последних это делается само собой; факты и тексты прикладываются друг к другу без натяжек и как будто вызывают один другого. С посланиями же эпохи плена оказывается надобность не в одной кропотливой комбинации, приходится заглушать не одно сомнение; отъезды и приезды учеников не сразу согласуются; много обстоятельств времени и места представляются, если можно так сказать, шиворот навыворот.

Однако, все это не имеет решающего значения. Если послание к Колосянам есть произведение Павла (как полагаем мы), оно было написано к концу жизни апостола, в эпоху, когда биография его становится очень неясной. Как мы покажем ниже, ничто не мешает допустить, что богословская теория Павла, так сильно развившаяся в период времени от посланий к Фессалоникийцам до послания к Римлянам, могла продолжать развиваться и в следующий период, от послания к Римлянам до смерти апостола; мы покажем даже, что самые энергичные выражения послания к Колосянам суть только усиленные выражения предшествующих посланий. Апостол Павел был из людей, по самому своему складу ума склонных к переходу от одного образа мыслей к другому, хотя слог их и манера восприятия представляют очень определенные черты. Оттенок гностицизма, лежащий на послании к Колосянам, встречается, хотя и в менее резко очерченном виде, и в других писаниях Нового Завета, в частности в Апокалипсисе и в послании к Евреям. Вместо того, чтобы отвергать подлинность тех мест Нового Завета, где видны следы гностицизма, надо иногда рассуждать совершенно наоборот и искать в этих местах зародыши гностических идей, овладевших умами во II веке. Можно даже в известном смысле сказать, что идеи эти предшествовали христианству, и что последнее при зарождении своем неоднократно делало из них заимствования. В общем, послание к Колосянам, хотя и представляет много странностей, однако, не содержит ни одной из нелепостей, какие находим в посланиях к Титу и Тимофею; оно даже имеет много черт, не допускающих гипотезы подложности. К таких чертам безусловно принадлежит связь его с запиской к Филимону.

Если послание подложно, то и записка тоже; а мало есть страниц в таком определенно-искреннем тоне; кажется, по крайней мере, что один Павел способен был написать это маленькое совершенство. Апокрифические послания Нового Завета, например, послания к Тимофею и Титу, неискусны и тяжеловесны; послание к Филимону ничем не напоминает этих снотворных подлогов.

Наконец, мы вскоре убедимся, что так называемое послание к Эфесянам было отчасти списано с послания к Колосянам; а это, по-видимому, предполагает, что составитель послания к Эфесянам считал послание к Колосянам в самом деле апостольским оригиналом. Отметим также, что Марцион, который так справедливо отвергал послания к Тимофею и к Титу, без споров допустил в свой сборник те два послания, о которых у нас сейчас шла речь.

Гораздо более веские возражения можно представить по поводу так называемого послания к Эфесянам. Прежде всего заметим, что такое обозначение его ничем не обосновано. Послание не носит никакой окраски времени и места; оно не обращено ни к какому определенному лицу; те, кому оно предназначается, занимают в мыслях Павла меньше места, нежели все остальные его корреспонденты того периода. Можно ли допустить, что Павел написал церкви, с которой у него были такие близкие отношения, не послав никому привета, не передав никому из верных поклонов от знакомых им братьев, в частности, от Тимофея, не обратившись к ученикам своим ни с одним советом, не говоря им об предшествующих сношениях, без того, чтобы вещь представляла хотя бы одну из тех особенных черточек, которые закрепляют за другими посланиями характер подлинности? Послание направлено к обращенным язычникам; Эфесская же церковь по большей части состояла из иудео-христиан. При мысли о тщательности, с какой Павел во всех своих посланиях хватается и выдумывает предлоги говорить о своем служении и проповеди, мы испытываем живейшее удивление, видя, как он на протяжении целого письма, обращенного к тем самым Эфесянам, «которых он в течение трех лет, не переставая, убеждал со слезами, денно и нощно», пропускает все представляющиеся ему случаи напомнить им свое пребывание среди них, видя, повторяю, как он упорно замыкается в круг отвлеченной философии, или, что еще того удивительнее, избитых формул, которые могут быть приложены к любой церкви. Насколько иначе дело обстоит в посланиях к Коринфянам, к Галатам, к Филиппийцам, Фессалоникийцам и даже в послании к Колосянам, с которыми апостол, однако, не был непосредственно знаком! Послание к Римлянам, — единственное, отчасти похожее в этом отношении на разбираемое. Как и последнее, послание к Римлянам представляет полное изложение учения, в то время, как в посланиях, обращенных к читателям, получившим от Павла Евангелие, он всегда предполагает, что основы учения его известны, и довольствуется тем, что останавливается на каком либо отдельном пункте, имеющем отношение к моменту. Каким образом из единственных двух безличных писем Павла одно обращено к церкви, которой он никогда не видал, а другое — к церкви, сношения с которой у него были особенно давние и непрерывные?

Итак, достаточно прочитать так называемое послание к Эфесянам, чтобы заподозрить, что оно не было обращено к Эфесской церкви. Свидетельство рукописей превращает эти подозрения в уверенность. Слова εν Εφεσψ, в первом стихе, были прибавлены в конце IV века. Рукописи ватиканская и Codex Sinaiticus, обе IV-го века, значение которых, по крайней мере, когда они согласны между собой, больше, нежели значение всех остальных рукописей вместе взятых, слов этих не содержат. В венской рукописи, которая в сборниках посланий Павла обозначается № 67-м и относится к XI и XII веку, они вычеркнуты. По свидетельству Св. Василия, древние рукописи, с которыми он имел возможность справиться, их не содержали. Наконец, свидетельства, относящиеся к III веку, доказывают, что в то время существование вышеуказанных слов в первом стихе было неизвестно. Стало быть, если все считали, что данное послание было обращено к Эфесянам, то причиной этому было только заглавие, а не адресование. Человек, у которого, несмотря на априорно-догматический дух, с каким он нередко исправлял священные книги, бывали часто и проблески истинной критики, Марцион (ок. 150 г.), считал, что послание к Эфесянам есть то послание к Лаодикейцам, о котором Павел говорит в послании к Колосянам. Вероятнее всего, что так называемое послание к Эфесянам не было обращено ни к какой определенной церкви; что если оно и принадлежало перу Павла, это было просто циркулярное письмо, с которым он обращался ко всем азийским церквам, состоявшим из обращенных язычников. В надписании этих писем, переписанных в нескольких экземплярах, мог быть, после слов τοις οβσιν, пробел, в который имело быть вставлено название церкви, куда оно посылалось. Возможно, что и у Эфесской церкви был один такой экземпляр, которым и воспользовался издатель посланий Павла. Того факта, что он нашел такой список в Эфесе, ему могло показаться достаточным, чтобы поставить в заголовке: «Προς Εφεσιους». Так как с ранних времен забывали оставлять пробел после слова ουσιν. Надписание превратилось в τοις αγιοις τοις ουσιν χαι πιστοις, весьма неудовлетворительная фраза, которую в IV-м веке полагали исправить вставкой за словом ουσιν, сообразно заглавию, слов εν Έφεσψ.

Такие сомнения относительно адресатов так называемого послания к Эфесянам отлично можно бы согласить с его подлинностью; но критическое размышление вызывает относительно этого второго пункта новые подозрения. Прежде всего поражает сходство между посланиями к Эфесянам и к Колосянам. Оба послания как бы списаны одно с другого; части фраз дословно перешли от одного к другому. Которое из них представляет оригинал и на которое следует смотреть, как на подражание? По-видимому, оригиналом послужило послание к Колосянам, а так называемое послание к Эфесянам было подражанием. Второе послание более пространно: формулы в нем преувеличены; все отличительные черты послания к Колосянам среди других посланий апостола Павла еще ярче выступают в так называемом послании к Эфесянам. Послание к Колосянам переполнено частностями; план его вполне соответствует историческим условиям, при которых оно, по-видимому, было написано; послание же к Эфесянам очень туманно. Естественно, общий катехизис может быть извлечен из частного письма, но непонятно, как частное письмо может быть извлечено из общего катехизиса. Наконец, стих 21 главы VI послания к Эфесянам предполагает, что послание к Колосянам было написано раньше. Если же допустить, что послание к Колосянам есть произведение Павла, мы оказываемся перед следующим вопросом: каким образом мог Павел терять время на подделку одного из своих произведений, на повторение, на превращение в банальное письмо специального частного послания?

Это не совсем невозможно, но маловероятно. Эта маловероятность уменьшается при предположении, что Павел поручил эту работу одному из своих учеников. Тимофей, напр., мог взять послание к Колосянам, чтобы увеличить его объем и сделать из него общую вещь, с которой можно было бы обратиться к любой из Азийских церквей. По этому пункту трудно высказаться с уверенностью; ибо можно также предположить, что послание было составлено по смерти Павла, в эпоху, когда стали разыскивать апостольские писания и когда, в виду малого количества их, не стеснялись подделывать их, подражая, перемешивая, переписывая и разбавляя те писания, которые уже прежде считались апостольскими. Так, так называемое II послание Петра было сфабриковано из І-го посл. Петра и из послания Иуды. Возможно, что такого же происхождения и так наз. посл. к Эфесянам. Возражения на посл. к Колосянам, касающиеся языка и учений последнего, еще в большей мере относятся к посл. к Эфесянам. Оно в отношении слога сильно разнится от достоверных посланий; в нем имеются излюбленные выражения, оттенки, специально ему принадлежащие, слова, чуждые обычному языку Павла, из которых некоторые мы находим также в посланиях к Тимофею, Титу и к Евреям; фраза его расплывчата, неясна, обременена лишними словами и повторениями, переполнена случайными отступлениями, плеоназмами и неловкостями.

Та же разница и в основной идее: в послании к Эфесянам гностицизм показывается совершенно ясно; идея церкви, как живого организма, развита в нем так, что мысль невольно переносится к 75 или 80 гг.; экзегеза отклоняется от обычной у Павла; поражает образ, каким говорится о «святых апостолах»; теория брака отлична от той, которую Павел излагает Коринфянам.

С другой стороны, надобно сказать, непонятно, какую цель и какую выгоду преследовал подделыватель, составляя эту вещь, раз она прибавляет лишь очень немногое к посланию к Колосянам. По-видимому, подделыватель скорее написал бы ясно адресованное и обстоятельное письмо, как то наблюдается в посланиях к Тимофею к Титу. Допустить, что данное письмо написал или продиктовал Павел, почти немыслимо; но нельзя объявить невероятным предположение, что оно было составлено при его жизни, на его глазах и от его имени. Павел, в плену в Риме, мог поручить Тихику посетить Азийские церкви и передать ему несколько посланий: послание к Колосянам, записку к Филимону, послание, в настоящее время утерянное, к Лаодикеянам; сверх того, возможно, что он дал ему еще списки некоторого рода циркуляра, где на месте названия церкви-адресата был пробел, и который и есть так называемое послание к Эфесянам. Проезжая через Эфес, Тихик мог показать Эфесянам это открытое письмо, и ничто не мешает предположить, что они взяли экземпляр его или списали его себе. Сходство этого послания с посланием к Колосянам можно объяснить либо тем, что человек, который пишет несколько писем на протяжении нескольких дней, занятый при этом ограниченным числом неотвязных мыслей, повторяет, сам того не замечая, одни и те же выражения, или лучше, тем, что Павел поручил Тимофею или Тихику составить циркуляр, списав послание к Колосянам и, удалив из последнего все, что могло носить местный характер. Место Кол. IV, 16 показывает, что Павел иногда распоряжался передавать свои письма от одной церкви другой. Мы увидим ниже, что подобную гипотезу приходится допустить для объяснения некоторых особенностей послания к Римлянам. В последние годы жизни Павла, последний, по-видимому, пристрастился к форме циркулярных писем, как наиболее подходящей к обширному пастырскому служению, которое ему приходилось выполнять. Когда он писал одной церкви, ему приходило в голову, что диктуемые им вещи могли подойти и другим церквам, и он устраивал так, чтобы и последние не были лишены их. Таким образом, мы приходим к пониманию взаимоотношения посланий к Колосянам и к Эфесянам, как произведений, однородных с посланием к Римлянам, как известного рода изложений богословской теории, которые имели быть переданными в качестве циркуляра различным основанным Павлом церквам. Послание к Эфесянам не отличалось такой степенью подлинности, как послание к Колосянам; но оно имело более общий вид; и ему было отдано предпочтение. Уже очень рано его считали за произведение Павла и за ним признавали высокий авторитет. Это доказывается тем, как оно использовано в 1-ом послании, приписываемом Петру, мелочи, подлинность которого вероятна, и которой во всяком случае относится к апостольской эпохе. Из писаний, носящих имя Павловых, послание к Эфесянам, быть может, раньше всех приводилось, как произведение апостола язычников.

Остаются оба послания к Тимофею и посл. к Титу. Подлинности этих посланий противоречат непреодолимые затруднения. Я считаю их за апокрифические произведения. Для доказательства я мог бы показать, что язык этих трех писаний не похож на язык Павла; я мог бы набрать целый ряд выражений и оборотов, либо свойственных исключительно автору, либо особенно излюбленных им, каковые выражения и обороты, по своей характерности, должны были бы находиться в таком же количестве и в других посланиях Павла, а между тем в последних, особенном в этом количестве, не наблюдаются. И других выражений, которые являются почти подписью Павла, там нет. А главное, я мог бы показать, что послания эти содержат массу несообразностей, как по отношению к предполагаемому автору, так и по отношению к предполагаемым адресатам. Обычной чертой писем, подделанных в интересах учения, является то, что подделыватель за спиной адресата видит публику, и потому пишет ему вещи, отлично ему известные, но которые подделывателю нужно сообщить публике. Все три разбираемые послания отличаются таким характером в высокой степени. Павел, письма которого носят в такой большой мере частный и определенный характер, Павел, верящий в скорый конец света и никогда не предполагающий, что письма его будут читаться по прошествии веков, Павел вдруг окажется общим проповедником, настолько мало занятым своим корреспондентом, чтобы читать последнему наставления, никакого отношения к нему не имеющие, и обращаться к нему с маленьким уставом церковной дисциплины, имеющим в виду будущие века. Но я могу обойтись без этих доводов, которые уже сами по себе были бы решающими. Для доказательства моего положения я воспользуюсь только рассуждениями, так сказать, материального порядка; я попытаюсь доказать, что этих посланий нельзя уместить не только в известные нам, но даже и в предполагаемые рамки жизни Павла. Весьма важно предварительно отметить полное сходство этих трех посланий между собой, сходство, вследствие которого приходится либо признать подлинность всех трех их, либо отвергнуть их все, как в одинаковой мере апокрифичные. Особые черты, резко отличающие их от прочих произведений апостола, одинаковы для всех них. Выражения, чуждые языку Павла, находятся также во всех трех в равной мере. Недостатки, делающие слог их недостойным Павла, одинаковы. Довольно странно, что каждый раз, как Павел берется за перо, чтобы писать своим ученикам, он забывает свои привычки, впадает в те же расплывчатости, в те же идиотизмы. Основная идея вызывает те же соображения. Все три послания переполнены туманными советами, нравственными вразумлениями, в которых Тимофею и Титу, знакомым с взглядами апостола вследствие ежедневного с ним общения, не было никакой нужды. Заблуждения, с которыми в посланиях ведется борьба, всюду представляют известного рода гностицизм. Заботы автора во всех трех письмах остаются неизменными; в них чувствуются ревнивые и беспокойные усилия уже сложившегося правоверия, уже сильно развившейся иерархии, Все три послания иногда повторяются друг в друге и повторяют также и другие послания Павла. Во всяком случае достоверно, что если эти послания были продиктованы Павлом, они относятся к одной и той же эпохе его жизни, эпохе, отделенной многими годами от времени составления остальных посланий. Всякая гипотеза, допускающая, напр., между написанием каждого из трех разбираемых послание трех или четырех летний промежуток, или помещающая между ними какое-нибудь из других известных нам посланий, должна быть отвергнута. Сходство всех трех посланий между собой и отличия их от остальных можно объяснить только одним: предположив, что они были написаны в довольно короткий промежуток времени и много времени спустя после других, в эпоху, когда все окружавшие апостола условия изменились, когда он постарел и его взгляды и слог претерпели сильную перемену. Но даже если бы удалось доказать правильность подобной гипотезы, и тогда, несомненно, вопрос не был бы решен. Стиль человека может измениться; но переход от самого поразительного и неподражаемого слога, какой только наблюдался, к слогу растянутому и бессильному, невозможен. Во всяком случае, подобная гипотеза совершенно исключается всем, что нам самым определенным образом известно о жизни Павла. Это мы сейчас и докажем. Первое послание к Тимофею представляет меньше всего особых черт, и все-таки, даже если бы оно одно только и имелось бы, ему нельзя было бы найти места в жизни Павла. Последний, в то время как он, будто бы, пишет это послание, расстался с Тимофеем недавно, т. к. не писал ему еще со времени отъезда (I, 3). Апостол оставил Тимофея в Эфесе. Павел отправлялся тогда в Македонию; не имея времени на борьбу с заблуждениями, начинавшими распространяться по Эфесу, и главами которых были Гименей и Александр (I, 20), Павел оставил Тимофея бороться с этими заблуждениями. Путешествие, предпринятое Павлом, будет непродолжительно; он рассчитывает вскоре вернуться в Эфес (III, 14-15; IV, 13).

Были предложены две гипотезы, чтобы вставить это послание в картину жизни Павла, как она рисуется по Деяниями подтверждается достоверными посланиями. По мнению одних, путешествие из Эфеса в Македонию, разделившее Павла и Тимофея, — то, в котором рассказывается в Деяниях, XX, 1. Путешествие это имело место во время третьей миссии. Павел три года оставался в Эфесе. Он отправляется повидать свои церкви в Македонии, а потом в Ахайе. И именно из Македонии или Ахайи, говорят они, он и пишет ученику, оставленному им в Эфесе с широкими полномочиями. Эта гипотеза неприемлема. Прежде всего мы знаем из Деяний (XIX, 22), что Тимофей прибыл в Македонию раньше учителя, и Павел, действительно, присоединился там к нему (II Кор., I, 1). Затем, правдоподобно ли, чтобы Павлу, чуть ли не на следующий день по отъезде своем из Эфеса, пришлось давать своему ученику инструкции, которые мы читаем в I посл. к Тимофею? Он сам имел возможность бороться с теми заблуждениями, на которые он ему указывает. Оборот I Тим., I, 3 совершенно не подходит к человеку, уехавшему из Эфеса после долгого пребывания там. Сверх того, Павел выражает намерение вернуться в Эфес, III 14; IV, 13); между тем у Павла при отъезде из Эфеса было твердо решено, что он направится в Иерусалим, минуя Эфес (Деяния, XIX, 21; XX, 1, 3, 16; I Кор. XVI,4; II Кор., I, 16. Прибавим, что если, по предположению, послание написано в этот именно момент, тогда все в нем неловко; недостаток подложных посланий, — не сообщать ничего достоверного, изложение автором вымышленному адресату вещей, которые последнему должны были бы быть известны, — этот недостаток, повторяю, доходит тут до темноты.

Для обхода этого затруднения и в особенности для объяснения возвещенного Павлом намерения возвратиться в Эфес, прибегли к иному построению. Предположили, что македонское путешествие стиха I Тим. I, 3 есть путешествие, не рассказанное в Деяниях, и совершенное Павлом во время трехлетнего пребывания его в Эфесе. Конечно, можно допустить, что Павел не сидел все это время на одном месте. И вот предполагается, что он совершил объезд Архипелага, и этим самым образом создается также и звено, более или менее правдоподобным образом связывающее послание к Титу с жизнью Павла. Мы не отрицаем возможности такого путешествия, хотя молчание Деяний и вызывает недоумение; но мы отрицаем, что этим исчерпываются сомнения, порождаемые І-м посл. к Тимофею. Зачем говорить Тимофею о том, что он отлично знает? Павел провел в Эфесе год или два; скоро он вернется туда. Что это за заблуждения, которые он вдруг перед самым отъездом открывает и из-за которых он оставляет Тимофея в Эфесе? К тому же по вышеуказанной гипотезе I посл. к Тимофею было написано около того же времени, что и большие подлинные послания Павла. Как! Такую слабую, растянутую вещь Павел написал на следующий день после послания к Галатам и накануне послания к Коринфянам? Удалившись из Эфеса, он оставил там свой обычный стиль; вернувшись туда, он вновь обрел его для составления писем к Коринфянам, и только через несколько лет опять взялся за стиль предполагаемого путешествия, чтобы снова писать тому, же Тимофею и ІІ-е посл. к Тимофею, по всеобщему признанию, не могло быть написано ранее прибытия пленника Павла в Рим. Итак, I посл. к Тимофею и посл. к Титу с одной стороны, и II посл. к Тимофею с другой, разделяет промежуток времени в несколько лет. А это немыслимо. Все три послания как будто списаны одно с другого; как же предположить, чтобы Павел, составляя послание к своему другу, по истечении пяти или шести лет делал заимствования из старых писем? Это ли образ действий, достойный этого мастера эпистолярного искусства, такого пылкого и такого богатого идеями? Итак, и вторая гипотеза, подобно первой, вся соткана из несообразностей, Стих I Тим. I, 3 является заколдованным кругом, из которого сторонник подлинности никак не может выбраться; стих этот создает условие, несовместимое с биографией апостола Павла. Надо было бы найти случай, когда бы Павел по дороге в Македонию только заехал в Эфес; а такого случая не было в жизни Павла до его плена. Прибавим к этому, что в то время, как Павел, будто бы, писал данное послание, у Эфесской церкви была полная организация: старейшины, диаконы, диакониссы; церковь эта показывает нам даже явления, обычные в общине уже не молодой, ереси, заблуждения; все это не соответствует эпохе третьей миссии. Если I посл. к Тимофею принадлежит Павлу, то его нужно отодвинуть в гипотетическую эпоху его жизни, относящуюся ко времени после его плена и не входящую в рамки Деяний. Так как к этой гипотезе приводит также анализ остальных двух посланий, о которых нам еще предстоит говорить, то мы и отлагаем рассмотрение ее на другое время.

Второе послание к Тимофею дает нам гораздо больше фактов, чем первое. Апостол в тюрьме, очевидно — в Риме (8, 12, 16, 17; II, 9-10). Тимофей в Эфесе (I, 16-18; II, 17; IV, 14-15, 19), где продолжают кишеть лжеучения, по вине Гименея и Филета (II, 17). Павел в Риме и в тюрьме еще недавно, т. к. он сообщает Тимофею, как новость, некоторые подробности только что совершенной им поездки по Архипелагу: в Милете он оставил Трофима больным (IV, 20); в Троасе он оставил у Карпа вещи (IV, 13); Эраст остался в Коринфе (IV, 20). В Риме Азиаты, между прочим Фигел и Гермоген, бросили его (I, 15). Другой Эфесянин, Онисифор, один из старых его друзей, приехав в Рим, наоборот, искал его, нашел и позаботился о нем в его заключении (I, 16-18). Апостол весь исполнен предчувствием своего близкого конца (IV, 6-8). Ученики его далеко; Демас оставил его ради своих мирских забот, он отправился в Фессалонику (IV, 10); Кресцент отправился в Галат (там же), Тит — в Далмацию (там же), Тихика Павел послал в Эфес (IV, 12); один Лука остался с ним (IV, 11). Некий Александр, рабочий — медник из Эфеса, причинил ему много огорчения своими спорами; Александр этот потом отправился в Эфес (IV, 14-15). Павел уже являлся перед Римскими властями; на этом разбирательстве никто не защищал его (IV, 16), но Господь поддержал его и вырвал его из пасти льва (IV, 17).

Вследствие этого он просит Тимофея приехать до наступления зимы (IV, 9, 21) и привести с собой Марка (IV, 11). В то же время он дает ему и поручение, это — привести к нему футляр для книг, книги и пергаменты, оставленные им в Троасе у Карпа (IV, 13). Он просит его передать его привет Присцилле, Аквиле и дому Онисифора (IV, 19). Он передает ему поклоны Эвбула, Пуденса, Лина, Клавдии и всех братьев (IV, 21).

Уже этого простого анализа достаточно, чтобы обратить внимание на странные непоследовательности. Апостол в Риме; он только что совершил путешествие в Архилелаг, и сообщает о нем Тимофею, как будто со времени этого путешествия еще не писал ему; в том же письме он пишет ему о своей тюрьме и процессе. Может быть, это путешествие в Архипелаг есть то путешествие пленника Павла, о котором говорится в Деяния? Но во время этого последнего Павел не переезжал Архипелага; он не мог быть ни в Милете, ни в Троасе, ни, в особенности, в Коринфе, так как на высоте Книда буря погнала судно к Криту, а затем к Мальте. — Быть может, речь идет о последнем путешествии Павла, отпущенного на свободу, его обратном путешествии в Иерусалим, в обществе выборных, которым поручен был сбор? Но в этом путешествии участвовал и Тимофей, по крайней мере, начиная от Македонии (Деяния, XX, 4). Между этим путешествием и прибытием Павла в Рим прошло больше двух лет (Деяния, XXII, 27).

Каким образом Павел рассказывает Тимофею, как новости, вещи, случившиеся так давно и в присутствии последнего, когда в промежутке они жили вместе, почти неразлучно? Трофим не только не остался больным, но последовал за апостолом в Иерусалим и был виной его ареста (Деяния, XXI, 29). He менее важное противоречие содержит и место II Тимофею IV, 10-11, если сравнить его с Кол., IV, 10, 14 и с Филим, 24. Если Демас оставил Павла перед тем, как последний пишет II послание к Тимофею, тогда это послание написано позднее послания к Колосянам и к Филимону. Во время написания этих посланий Марк был с Павлом; как может последний писать во II послании к Тимофею: «Возьми Марка и приведи его с собою, ибо он мне нужен для диаконства?» С другой стороны, нами установлено, что нельзя разделять всех трех писем; а чтобы мы ни делали, между первым и вторым посланиями к Тимофею непременно останется промежуток по крайней мере в три года, и надо в этот промежуток поместить второе послание к Коринфянам и послание к Римлянам. Итак, и здесь, как и в случае I послания к Тимофею, остается только один выход: предположить, что II послание к Тимофею было написано в период жизни апостола, о котором Деяния не говорят. Но если бы и была доказана допустимость этой гипотезы, послание все еще представляло бы многое, вызывающее недоумение. Тимофей в Эфесе, а Павел (IV, 12) сухо говорит: «Я послал Тихика в Эфес», как будто не туда посылалось письмо? Есть ли что-нибудь более холодное, чем место II Тим. III, 10-11? Есть ли что-нибудь более неточное? Павел присоединил к себе Тимофея лишь во время второй миссии; а гонения, которым Павел подвергался в Антиохии Писидийской, в Иконии, в Листрах, имели место во время первого периода. У истинного Павла в письме к Тимофею нашлось бы много других совместных испытаний, о которых можно было бы напомнить; прибавим, что он не стал бы терять времени на подобные напоминания. Co всех сторон встают тысячи несообразностей; но бесполезно доказывать их, так как самую гипотезу, о которой идет речь и по которой наше послание было написано после появления Павла перед судом Нерона, гипотезу эту, повторяю, приходится отвергнуть, как мы покажем то после того, как введем в круг нашего анализа и послание к Титу.

Во то время, как Павел пишет послание к Титу, последний находится на острове Крит (I, 5). Павел, только что посетивший этот остров и очень недовольный его жителями (I, 12-13), оставил там своего ученика, чтобы окончательно устроить церкви и, переходя из города в город, ставить пресвитеров или епископов (I, 5). Он обещает Титу вскоре прислать к нему Артемаса и Тихика и просит ученика своего, как только он повидается с этими двумя братьями, вернуться к нему в Никополис, где он намерен провести зиму (III, 12). Затем апостол велит своему ученику как следует принять Зенона и Аполлоса, и как можно больше заботиться о них.

И тут недоразумения возникают при каждой фразе. Ни слова для критских верных, только грубая и неподобающая жестокость (I, 12-13); опять жалобы на заблуждения, существование которых в так недавно основанных церквах совершенно непонятно (I, 10 и след.), заблуждения, которые отсутствующему Павлу видны и известны лучше, чем живущему на месте Титу; подробности, предполагающие, что христианство на острове уже не ново и вполне развито (1, 5- 6); — плоские советы, касающиеся и без того понятных вещей. Подобное послание было бы для Тита совершенно бесполезным; в нем не было ни слова, которого он не знал бы наизусть. Но апокрифический характер документа, о котором идет речь, доказывается не соображениями о том, что должно было бы быть, а прямыми доводами.

Если пожелать связать это письмо с периодом жизни Павла, известным нам из Деяний, окажутся те же препятствия, что и для предыдущих. Павел приставал к Криту только раз, именно во время кораблекрушения; пребывание его там очень кратковременно и он в продолжение его остается пленником. Несомненно, не тогда Павел стал основывать на острове церкви. К тому же, если бы Тит. I, 5 относился бы к путешествию Павла во время плена, тогда Павел писал бы письмо в плену в Риме. А как он из своей римской тюрьмы может оповещать о своем намерении провести зиму в Никополисе? Каким образом он ни разу не намекает на свой плен, по своему обыкновению?

Пробовали построить другую гипотезу. Пытались связать между собой посл. к Титу и I посл. к Тимофею; предположили, что оба эти послания были плодом эпизодического путешествия, совершенного апостолом Павлом во время пребывания его в Эфесе. Хотя эта гипотеза не принесла особой пользы для объяснения I послания к Тимофею, обратимся к ней снова и посмотрим, обоснована ли она чем-нибудь в послании к Титу.

Павел уже год или два живет в Эфесе. Летом у него рождается намерение сделать апостольскую поездку, о которой Деяния умалчивают. Он оставляет Тимофея в Эфесе и берет с собой Тита и двух Эфесян, Артемаса и Тихика. Сначала он направляется в Македонию, оттуда на Крит, где он основывает несколько церквей, На острове он оставляет Тита, которому поручает продолжать начатое им дело, а сам отправляется в Коринф с Артемасом и Тихиком. Там он знакомится с Аполлосом, которого до того не видал, и который был накануне отъезда в Эфес. Он просит Аполлоса сделать небольшой объезд, проехать через Крит и отвезти Титу дошедшее до нас послание. Сам он в это время намерен поехать в Эпир и провести зиму в Никополисе. Этот план он сообщает Титу, говорит ему, что пошлет к нему на Крит Артемаса и Тихика, и просит, как только тот свидится с последними, отправиться к нему в Никополис. После этого Павел совершает свою поездку в Эпир. Из Эпира он пишет первое послание к Тимофею, и поручает Артемасу и Тихику доставить его; однако, он велит им проездом быть на Крите, чтобы вместе с тем подать Титу знак приехать к апостолу в Никополис. Тит туда и отправляется; апостол с учеником своим вместе возвращаются в Эфес.

С помощью этой гипотезы можно еще так или иначе отдать себе отчет в условиях написания послания к Титу и I посл. к Тимофею. Больше того: оказываются, по-видимому, две выгоды. Объясняются, якобы, места из посланий к Коринфянам, из которых на первый взгляд выясняется, что апостол Павел, прибывая в Коринф после долгого пребывания в Эфесе, посещает этот город в третий раз (I Кор., XVI, 7; II Кор., II, 1; XII, 14, 21; XIII, 1); объясняются, якобы, также и места, где Павел говорит, что проповедовал Евангелие до самой Империи (Римл., XV, 19). Но выгоды эти очень шатки и как приходится жертвовать правдоподобием, чтобы их добиться! Во-первых, это предполагаемое «эпизодическое» путешествие, такое короткое, что автор Деяний не нашел нужным о нем упоминать, должно было быть очень значительным, раз оно заключало в себе поездку в Македонию, поездку на Крит, пребывание в Коринфе, зимовку в Никополисе. Все это заняло бы около года. А в таком случае, каким образом автор Деяний говорит, что пребывание Павла в Эфесе продолжалось непрерывно в течение трех лет (Деяния, XIX, 8, 10; XX, 31)? Выражение это, конечно, не исключает небольших отлучек, но оно несовместимо с целым рядом путешествий. Сверх того, в обсуждаемой нами гипотезе путешествие в Никополис имело место до написания II послания к Коринфянам. Между тем в этом послании Павел заявляет, что Коринф в эпоху составления письма является крайним западным пунктом его проповеди. Наконец, и в маршруте, составленном для путешествия Павла, мало естественности. Павел сперва отправляется в Македонию, это ясно (I Тим., I, 3), а оттуда направляется на Крит. Чтобы поехать из Македонии на Крит, Павлу надо было бы, путешествуя вдоль берега, проехать либо через Эфес, в каковом случае стих I Тим., I, 3 лишен всякого смысла, либо через Коринф, но тогда трудно понять, зачем ему понадобилось немедленно после этого возвращаться туда. И каким образом Павел, намереваясь совершить поездку в Эпир, говорит о зимовке, которой она должна закончиться, но ни слова о ней самой? А это пребывание в Никополисе, отчего мы о нем ничего не знаем из других источников? Если предположить, что речь идет о Никополисе во Фракии, что на Несте, то это только увеличит сомнения и не даст ни одной из кажущихся выгод изложенной выше гипотезы. Иные экзегеты думают выйти из затруднения, изменив немного маршрут, требуемый этой гипотезой. По их мнению, Павел из Эфеса отправился на Крит, оттуда в Коринф, потом в Никополис и, наконец, в Македонию. Но этому противоречит роковой стих I Тим., I, 3. Предположим, что кто-нибудь отправляется из Парижа, с намерением объехать Англию, берега Рейна, Швейцарию, Ломбардию. Станет ли это лицо, приехав в Кельн, писать одному из своих друзей в Париж: «Я оставил вас в Париже, отправляясь в Ломбардию...»? Образ действий Павла, допуская все эти предположения, не менее нелеп, чем его маршрут. Путешествию Тихика и Артемаса на Крит не сообщено никакой цели. Отчего Павел не дал Аполлосу письма для Тимофея? Отчего он предпочитал писать ему через Тихика и Артемаса? Отчего он уже тогда не назначал Титу срока, когда тому надо было вернуться к нему, раз намерения его были так твердо решены? Эти путешествия из Коринфа в Эфес, совершающиеся все через Крит ради нужд апологетики, не совсем естественны. В этой гипотезе эпизодического путешествия, какой бы маршрут ни принять для него, Павел все время то дает, то отбирает; то, что он делает, он не кончает; из действий своих он извлекает лишь часть результатов, оставляя на будущее, если представится случай, то, что отлично мог сделать тут же. В деле этих посланий кажется, что обычные законы правдоподобия и здравого смысла перевернулись. Итак, все попытки вставить послания к Титу и Тимофею в рамки жизни апостола Павла, начертанные Деяниями, омрачены неразрешимыми противоречиями. Подлинные послания Павла взаимно друг друга объясняют, предполагают, связывают; те же три послания, о которых идет речь, образуют особый цикл, как ножом отрезанный; и это тем более странно, что два из них — первое к Тимофею и к Титу, — попадают как раз в водоворот так хорошо прослеженных и известных дел, которых касаются послания к Галатам, оба к Коринфянам, к Римлянам. В виду этого некоторые из экзегетов, стоящих за подлинность этих трех посланий, прибегли к помощи другой гипотезы. Они считают, что эти послания надо отнести к такому периоду жизни апостола, о котором в Деяниях не говорится. По их догадкам, Павел, представ перед Нероном, как то предполагают Деяния, был оправдан; это вполне возможно и даже вероятно. Получив вновь свободу, он возобновил свои апостольские странствия и отправился в Испанию, что также вероятно. В этот же период жизни Павла он, якобы, совершил и еще одно путешествие в Архипелаг, к которому и относятся I послание к Тимофею и послание к Титу. Затем он якобы снова вернулся в Рим; там его опять заключили в тюрьму, и из последней он написал второе послание к Тимофею.

Нельзя не сознаться, что все это очень напоминает искусственную систему защиты обвиняемого, которому для отражения подозрений приходится выдумывать целую совокупность фактов, не вяжущихся ни с чем, что известно. Эти одиноко стоящие гипотезы, не опирающиеся и не примыкающие ни к чему из того, что известно из других источников, правосудие считает признаком виновности, критика признаком подложности. Даже допуская возможность такого Нового путешествия в Архипелаг, весьма трудно согласить между собой обстоятельства трех посланий; передвижения мало чем оправдываются. Но подобный спор бесполезен; в самом деле, очевидно, что автор II послания к Тимофею говорит именно о том плене, о котором говорится в Деяниях, и ко времени которого относятся послания к Филиппийцам, к Колосянам и к Филимону. Это доказывает сходство II Тим. IV, 9- 22. с заключениями послания к Колосянам и к Филимону. Лица, окружающие апостола, как тут, так и там, приблизительно, одни и те же. Плен, из которого, якобы, пишет Павел II послание к Тимофею, имеет закончиться освобождением (II Тим., IV, 17-18); Павел, в этом послании, полон надежд; он обдумывает новые планы и поглощен мыслью, действительно, исключительно занимавшей его во все время его первого (и единственного) плена: мыслью о завершении просвещения евангелием, о проповеди Христа всем народам и в частности населению крайнего запада). Если три разбираемых послания относились к такому позднему времени, то непонятно, каким образом там беспрестанно говорится о Тимофее, как о молодом человеке. Впрочем, мы можем непосредственно доказать, что никакого путешествия в Архипелаг после пребывания Павла в Риме не было. В самом деле, в течение этих путешествий Павел, будто бы,· пристал к Милету (II Тим., IV, 20). Между тем, в прекрасной речи, которую автор Деяний влагает в уста апостолу Павлу при проезде последнего через Милет в конце третьего периода проповеди, Павел говорит: «И ныне, вот, я знаю, что уже не увидите вы лица моего, все вы, между которыми ходил я, проповедуя царство Божие». Нечего возражать на это, что Павел мог ошибиться в своих прегрешениях, изменить их и вновь повидать церковь, с которой, как он думал, он простился навеки. He в этом вопрос. Нам же важно, произнес Павел эти слова или нет. Автору Деяний хорошо было известно продолжение жизни Павла, хотя, к несчастью, он не счел нужным сообщить нам о нем. Нельзя себе представить, чтобы он вложил своему учителю в уста предсказание, если бы он знал, что это предсказание в будущем не оправдалось.

Итак, послания к Тимофею и к Титу отвергаются всем ходом биографии Павла. Когда их пробуют вставить в последнюю с одного конца, они выходят из другого. Ничего удовлетворительного не получается даже в том случае, если создать специально для них целый период жизни апостола. Послания эти сами себя опровергают; они полны противоречий; даже если бы Деяния и достоверные послания не дошли до нас, и тогда не удалось бы предложить гипотезы, которая упрочила бы положение трех произведений, о которых идет речь. Напрасно будут возражать, что подделыватель не стал бы с легким сердцем погружаться в такой омут самопротиворечий. У Дениса Коринфского во II веке существует не менее странная теория странствий апостола Павла, т. к. у него Павел приходит в Коринф и отбывает оттуда в обществе апостола Петра, что совершенно невозможно. Несомненно данные три послания были сфабрикованы в эпоху, когда за Деяниями не признавался еще такой большой авторитет. Позднее подделыватель стал бы фантазировать, исходя из Деяний, как то делает автор баснословного рассказа о Фекле около 200 г. Автору наших посланий известны имена главнейших учеников Павловых; он читал некоторые его послания, имеет смутное представление о его странствиях, мысль его поражена, и довольно правильно, роем учеников, окружавших Павла, которых он рассылал посланцами во всех направлениях. Но предполагаемые им подробности неверны и не обоснованы; Тимофея он себе всегда представляет молодым человеком; он смутно знает, что Павел проездом был на Крите, и из этого заключает, что апостол основал там церковь. Действующие лица, которых он выводит во всех трех посланиях, по преимуществу Эфесяне; местами хочется думать, что подделывателю не чуждо было стремление возвеличить некоторые Эфесские семьи и унизить другие.

Апокрифичны ли данные три послания от начала до конца, или при их составлении пользовались подлинными записками к Титу и Тимофею, переделав их сообразно с духом времени с намерением сообщить авторитет апостола развивавшейся тогда церковной иерархии? Это трудно решить. Возможно, что местами, например, в конце II послания к Тимофею, смешаны записки, написанные в разное время; но и тогда приходится предположить, что подделыватель дал полную волю своему перу. В самом деле, из всего вышесказанного нельзя не заключить, между прочим, что все три послания родственны между собой, что они, по правде сказать, все составляют одно произведение, и что в деле определения подлинности их между ними не приходится делать никакого различия.

Совсем отдельно стоит вопрос о том, не имеют ли некоторые данные II послания к Тимофею, например, I, 15-18; II, 17-18; IV, 9-21, исторической цены; хотя подделыватель и не знал в подробностях жизни Павла и не имел в своем распоряжении Деяний, однако, ему могли быть известны новые сведения, особенно о последней эпохе жизни апостола. В частности мы думаем, что место II Тим., IV, 9-21 имеет большое значение и бросает истинный свет на заключение Павла в Риме. Четвертое Евангелие тоже в своем роде представляет апокриф; нельзя однако из-за этого говорить, что оно не имеет исторической ценности. Что касается странности, какой нам кажутся подобные подлоги, то это не должно нас смущать. В этом не видели ничего дурного. Если бы благочестивый автор подложных посланий к Тимофею и Титу мог вернуться к жизни и присутствовать при спорах, которые возбуждают среди нас его произведения, он отвечал бы также, как азиатский священник, автор романа Феклы, когда ему не оставалось больше никакого выхода: convictum atque confessum id se amore Pauli fecisse. Время составления этих трех посланий надо отнести к 90—100 гг. Феофил Антиохийский (ок. 170 г.) ясно цитирует их. Ириней, Климент Александрийский, Тертуллиан тоже принимают их. Марцион, наоборот, отвергал или не знал их. Намеки на них, которые будто бы находятся в посланиях, приписываемых Клименту Римскому, Игнатию и Поликарпу, сомнительны. В эту эпоху в воздухе как бы носилось известное количество готовых гомилетических фраз; наличность последних в каком-нибудь произведении ничуть не доказывает, что автор позаимствовал их непосредственно из того или другого писания, где они также читаются. Созвучие, замечаемое между некоторыми выражениями Гегезиппа и иными местами данных посланий, странно; трудно сказать, какое заключение из этого следует вывести, ибо, если в этих выражениях Гегезипп имеет в виду I послание к Тимофею, то, по-видимому, он считает его написанным после смерти апостолов. Как бы то ни было, ясно, что когда составлялся сборник посланий Павла, письма к Титу и Тимофею пользовались полным авторитетом. Где они были составлены? Быть может, в Эфесе, быть может, в Риме. Сторонники второго предположения могут сказать, что на Востоке не были бы сделаны те промахи, которые замечаются в посланиях.

В слоге встречаются латинизмы. План, в виду которого написано было произведение — именно, желание усилить иерархический принцип и авторитет церкви, предлагая пример благочестия, послушания, «церковного духа», начертанный самим апостолом, вполне гармонирует со всем, что нам известно о характере Римской церкви в I веке. Нам остается рассмотреть послание к Евреям. Как мы уже сказали, даже если бы это послание не принадлежало к произведениям Павла, его никоим образом нельзя было бы поместить в одну категорию с посланиями к Тимофею и к Титу, так как автор и не старается выдать его за вещь апостола Павла. Какую ценность имеет установившееся в церкви мнение, будто Павел — автор названного послания? Изучение рукописей, анализ церковного предания и внутренняя критика самой вещи осветят перед нами этот вопрос.

В древних рукописях послание озаглавлено просто: Προς 'Εβραίους. Что касается порядка транскрипции, Codex Vaticanus и Codex Sinaiticus, представители александрийского предания, помещают послание среди произведений Павла. Греко-латинские рукописи, наоборот, показывают нам пример всех сомнений, которые оставались еще в первую половину средних веков относительно каноничности послания к Евреям и, следовательно, относительно принадлежности его Павлу. Codex Boernerianus его пропускает; Codex Augiensis дает его только по-латыни, вслед за посланиями Павла. Codex Claromontanus ставит данное послание на особое место, в виде, так сказать, приложения, после общего подсчета стихов в писании, что доказывает, что послание это не находилось в рукописи, с которой списан Codex Claromontanus. В вышеназванном подсчете стихов (отрывке очень древнем), послание к Евреям не фигурирует, а если и фигурирует, то под именем Варнавы. Наконец, ошибок, которыми кишит латинский текст послания в Codex Claromontanus, было бы достаточно для возбуждения подозрений критики и доказательства того, что послание это вошло в церковный канон поздно и как бы нечаянно. Та же сомнительность и в предании. У Марциона, в его собрании посланий Павла, послания к Евреям не было; автор так называемого Мураторийского канона в своем списке его пропускает. Ириней знаком был с посланием, но не считал его принадлежащим Павлу. Климент Александрийский считает его Павловым; но он чувствует малую обоснованность такого взгляда, и, чтобы выйти из этого затруднения, прибегает к малоприемлемой гипотезе: он предполагает, что Павел написал послание по-еврейски, а Лука перевел на греческий. Ориген также допускает в известном смысле, что послание к Евреям принадлежит Павлу, но он признает, что многие сомневаются в том, чтобы его написал сам апостол; он совсем не находит в нем стиля Павла и предполагает, почти как Климент Александрийский, что только основная идея принадлежит апостолу. «Характер слога послания, озаглавленного «к Евреям», говорит он, не такой простой, как у апостола..., письмо это, в смысле расположения слов, носит гораздо более эллиническую окраску, с чем согласится всякий, кто способен судить о разнице в стиле... Что касается меня, если бы я должен был высказать свой взгляд, я сказал бы, что мысли принадлежат апостолу, но слог и расположение слов являются делом кого-то, кто на память приводил слова апостола и изложил на бумаге речи своего учителя. Поэтому, если какая-нибудь церковь считает это послание произведением Павла, с ней нельзя не согласиться, ибо не может быть, чтобы древние выдавали его за Павлово, не имея никакого на то основания. Что касается вопроса о том, кто написал это послание, то правду один Бог знает. Среди мнений, переданных нам историей, одно считает, что оно написано Климентом, епископом Римлян, другое — Лукой, написавшим Евангелие и Деяния». Тертуллиан не делает таких церемоний. Он прямо выдает послание к Евреям за произведение Варнавы. Гай, римский священник, св. Гипполит, св. Киприан не помещали его среди посланий Павла. В спорах о новатианстве, где этому посланию могло быть дано многократное применение, о нем не упоминается.

Центром взгляда, стремившегося поставить послание к Евреям в разряд писаний Павла, была Александрия. Около средины III века Денис Александрийский, по-видимому, даже не сомневается в том, что автором его был Павел. С этого времени такое мнение на востоке становится наиболее распространенным; однако, не перестают раздаваться и возражения; особенно энергичны последние у Латинян; Римская церковь, в частности, твердо стоит за то, что послание Павлу не принадлежит. Эвзебий сильно колеблется и возвращается к гипотезам Климента Александрийского и Оригена; он склонен к мысли, что послание было составлено Павлом по-еврейски и переведено Климентом Римским. Св. Иеремия и блаженный Августин с трудом заглушают в себе сомнения и приводят эту часть канона лишь с оговорками. Разные ученые упорно называют автором послания либо Луку, либо Варнаву, либо Климента.

Древние рукописи латинского происхождения в достаточной мере свидетельствуют, как мы убедились, о сомнениях, которые испытал запад, когда это послание было представлено ему в качестве произведения Павла. Нет сомнений, что, когда было сделано, так сказать, editio princeps посланий Павла, число их было ограничено 13. Вероятно, вскоре вошло в привычку к этим 13 письмам присоединять послание к Евреям — анонимное апостольское произведение, по идеям напоминающее в некоторых отношениях труды Павла. От этого не далеко было и до мысли, будто послание к Евреям было написано апостолом. По всем признакам вывод этот был сделан в Александрии, т. е. в церкви относительно новой, если сравнить ее с церквями Сирии, Азии, Греции и Рима. Такой вывод не может иметь никакого значения для критики, если с другой стороны веские внутренние доказательства не позволяют приписать данное послание апостолу Павлу.

Это оправдалось и на деле. Климент Александрийский и Ориген, которые могли отлично разобраться в греческом стиле, находят, что слог нашего послания не носит характера слога Павла. Того же мнения держится и св. Иеремия; отцы латинской церкви, не верящие, что послание принадлежит Павлу, все объясняют свои сомнения одним и тем же основанием: propter styli sermonisque distantiam. Довод этот очень хорош. В самом деле, слог послания к Евреям не похож на слог Павла; он более торжественный, не такой сжатый; встречаются особенные слова. Основная идея довольно близко сходится со взглядами Павла, особенно пленного Павла; но изложение и экзегеза совершенно иные. Нет именного надписания, в противность неизменному обычаю апостола; черты, которых в послании Павла непременно следовало бы ожидать, тут не наблюдаются. Экзегеза носит по преимуществу аллегорический характер и напоминает гораздо больше Филона, чем Павла. Автор воспитан александрийской культурой. Он пользуется так называемой версией семидесяти; рассуждения его по поводу текста последней доказывают полное незнакомство с еврейским. Библейские тексты он приводит и анализирует совершенно иначе, чем Павел. С другой стороны, автор — еврей; он считает, что возвеличивает Христа, сравнивая его с еврейским первосвященником; христианство для него есть лишь более совершенное еврейство; он далек от того, чтобы считать закон отмененным. Место II, 3, где автор ставит себя в число тех, кто узнал тайны жизни Христа лишь косвенно, из уст учеников Иисусовых, идет совершенно в разрез с одним из определеннейших притязаний Павла. Наконец, заметим, что, написав еврейским христианам, Павел преступил бы самое твердое из своих решений: ни в коем случае не проповедовать на почве иудео-христианских церквей, дабы апостолы обрезания, со своей стороны, не вмешивались в дела церквей необрезанных. Итак, послание к Евреям не принадлежит апостолу Павлу. Кем же оно было написано? Где? Кому? Все это мы рассмотрим в следующем, четвертом томе. В настоящее же время нас занимает только время написания столь важного произведения. А это время можно определить с довольно большой точностью. По всем признакам послание к Евреям написано ранее семидесятого года, так как служба левитов в храме изображается там продолжающейся правильно и непрерывно. С другой стороны, XIII, 7, и даже V, 12, являются, по-видимому, намеком на смерть иерусалимских апостолов, например, Иакова, брата Господня, XIII, 13, как кажется, относится к освобождению Тимофея, после смерти Павла; X, 32 и сл., а может быть и XIII, 7, на мой взгляд суть ясные упоминания о гонении Нерона в 64 году. Место III, 7 и сл., по-видимому, содержит намек на начало иудейского восстания (66 г.) и предчувствие имеющих последовать бедствий; место это к тому же влечет нас к выводу, что 40 год со смерти Иисуса еще не прошел, скорее всего, что он приближается. Итак, все это вместе заставляет нас предполагать, что послание к Евреям написано было в промежуток времени от 65 до 70 года, всего вероятнее — в 66 году.

После того, как мы обсудили подлинность посланий Павла, нам остается еще рассмотреть ценность их. Подлинные послания никогда не подвергались интерполяциям. Слог у апостола такой характерный, такой оригинальный, что всякая вставка немедленно выделилась бы на общем фоне текста своей бледностью. Однако, после того, как послания были собраны, при издании их были сделаны некоторые изменения, в которых необходимо отдать себе отчет. Издатели, по-видимому, стремились, во-первых, к тексту ничего не прибавлять, во-вторых, ничего не упускать из того, что считалось продиктованным или написанным апостолом, в-третьих, избегать повторений, которые неминуемо должны были иметь место, в особенности, когда дело шло о циркулярных письмах, местами совершенно сходных. В подобных случаях издатели, по-видимому, следовали системе перекройки или интеркаляции, с целью спасти отрывки, которые без этого для нас бы погибли. Так, место II Кор., VI, 14 — VII, 1 является маленьким отступлением, настолько странно прерывающим послание, что приходится думать, что оно довольно неловко вставлено сюда. В последних главах послания к Римлянам мы наталкиваемся на гораздо более поразительные факты, которые необходимо тщательно рассмотреть, ибо много отделов биографии Павла находятся в зависимости от того или другого взгляда на эти главы.

Читающий послание к Римлянам, начиная с гл. XII, испытывает некоторое удивление. Павел тут как будто оставляет свое обычное правило: «каждому свое поле». Странно, что он дает авторитетные советы церкви, не им основанной, он, который так горячо возмущается дерзостью тех, кто стремится строить на фундаменте, не ими установленном. В конце XIV главы начинаются еще большие странности. Некоторые рукописи, которыми руководствуется Грисбах, после Св. Иоанна Златоуста, Феодорета, Феофилакта, Экумения, помещают здесь окончание XVI главы (стихи 25-27). Codex Alexandrinus и некоторые другие повторяют это окончание дважды, раз в конце гл. XIV и вторично в конце гл. XVI.

Стихи 1-13 гл. XV снова возбуждают в нас удивление. Эти стихи слабо повторяют и резюмируют предыдущее. Представляется маловероятным, чтобы они были помещены первоначально в том же послании, что и предшествующие. Павел часто повторяется, говоря о каком-нибудь предмете, но никогда не возвращается к предмету, чтобы резюмировать и ослабить его. Прибавим, что стихи 1-13, по-видимому, обращены к иудео-христианам. Апостол Павел делает в них уступки еврейским мнениям. Что может быть страннее ст. 8, где Христос называется διαχονος περιτομής? Можно подумать, что мы имеем тут свод гл. XII, XIII, XIV, сделанный для иудео-христианских читателей, которым Павел непременно хочет доказать, что принятие язычников не исключает преимуществ Израиля и что Христос исполнил древние обетования.

Место XV, 14-33, очевидно, обращено к Римской церкви и исключительно к ней. Павел выражается тут сдержанно, как и следует писать церкви, никогда им не виденной, которая, к тому же, будучи по преимуществу иудео-христианской, не состояла непосредственно в его ведении. В гл. XII, XIII, XIV тон более твердый; апостол говорит в них с мягкой властностью; он употребляет глагол παρακαλώ, оттенок которого, конечно, очень спорен, но который он всегда ставит, говоря со своими учениками.

Ст. 33 вполне заканчивает послание к Римлянам, сообразно обычаю заключений у апостола Павла. Стихи 1 и 2 гл. XVI можно было бы еще признать постскриптумом к посл. к Римлянам; но то, что идет, начиная с 3 ст., возбуждает серьезное недоумение: Павел как будто и не закончил письма словом аминь и начинает перечислять поклоны 26 лицам, не говоря уже о пяти церквах и группах. Во-первых, Павел никогда не помещает приветов, как тут, после благословения и слова аминь. Сверх того, мы имеем тут не обыкновенные приветы, которые можно послать людям, никогда вами не виденным. Павел, очевидно, был в близких отношениях с теми, кому он шлет привет. Каждое из этих лиц имеет свою особую черту: тот работал с ним; другие были с ним вместе заключены в тюрьме; третья заменяла ему мать (очевидно, ходила за ним во время какой-нибудь болезни; он знает время уверования каждого; все они его друзья, сотрудники, все ему дороги. He ocoбенно естественно, что у него оказывается столько связей с церковью, где он никогда не бывал, не принадлежащей к его школе, с церковью иудео-христианской, где его взгляды запрещают ему работать. Он знает не только имена всех христиан церкви, к которой обращается, но, сверх того, и хозяев тех из них, которые принадлежат к рабскому состоянию, Аристобула, Нарцисса; каким образом он так уверенно·называет эти два дома, если они в Риме, где он никогда не был? Когда Павел пишет церквам, им самим основанным, он посылает привет лишь двум или трем лицам; отчего тут, в письме к церкви, которую он ни разу даже не посещал, он приветствует так много братьев и сестер? Если мы рассмотрим подробно имена лиц, которым он посылает поклоны, мы еще яснее увидим, что этот список приветов и не думал быть обращенным к Римской церкви. Мы не находим там ни одного из тех людей, которые, как мы знаем, входили в Римскую церковь, и наоборот, встречаем имена нескольких лиц, наверное, не бывших ее членами. Сперва мы находим (ст. 3-4) Аквилу и Присциллу. По всеобщему признанию, между составлением I послания к Коринфянам и посл. к Римлянам прошло не более нескольких месяцев. Между тем, когда Павел писал I послание к Коринфянам, Аквила и Присцилла находились в Эфесе. Могут возразить, что за это время эта апостольская чета могла отправиться в Рим. Это было бы очень странным. Аквила и Присцилла ушли однажды из Рима, изгнанные эдиктом; после этого мы находим их в Коринфе, потом в Эфесе; приводить их обратно в Рим, не предполагая отмененным приговора об их изгнании, чуть ли не на следующий день после того, как Павел простился с ними в Эфесе, значило бы приписывать им чересчур уж кочевую жизнь; это противоречит всякой вероятности. Прибавим, что автор подложного II послания Павла к Тимофею предполагает, что Аквила и Присцилла находятся в Эфесе, из чего мы заключаем, что, по преданию, они тогда были в этом именно городе. Малый римский Мартиролог (сборник рассказов о мучениках, источник позднейших рассказов), упоминает, под 8 июля, In Asia Minori, Aquilae et Priscillae, uxoris eius. Это не все. В ст. 5 Павел приветствует Эпенета, «Начатка Азии для Христа». Что же это? Вся Эфесская церковь собралась в Риме? Следующий затем список имен также больше подходит к Эфесу, нежели к Риму. Конечно, первоначально Римская церковь была по языку преимущественно греческой. Среди рабов и вольноотпущенников, из которых христианство вербовало себе адептов, греческие имена, даже в Риме, были не редкостью. Однако, о. Гаруччи, изучая еврейские надписи в Риме, нашел, что количество латинских собственных имен было вдвое больше греческих. А здесь из 24 имен — греческих 16, латинских 7, одно еврейское, так что греческих почти вдвое больше, чем латинских. Имена господ Аристобула и Нарцисса — тоже греческие.

Следовательно, стихи Римл. XVI, 3-16 не были обращены к Римской церкви, а скорее к церкви Эфесской. Стихи 17-20 тоже не могли быть обращены к Римлянам. Апостол Павел употребляет в них слово, которым он обыкновенно отдает приказания своим ученикам (παρακαλώ); он чрезвычайно резко говорит о расколе, посеянном его противниками; чувствуется, что он здесь говорит по-домашнему; ему известно состояние церкви, к которой он обращается; он гордится ее доброй славой: он радуется ей, как учитель ученикам своим (έφ' υμΐν χαίρω). Стихи эти не имеют смысла, если предположить, что апостол обращается с ними к чужой для него церкви; из каждого слова ясно, что он проповедовал тем, кому пишет, и что к ним обращались его враги. Стихи эти могли быть обращены лишь к Коринфянам или к Эфесянам. Послание, в конце которого они помещены, было написано из Коринфа; стало быть, эти стихи, составляющие заключение какого-то послания, были написаны к Эфесянам. А так как мы показали, что ст. 3-16 также обращены к Эфесянам, то таким образом у нас образуется длинный отрывок (XVI, 3-20), который, должно быть, представляет часть какого-то послания к Эфесянам. В таком случае становится естественнее присоединить к этим ст. 3-20 и стихи 1-2 той же главы, которые можно было бы принять за постскриптум после заключительного аминь, но которые удобнее отнести к последующему. Путешествие Фивы также становится в таком случае более правдоподобным. Наконец, советы XVI, 2, написанные в довольно повелительном тоне, и причина, которою обосновывает их Павел, скорее понятны для нас, если они обращены к Эфесянам, которые так много были обязаны апостолу, чем если они обращены к Римлянам, которые ничем ему обязаны не были.

Стихи 21-24 гл. XVI не более предыдущего могли входить в послание к Римлянам. С какой стати все эти люди, никогда в Риме не бывавшие и никому из Римских верных неизвестные, стали бы кланяться римлянам? Чем могли быть для римской церкви эти неизвестные ей имена? Очень важно заметить, что все это — имена Македонян или людей, которые могли знать Македонские церкви. Ст. 24 есть заключение послания. Стало быть, стихи 21-24 могли быть окончанием послания к Фессалоникийцам. Стихи 25 — 27 дают нам снова заключение, не имеющее ничего местного, которое, как мы уже говорили, находится в некоторых рукописях в конце гл. XIV. В других рукописях, в частности, в Boernerianus и в Augiensis (часть греческая), этого заключения нет. Несомненно, этот отрывок не входил ни в послание к Римлянам, кончающееся ст. XV, 33, ни в послание к Эфесянам, кончающееся ст. XVI, 20, ни в послание к Македонским церквам, кончающееся ст. XVI, 24. Итак, мы приходим к странному выводу, что в послании целых четыре заключения, а в Codex Alexandrinus даже пять. Это противоречит всем обычаям Павла и даже здравому смыслу. Стало быть, здесь какое-то недоразумение, происходящее из-за какой-то особенной случайности. Следует ли, подобно Марциону и Бауру, объявить последние две главы послания к Римлянам подложными? Удивительно, как это такой искусный критик, как Баур, удовольствовался таким грубым решением вопроса. Зачем было бы подделывателю выдумывать такие незначительные подробности? С чего он стал бы прибавлять к священному произведению список собственных имен? У авторов апокрифов I и II века почти у всех была догматическая цель; интерполяция апостольских трудов производилась ради установления известного учения или дисциплины. Мы думаем, что в состоянии предложить более удовлетворительную гипотезу, чем Баур. По нашему мнению, так называемое послание к Римлянам 1) не все целиком было обращено к Римлянам, 2) было обращено не исключительно к Римлянам.

Апостол Павел, в продолжение своей деятельности, пристрастился к циркулярным посланиям, предназначавшимся к чтению в нескольких церквах. Нам кажется, что основой послания к Римлянам была именно подобного рода энциклика. Апостол Павел, в эпоху полной своей зрелости, обращается с ним к главным своим церквам, по крайней мере, к трем из них, и, в виде исключения, также и к Римской церкви. Четыре заключения в ст. XV, 33; XVI, 20; XVI, 24; XVI, 27, суть заключения различных разосланных экземпляров. При издании посланий за основание был взят экземпляр, посланный Римской церкви, но, чтобы ничего не выпускать, к таким образом составленному тексту были присоединены варианты, а именно, различные заключения оставленных без употребления экземпляров. Этим объясняются многие странности: однородность места XV, 1-13, с гл. XII, XIII, XIV, главами, которые, как относящиеся только к церквам, основанным апостолом, не должны были находиться в экземпляре, посланном в Рим, тогда как место XV, 1-13 не может подойти к ученикам Павла и, наоборот, отлично подходит к Римлянам; затем, некоторые черты послания, плохо вяжущиеся с Римскими верными и даже являющиеся бесцеремонными, если они обращены исключительно к ним; в 3-х, сомнения лучших критиков по вопросу о том, обращено ли послание к обращенным язычникам, или же к иудео-христианам, — колебания, при нашей гипотезе рассеивающиеся очень легко, так как главные части послания были предназначены служить одновременно нескольким церквам; в 4-х, удивительный факт, что Павел пишет такое капитальное произведение исключительно для церкви, ему не известной, и права его на которую были спорны; наконец, в 5-х, странности гл. XV и XVI, эти противоречивые поклоны, эти четыре заключения, из которых трех наверное не было в экземпляре, посланном в Рим. Продолжая настоящую книгу, мы убедимся, как хорошо эта гипотеза согласуется со всеми остальными непреложными данными о жизни апостола Павла.

He должно пропускать без внимания свидетельства одной важной рукописи. Codex Boernerianus не содержит указания на Рим в ст. 7 и 15 первой главы. Нельзя сказать, что этот пропуск имеет в виду читателей других церквей; Бернерианская рукопись, труд С.-Галльских филологов около 900 г., имеет перед собой цель чисто экзегетическую, и была списана с очень древней рукописи.

Для того, чтобы читателю было ясно, какова природа остальных документов, которыми я пользовался, и для чего именно я ими пользовался, достаточно будет примечаний. Я полагаю, что исчерпаны все способы добывания и поверки сведений. Я видел своими глазами все местности, о которых идет речь в настоящей книге, кроме Галатии. В талмудической части я пользовался ученым сотрудничеством гг. Иосифа Деренбурга и Нейбауэра. Относительно затруднительных вопросов географии я советовался с гг. Перро, Гейцелем, Э. Дежарденом, в особенности, с г. Кипертом. Что касается до вопросов греческой и латинской филологии, и в частности эпиграфии, три собрата, дружбу которых я в высшей степени ценю, Л. Ренье, Эггер, Ваддингтон, позволили мне беспрестанно прибегать к содействию их опытной критики и их глубоких познаний. Г-н Ваддингтон, в частности, так основательно знаком с Сирией и Малой Азией, что если дело касается этих стран, совесть моя никогда не спокойна, если мне не удалось согласиться с этим ученым и мудрым исследователем.

Я очень жалею, что не пришлось дать место в этой книге рассказу о последнем времени жизни апостола Павла, но чтобы осуществить это, пришлось бы непомерно увеличить размеры книги. Сверх того, это лишило бы третий том моей истории возникновения христианства некоторой доли того исторического значения, которым он отличается. В самом деле, со времени прибытия Павла в Рим мы перестаем опираться на почву неоспоримых текстов; приходится опять витать во мраке легенд и апокрифических документов. Следующий том (IV том истории) будет содержать описание конца жизни Павла, событий в Иудее, посещения Петром Рима (которое я считаю возможным), гонения Нерона, смерти апостолов, Апокалипсиса, взятия Иерусалима, составления синоптических Евангелий. Наконец, содержанием пятого и последнего тома будет составление менее древних писаний Нового Завета, внутренние движения Малоазийских церквей, развитие иерархии и дисциплины, нарождение гностических сект, окончательное установление догматического православия и епископата. Когда последнее писание Нового Завета составлено, когда церковная власть устроилась и вооружилась известного рода пробным камнем для того, чтобы отличать заблуждение от истины, когда мелкие демократические братства первой апостольской эпохи передали свою власть в руки епископа, христианство приобретает законченность. Младенец будет еще расти; но он обладает уже всеми своими членами: это уже не зародыш; у него не прибавится уже ни одного существенного органа. Около того же времени, к тому же, разрываются и последние узы, связывавшие христианскую церковь с матерью ее, еврейской синагогой; церковь начинает свое самостоятельное существование; к матери своей она испытывает уже одно лишь отвращение. На этом месте кончается история возникновения христианства; надеюсь, что я буду в состоянии закончить до истечения пяти лет этот труд, которому я хотел посвятить самые зрелые годы моей жизни. Он обойдется мне во много жертв; особенно трудно мне было отказаться от чтения лекций в Коллеж де Франс, которое было второй целью моей жизни. Но нельзя быть чересчур требовательным; быть может, тот, кому из двух планов дано было осуществить один, не должен укорять судьбу, в особенности, если на планы эти он смотрел, как на свой долг.

Глава I. Первое путешествие апостола Павла. —
Проповедь на Кипре

Выйдя из Антиохии, Павел и Варнава, имея с собой Иоанна Марка, пошли в Селевкию. От Антиохии до последнего города около одного дня ходу. Дорога идет вдоль правого берега Оронта, в некотором расстоянии от последнего, карабкаясь по последним извилинам гор Пиерии и переходя вброд многочисленные ручьи, стекающие с них. Co всех сторон рощи из мирт, ежевых деревьев, лавров и зеленого дуба; на обрывистых склонах гор лепятся богатые деревни. Налево, долина Оронта блистает своими дивными полями. Покрытые лесами горные вершины Дафны застилают горизонт с юга. Это уже не Сирия; здесь местность классическая, веселая, плодородная и культурная. Имена все напоминают могущественную греческую колонию, сообщившую этой земле такое великое историческое значение, положившую основание центру, временами очень упорного, противодействия семитическому духу.

Селевкия была портом Антиохии и главным выходом из северной Сирии на запад. Город был расположен частью в долине, частью на крутых высотах, близ того угла, что образует наносная земля Оронта с подножием Корифея, приблизительно в полутора милях на север от устья реки. Здесь ежегодно садился на корабли тот рой развращенных существ, продуктов векового разложения, который, опускаясь на Рим, отравлял его. Господствующим культом был культ горы Казия, прекрасной вершины правильной формы, лежащей по ту сторону Оронта и связанной с разными легендами. Берег негостеприимный, бурный. Морской ветер, идущий от горных вершин против волны, всегда производит в открытом море сильное волнение. Искусственный бассейн, сообщавшийся с морем посредством тесного прохода, укрывал корабли от морских волнений. Набережные, мол из огромных глыб существуют по сию пору и молча ждут того недалекого уже дня, когда Селевкия снова станет тем, чем была в былое время, — одним из крупных конечных пунктов мировых дорог. Когда Павел в последний раз приветствовал на прощание движением руки братьев, собравшихся на черном песке прибережья, перед ним расстилалась прекрасная дуга, образуемая берегом у устьев Оронта; направо — симметричный конус Казия, на вершине которого триста лет спустя дымилась последняя языческая жертва; налево — неровные склоны горы Корифея; за его спиной, в облаках, снежные вершины Тавра, и Киликийский берег, образующий Исский залив. Час был торжественный. Хотя христианство уже несколько лет как вышло из пределов страны, бывшей его родиной, однако, оно еще не выходило из пределов Сирии. А евреи считали всю Сирию до Амана входящей в святую землю, участвовавшей в ее преимуществах, обрядах и обязанностях. Итак, это была минута, когда христианство вышло из колыбели и кинулось в обширный свет.

Павел уже до того много странствовал, распространяя имя Иисусово. Семь лет прошло с тех пор, как он принял христианство, и не было дня, чтобы горячая вера его задремала. Его уход из Антиохии с Варнавой отметил, однако, решающую перемену в его деятельности. С этих пор началась для него та апостольская жизнь, в которой он проявил беспримерный деятельный дух и неизмеримую пылкость и страстность. Путешествовать было в те времена нелегко, если не ехать морем; проезжих дорог и экипажей не существовало. Вот, отчего проповедь христианства шла вдоль берегов и больших рек. В Пуццолях и Лионе были уже христиане, когда множество городов, соседних с колыбелью христианства, еще ничего не слыхали об Иисусе.

Павел, по-видимому, ходил почти всегда пешком, питаясь, вероятно, хлебом, овощами и молоком. Сколько лишений, сколько испытаний в этой жизни странствующего пешехода! Полиция была или небрежна, или груба. Семь раз Павел был заключен в оковы. Зато он предпочитал, в случае возможности, совершать путь морем. Конечно, море там восхитительно, когда оно спокойно; но зато оно безумно своенравно: когда оно разгуляется — оставалось только выброситься на песок или ухватиться за какой-нибудь обломок. Опасности были везде: «В изобилии был я в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти, говорит сам Павел. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл в бездне. Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями. В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и в жажде, часто в посте, на стуже и в наготе, — вот моя жизнь». Апостол писал это в 56 году, когда испытания его далеко еще не окончились. Около 10 лет предстояло ему продолжать такую жизнь, которую достойно увенчать могла только смерть.

Почти во всех странствиях у Павла были товарищи; но он систематически отказывался от облегчения, в котором другие апостолы, в частности Петр, находили большое утешение и поддержку — я хочу сказать, от подруги по апостольскому служению и трудам. Отвращение его к браку усложнялось еще причиной щепетильного характера: он не хотел заставлять церкви кормить двух человек. Варнава держался того же принципа. Павел часто возвращается к той мысли, что он ни во что не обходится церквам. Он считает вполне справедливым, чтобы апостол жил на средства общины, чтобы у учителя все было общее с учеником; но он смотрит на это тоньше; он не желает пользоваться тем, что было бы законным. Его постоянным обыкновением, за одним единственным исключением было снискивать себе пропитание своим трудом. Это было для Павла вопросом этики и доброго примера; одной из поговорок его было; «кто не хочет трудиться, тот и не ест». Сюда прибавлялось у него еще наивное чувство бережливого человека, боявшегося, чтобы его не попрекнули тем, что он стоит, преувеличивающего осторожность, чтобы предупредить ропот; живя с людьми, много думающими о деньгах, начинаешь сам быть очень осмотрительным в денежных вопросах. Как только Павел поселялся где-нибудь на более или менее продолжительное время, он устраивался и принимался за свое обойное ремесло. Внешней своей жизнью он напоминал ремесленника, путешествующего по Европе и распространяющего вокруг себя взгляды, которыми он проникнут.

Такой образ жизни, в наших современных обществах возможный только для рабочего, не представляет никаких трудностей в обществе, где с одной стороны — духовные братства, с другой — торговая аристократия образуют как бы франкмасонство. Жизнь арабских путешественников, напр. Ибн-Батуты, очень похожа на ту, что вел, вероятно, Павел. Они странствовали по мусульманскому миру из конца в конец, устраиваясь в каждом большом городе, занимаясь там ремеслом кади, врача, женились, всюду встречали радушный прием и находили себе дело. Вениамин Тудельский и другие средневековые еврейские путешественники вели такую же жизнь, странствуя из одной еврейской общины в другую, сразу делаясь близкими людьми для своего хозяина. Общины эти жили в отдельных кварталах, которые часто запирались воротами, имели своего духовного главу с обширной судебной властью; в центре квартала был общий двор, а также, обыкновенно, и место для собраний и молитвы. Отношения евреев друг с другом и по сию пору показывают нам нечто в этом роде. Всюду, где еврейская жизнь сохранила прочную организацию, путешествия евреев делаются из гетто в гетто, с помощью рекомендательных писем. To, как это происходит в Триесте, в Константинополе, в Смирне представляет в этом отношении точную картину того, что было во времена апостола Павла в Эфесе, в Фессалонике, в Риме. Новопришедший, являющийся в субботу в синагогу, обращает на себя всеобщее внимание; его окружают со всех сторон, расспрашивают. Его спрашивают, откуда он, кто его отец, что он может рассказать нового. Почти во всей Азии и в известной части Африки евреям таким образом, совсем особенно легко путешествовать, благодаря, так сказать, тайному сообществу, которое они образуют и нейтралитета, которого они придерживаются во внутренних междоусобиях различных стран. Вениамин Тудельский прошел землю из конца в конец, не видев никого и ничего, кроме евреев; Ибн-Батута — никого, кроме мусульман.

Эти маленькие группы являлись прекрасными проводниками для пропаганды учений. Все в них хорошо знали друг друга; все друг за другом следили; никогда не было ничего менее похожего на банальную свободу наших современных обществ, где люди так мало соприкасаются друг с другом. Деление на партии происходит всегда из-за религии, если только политика не является главным предметом забот общины. Вопросы религии, попадая в эти еврейские собрания, воспламеняли всех, вызывали ереси и побоища. Чаще всего религиозный вопрос служил лишь жадно хватаемым исконными антипатиями факелом, предлогом для сведения старых счетов и группировки сил. Установление христианства было бы необъяснимым, если бы не синагоги, которыми прибережный мир Средиземного моря был уже густо покрыт, когда Павел и другие апостолы отправились на проповедь. Синагоги эти были обыкновенно снаружи незаметны; это были дома, как всякие другие, образующие, вместе с кварталом, центром и связующим элементом которого они были, небольшой vicus или angiport. Один лишь признак отличал эти кварталы: отсутствие всяких лепных изображений живых существ, которое заставляло прибегать для украшения ко всяким неискусным способам, притязательным и неестественным. Но лучше всего другого на еврейский квартал указывали новоприбывшему из Селевкии или Цезареи расовые признаки, — молодые девушки, одетые в яркие цвета, в белое, красное, зеленое, без средних оттенков, матроны с спокойным лицом, с розовыми щеками, слегка полные, с добрыми, материнскими глазами. По прибытии, апостол, встретивший радушный прием, ждал субботы. В этот день он отправлялся в синагогу. Было в обычае, когда появлялся чужестранец, производивший впечатление человека набожного и образованного, обращаться к нему с просьбой сказать народу несколько поучительных слов. Апостол пользовался этим обычаем и излагал христианское учение. Иисус поступал точно также. Сначала общим чувством бывало удивление. Протест обнаруживался только немного позже, когда уже имели место обращения в новую веру. Тогда главы синагоги пускали в ход насилие: то они приказывали подвергнуть апостола позорному и жестокому наказанию, установленному для еретиков; то они обращались к властям с просьбой изгнать или побить палками новатора. Язычникам апостол проповедовал лишь после евреев. Обращенных из язычества бывало обыкновенно меньше, да и те почти все набирались из тех слоев населения, которые уже находились в соприкосновении с еврейством и склонны были присоединиться к последнему.

Прозелитизм этот, как ты видим, относился только к городам. Первые апостолы христианства не проповедовали в деревне. Крестьянин (рaganus) последний стал христианином. Отчасти причиной этому были местные наречия, которых в деревнях не искоренил греческий язык. По правде сказать, в странах, где сначала распространилось христианство, и в это время крестьяне, рассеянные вне городов, были редкостью. Устройство апостопьского культа заключалось в образовании собраний (есclеsia) и в виду этого носило чисто городской характер. Так же точно и ислам является по преимуществу городской религией. Он может быть совершенным только со своими большими мечетями, школами, улемами и муэдзинами. Веселость, душевная юность, которыми дышат эти евангельские странствия, были чем-то новым, оригинальным и очаровательным. Деяния Апостолов, выражение этого первого порыва христианского самосознания, — книга радостей, светлого, горячего чувства. Co времени гомеровых поэм не было произведения, полного такого свежего чувства. Вся книга проникнута, так сказать, утренним ветерком, запахом моря, и это делает из нее очаровательного спутника для путешествия, восхитительный требник для того, кто отыскивает следы древности в южных морях. Это была вторая поэма христианства. Тивериадское озеро и его рыбацкие лодки дали материал для первой; теперь более могучий порыв, стремление к более дальним странам увлекает нас в открытое море.

Первой местностью, к которой пристали наши три миссионера, был остров Кипр, древняя страна, со смешанным населением где финикийская и греческая народности, в начале жившие рядом, мало помалу почти слились друг с другом. Это была родина Варнавы, что, конечно, играло немалую роль в направлении, которое с первых же шагов приняла проповедь. Кипр уже получил семена христианского вероучения; по крайней мере, среди киприотов насчитывалось уже несколько адептов новой религии. Число еврейских обществ было тут значительно. Приходится, впрочем, принять во внимание, что весь этот округ — Селевкия, Тарс, Кипр, — очень невелик, что небольшая кучка евреев, жившая в этих местах, представляла приблизительно то же самое, что несколько родственных семейств, живущих в Сен-Бриеке, Сен-Мало, на Джерсее. Итак, Павел и Варнава и тут еще пока почти не выходили из пределов знакомых им стран. Апостольская группа пристала к древнему порту — Саламину. Она пересекла весь остров с востока на запад, отклоняясь к югу, и, по всей вероятности, следуя вдоль берега. Это была наиболее финикийская часть острова: тут были города Цитий, Амафонт, Пафос, древние семитические центры, особые черты которых еще не успели сгладиться. Павел и Варнава стали проповедовать в еврейских синагогах. Из этой поездки нам известен только один случай. Он имел место в Неапафосе, современном городе, выстроившемся на некотором расстоянии от древнего города, столь знаменитого своим культом Венеры (Palaepapnos). В то время Неапафос был, по-видимому, резиденцией римского проконсула, управлявшего островом Кипр. Этот проконсул был Сергий Павл, человек знаменитого происхождения, который, как кажется, забавлялся, подобно тому, как это часто делали римляне, предметами поклонения и суеверными верованиями страны, куда забросил его случай. Среди приближенных его был один еврей, по имени Бариисус, выдававший себя за колдуна и приписывавший себе звание, которое объясняется словом элим , т. е. «мудрец». Здесь, будто бы, произошли сцены вроде тех, что имели место в Себасте между апостолами и Симоном Волхвом). Бариисус оказал упорное сопротивление Павлу и Варнаве. Позже предание утверждало, что закладом в этом споре было обращение проконсула. Рассказывали, что при одном публичном прении Павлу, чтобы уничтожить своего противника, пришлось поразить его временной слепотой, и что проконсул, пораженный этим чудом, обратился в христианство.

Обращение римлянина такого положения в эту эпоху является фактом совершенно невероятным. Павел, очевидно, принял за веру знаки внимания, оказанные ему Сергием; возможно даже, что он принял за благосклонность просто иронию. Жители Востока не понимают иронии. К тому же у них принцип, что кто не против них, тот за них. Любопытство Сергия Павла могло показаться миссионерам благосклонностью. Как многие римляне, Павел был, быть может, очень легковерным, быть может, фокусы, к которым, в чем нам, к несчастию, нельзя сомневаться, Павел и Варнава не раз прибегали, поразили его больше, чем фокусы Бариисуса. Но от подобного удивления до обращения в христианство еще очень далеко. Легенда, по-видимому, приписала Сергию Павлу рассуждения еврея или сирийца. В глазах последних чудо было доказательством истинности учения, проповедываемого чудотворцем. Римлянин, по крайней мере образованный, считал чудо обманом, который мог забавлять его; легковерный и невежественный — он смотрел на него, как на одну из тех необъяснимых вещей, которые случаются от времени до времени. Но чудо для него не служило доказательством учения; совершенно лишенные богословского чувства, римляне не представляли себе, чтобы целью Бога, делающего чудо, могло быть подтверждение какого-нибудь догмата. Чудо было для них либо странным, хотя и естественным фактом (мысль о законах природы была им чуждой, разве что они изучили греческую философию), либо явлением, показывающим непосредственное присутствие Божества. Если Сергий Павел, действительно, поверил в чудеса Павла, он, вероятно, рассуждал так: «Человек этот обладает большим могуществом, может быть, он — Бог», а не так: «учение, которое этот человек проповедует, истинно». Во всяком случае, если обращение Сергия Павла имело столь шаткие основания, мы считаем, что отдаем должную честь христианству, не называя его обращением и вычеркивая Сергия Павла из числа христиан.

Вероятнее всего, что у него были с миссионерами дружественные сношения; ибо они сохранили о нем воспоминание, как о человеке умном и добром. Предположение св. Иеремии, будто Савл от этого Сергия Павла стал называться тоже Павлом, представляет лишь догадку; однако, нельзя сказать, чтобы догадка эта не была отчасти правдоподобной. Именно, начиная с этого времени автор Деяний постоянно заменяет имя Савла именем Павла. Быть может апостол принял Сергия Павла своим патроном и стал носить его имя в качестве его клиента. Возможно также, что у Павла, по примеру многих евреев, было два имени: одно — еврейское, другое — получившееся из грубой грецификации или латинизации первого (подобно тому, как Иосифы называли себя Гегезиппами и т. д.), и что он начал носить исключительно имя Павла только с тех пор, как вступил в более непрерывные и прямые сношения с языческим миром).

Мы не знаем, сколько времени продолжалась проповедь на Кипре. Этот эпизод, очевидно, не имел большого значения, так как Павел в своих посланиях о нем не упоминает и никогда не стремился повидать вновь церкви, основанные им на острове. Возможно, что он их считал принадлежащими скорее Варнаве, чем ему. Как бы то ни было, этот первый опыт апостольских странствий имел для Павла решающее значение. Начиная с этого времени он говорит, как наставник. До этих пор он был как бы подчинен Варнаве. Последний дольше него был в церкви; он его ввел в нее и ручался за него; в нем были больше уверены. За время поездки роли изменились. Благодаря проповедническому таланту Павла устное слово стало его почти исключительным уделом. С этих пор Варнава становится только спутником Павла, одним из его свиты. Этот истинно святой человек с удивительным самоотречением соглашался на все, все предоставлял своему смелому другу, превосходство которого он признавал. He то было с Иоанном Марком. Между ним и Павлом появились несогласия, которые вскоре должны были привести к разрыву. Причина последнего неизвестна. Быть может, взгляды Павла на отношение евреев к язычникам возмущали Марка, пропитанного иерусалимскими предрассудками, и казались ему несогласными с убеждениями Петра, его учителя. Возможно также, что постоянно растущее значение личности Павла невыносимо было для тех, кто наблюдал, как он с каждым днем становился крупнее и высокомернее.

Вряд ли однако Павел тогда же принял или позволял приписывать себе звание апостола. Звание это до тех пор носили только иерусалимские Двенадцать; его не считали замещаемым; полагали, что только Иисус мог дать его. Возможно, что Павел уже нередко говорил себе, что и он получил его прямо от Иисуса, во время видения своего на дороге в Дамаск; но он сам еще не совсем открыто признавался себе в таком значительном притязании. Понадобятся пылкие вызовы со стороны его противников, чтобы заставить его сделать то, что вначале представлялось ему дерзостью.

Глава II. Продолжение первого путешествия Павла. —
Проповедь в Галатии

Миссионеры, довольные тем, что им удалось сделать на Кипре, решили сделать нашествие на соседний берег Малой Азии. Между провинциями этой страны только Киликия слышала проповедь Нового учения и только в ней существовали церкви. Географическая область, называемая нами Малой Азией, не имела никакого единства. Она состояла из стран, глубоко отличавшихся между собой в отношении расы населения и социального строя. Западная часть ее и все прибережье уже в далекой древности принимали участие в великом водовороте общей цивилизации, внутренним морем которой было море Средиземное. Co времени упадка Греции и Египта Птоломеев эта местность считалась самой образованной в мире, или, по крайней мере, дававшей наибольшее количество выдающихся литераторов. В особенности провинция Азия и древнее царство Пергамское стояли, как нынче выражаются, во главе прогресса. Но центр полуострова был этим мало затронут. Местная жизнь текла там так же, как в древние времена. Некоторые из туземных наречий еще не исчезли. Состояние проезжих дорог было очень плохое. У всех этих стран, по правде сказать, была одна лишь общая черта: безграничное легковерие, крайняя склонность к суеверию. Древние культы, преображенные эллинизмом и романизмом, сохраняли еще много черт своего первобытного облика. Некоторые из них пользовались еще огромным распространением и некоторым преимущественным положением перед греко-римскими культами. Нигде не появлялось столько теургов и теософов. В то время, к которому мы подошли, Аполлоний Тианский подготавливался там к своей любопытной участи. Александр Абонотикский и Перегрин Протей вскоре должны были начать вводить в соблазн провинции, первый — своими чудесами, пророчествами, зрелищем своего необычайного благочестия; второй — своими фокусами. Артемидор Эфесский, Элий Аристид показывает нам странное соединение искреннего и истинно-религиозного чувства с нелепыми предрассудками и шарлатанскими мыслями. Нигде в империи реакция пиетизма, которая в конце первого века стала высказываться за древние культы и против позитивной философии, не была такой характерной. Малая Азия была, после Палестины, самой религиозной страной в мире. Целые области, как Фригия, города, как Тианы, Веназы, Коман, Цезарея Каппадокийская, Назианз были как бы посвящены мистицизму. Во многих местах жрецы продолжали быть почти царями.

Что касается политической жизни, то все следы ее пропали. Все города, чуть не наперерыв друг перед другом, бросились в беззастенчивую лесть Цезарям и римским чиновникам. Звание «друга Цезаря» считалось завидным. Города с детской кичливостью спорили между собой за пышные титулы «метрополии» и «славнейшего», которые давали им императорские рескрипты. Страна была подчинена римлянам без насильственного завоевания, по крайней мере, без национального сопротивления. История не упоминает там ни одного серьезного политического восстания. Разбойничество и анархия, для которых Тавр, Исаврия, Писидия долго служили неприступными крепостями, в конце концов поддались усилиям римлян и их союзников. Цивилизация распространялась с поражающей быстротой. Повсюду встречаются следы благотворной деятельности Клавдия и благодарности к нему населения, несмотря на известные крамольные движения. Тут было не то, что в Палестине, где древние учреждения и нравы оказывали яростное сопротивление. Если оставить в стороне Исаврию, Писидию, части Киликии, имевшие еще тень независимости, и до известных пределов Галатию, вся страна потеряла всякий признак национального чувства. У нее никогда не было собственной династии. Древние отдельные провинции — Фригия, Лидия, Кария — давно умерли, как политические единицы. Искусственные царства — Пергамское, Вифинское, Понтийское — тоже перестали существовать. Весь полуостров с радостью принял римское владычество. Можно сказать даже с благодарностью; ибо, в самом деле, никогда еще владычество не укреплялось столькими благодеяниями. «Провидение Августа» было поистине гением-хранителем страны. Господствующей религией в Малой Азии был культ императора, в особенности Августа и Ливии. Храмы этих земных богов, всегда соединенных с божественным Римом, вырастали со всех сторон. Жрецы Августа, организованные по-провинциально, под управлением архижрецов (αρχιερείς, известного рода митрополитов или примасов), позднее образовали такое духовенство, как, начиная с Константина, духовенство христианское. Политическое завещание Августа стало как бы священным текстом, общественным поучением, которое прекрасные памятники должны были предлагать всем и увековечить. Города и племена наперерыв принимали названия, свидетельствовавшие о том, как они хранят память о великом Императоре. Древняя Ниноэ в Карии пользовалась своим старым ассирийским культом Милитты, чтобы установить свою родственную связь с Цезарем, сыном Венеры. Во всем этом была рабская угодливость и низость; но еще больше того тут было чувство новой эры, счастья, которого до тех пор не было и которое, в самом деле должно было продолжаться веками, не омрачаясь ни единым облачком. Человек, присутствовавший, быть может, при завоевании своей родины, Дионисий Галикарнасский, писал римскую историю, чтобы показать своим соотечественникам превосходство римского народа, чтобы доказать им, что последний происходит от одной с ними расы и что слава его отчасти принадлежит и им.

После Египта и Киренаики, Малая Азия была страной, где больше всего было евреев. Они образовали там могущественные общины, ревностно отстаивавшие свои права, при малейшем предлоге громко жаловавшиеся на гонение, имевшие печальную привычку вечно приносить жалобы римским властям и искать покровительства вне пределов страны. Им удалось добиться прочных гарантий, и они на самом деле были привилегированным классом среди остального населения. Действительно, они не только пользовались свободой исповедания, но были еще, сверх того, освобождены от некоторых общих повинностей, которые они считали несовместимыми с своей религией. Римляне очень благоволили к ним в этих провинциях, и почти всегда разрешали в их пользу споры, происходившие у них с туземцами.

Сев на корабль в Неапафосе, наши три миссионера поплыли к устью Цестра, в Памфилии, и, поднявшись по реке на две или три мили, прибыли на высоту Перга, большого и цветущего города, центра древнего культа Дианы, почти столь же известного, как Эфесский культ. Культ этот очень сходен был с Пафосским, и весьма возможно, что маршрут апостолов определился в зависимости от сношений между обоими этими городами, благодаря которым были установлены правильные рейсы между ними. Вообще, параллельные берега Кипра и Малой Азии, как кажется, соответствуют друг другу с обеих сторон. И тут, и там население было семитическим, с примесью различных элементов, и в сильной степени утеряло свой первоначальный характер.

В Перге произошел разрыв между Павлом и Иоанном Марком. Иоанн Марк оставил миссионеров и вернулся в Иерусалим. Обстоятельство это, несомненно, очень огорчило Варнаву, так как Иоанн Марк был с ним в родстве. Но Варнава, привыкший терпеть все от своего властного спутника, не оставил великого плана проникнуть насквозь Малую Азию. Оба апостола, углубляясь в сторону и двигаясь неуклонно на север, между бассейнами Цестра и Эвримедона, прошли Памфилию, Писидию и продолжали путь до Горной Фригии. Путь этот был, должно быть, трудным и опасным. Этот лабиринт суровых гор охранялся диким населением, привыкшим к разбою, которое римлянам плохо удалось укротить. Павла, сжившегося с видами Сирии, поразили, должно быть, эти прекрасные, романтичные альпийские пейзажи, с озерами, с глубокими долинами, — пейзажи, которые можно сравнить с окрестностями Лаго-Маджиоре и Тессина. На первый взгляд нас удивляет направление, принятое апостолами, — направление, удалявшее их от крупных центров и наиболее оживленных дорог. Они, несомненно, и тут шли по следам еврейской эмиграции. В Писидии и Ликаонии были города, как Антиохия Писидийская, Иконий, где существовали большие еврейские колонии. Евреи эти многих обращали в свою веру; вдали от Иерусалима и от влияния палестинского фанатизма, они жили в согласии с язычниками. Последние приходили в синагогу; не редкостью были смешанные браки. Павел уже в Тарсе мог узнать, какие выгодные были здесь условия для введения и распространения новой веры. Дервия и Листры недалеко от Тарса. У семьи Павла могли быть знакомые в этих местах, или, по крайней мере, хорошие сведения об этих глухих округах. Отправившись из Перга, наши два апостола, пройдя около 40 миль, пришли в Антиохию Писидийскую, или Антиохию-Цезарею, в центр высоких равнин полуострова. Город этот оставался очень незначительным, пока Август не возвел его в звание римской колонии и не даровал ему италийского права. Тогда он приобрел большое значение и характер его отчасти изменился. До тех пор это был город жрецов, по-видимому, вроде Комана. Храм, давший ему известность, со своими легионами иеродулов и богатыми поместьями, был упразднен римлянами (25 лет до Р. Хр.). Но это крупное религиозное учреждение оставило, как всегда бывает, глубокие следы в нравах населения. Евреи были привлечены в Антиохию Писидийскую, вероятно, вслед за римской колонией.

Апостолы, по обыкновению, в субботу отправились в синагогу. После чтения Закона и Пророков, старейшины, заметив двух иноземцев, по виду благочестивых, послали спросить их, не обратятся ли они к народу с несколькими словами увещания. Павел стал говорить, изложил тайны жизни Иисуса, его смерти и воскресения. Это произвело живое впечатление, и их попросили повторить проповедь в следующую субботу. Огромная толпа евреев и прозелитов пошла за ними по выходе из синагоги, и всю неделю Павел и Варнава непрерывно и деятельно проповедовали. Языческое население прослышало об этом, и любопытство его было возбуждено.

В следующую субботу в синагоге собрался весь город; но настроение правоверной партии сильно переменилось. Она жалела о терпимости, выказанной ей в прошлую субботу; эта теснящаяся толпа сердила старейшин; начался спор, вперемешку с руготней. Павел и Варнава храбро выдержали бурю; однако, говорить в синагоге им не пришлось. Они ушли, выражая протест: «вам первым надлежит быть проповедану слову Божию, сказали они евреям; но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вот, мы обращаемся к язычникам». И, действительно, начиная с этого времени, Павел все более и более укреплялся в мысли, что будущее принадлежит не евреям, а язычникам; что проповедь на этой новой почве принесет гораздо лучшие плоды; что Бог нарочно избрал его быть апостолом народов (язычников), и возвестить добрую весть до края земли. Отличительной чертой его великой души было то, что она непрерывно открывалась и расширялась. Мне думается, что только Александр обладал этим даром беспредельной юности, этой бесконечной способностью желать и достигать.

Настроение языческого населения оказалось превосходным. Многие уверовали и сразу стали совершенными христианами. To же самое, как мы убедимся, произошло и в Филиппах, в Александрийском Троасе и, вообще, в римских колониях. Влечение, которое было у этого добродушного и благочестивого населения к чистому культу и которое до сих пор выражалось обращением в еврейство, с этого времени начинает проявляться в обращении в христианство. Несмотря на свой странный культ, а может быть и вследствие реакции против последнего, население Антиохии, как и всей вообще Фригии, имело какую-то склонность к монотеизму.

Новый культ, не требовавший обрезания и не принуждавший к соблюдению мелочных требований, был для благочестивых язычников гораздо привлекательнее; поэтому очень скоро все стали склоняться к нему. Эти глухие провинции, затерянные в горах, за которыми власти мало наблюдали, которые не имели ни исторической известности, ни какого бы то ни было другого значения, были превосходной почвой для веры. Образовалась довольно многочисленная церковь. Антиохия Писидийская стала центром пропаганды, из которого учение стало распространяться по всем окружающим местностям.

Успех новой проповеди среди язычников окончательно привел евреев в бешенство. Против миссионеров образовался благочестивый заговор. Некоторые из наиболее значительных женщин города были прозелитками еврейства; правоверные евреи подговорили их убедить своих мужей, чтобы последние добились изгнания Павла и Варнавы. И, действительно, оба апостола были изгнаны постановлением местных властей из города и области Антиохии Писидийской.

По апостольскому обыкновению, они отряхли на город прах ног своих. Потом они пошли к Ликаонии и, пройдя около пяти дней по плодородной стране, пришли в город Иконию. Ликаония, как и Писидия, была страной малоизвестной, невидной, сохранившей свои древние обычаи. Патриотизм там еще был довольно живой; нравы были строгие, дух — серьезный и честный. Икония была городом древних культов и преданий, которые во многих отношениях даже приближались к еврейским. Город, до того очень маленький, когда Павел пришел туда, только что получил или был накануне получения от Клавдия звания колонии. Крупный римский сановник, Луций Пупий Презенс, прокуратор Галатии, приписывал себе вторичное основание его, и город менял свое древнее имя на название Claudia или Claudiconium.

Евреев, вероятно, именно вследствие этого, там было много, и они приобрели многих сторонников. Павел и Варнава говорили в синагоге; образовалась церковь. Миссионеры сделали Иконию вторым апостольским центром, очень оживленным, и долго пробыли там. Здесь, по словам одного романа, пользовавшегося большой популярностью около первой половины III века, Павел обрел прекраснейшую из учениц своих, верную и симпатичную Феклу. Рассказ этот не основан ни на каком действительном событии; приходится, однако, спросить себя, произвольно ли Азийский священник — автор романа — выбрал местом действия в своем рассказе Иконию. Гречанки из этой местности и до сих пор еще знамениты своими прелестями и подвержены эпидемическим истерическим явлениям, которые врачи приписывают действию климата. Как бы то ни было, успех апостолы имели очень большой. Много евреев уверовали; но еще больше прозелитов апостолы завербовали вне синагоги, в среде того симпатичного населения, которое старые культы уже не удовлетворяли. Прекрасные нравоучения Павла приводили добрых Ликаонян в восхищение; по легковерию своему, они, к тому же, расположены были с восторгом принимать то, что казалось им чудесами и сверхъестественными дарами Духа.

Буря, заставившая проповедников покинуть Антиохию Писидийскую, повторилась и в Иконии. Правоверные евреи стали стараться возбудить против миссионеров языческое население. Город разделился на два лагеря; произошло восстание; говорили о том, чтобы побить апостолов камнями. Они бежали, покинув столицу Ликаонии.

Икония лежит возле исчезающего озера, при входе в огромную степь, занимающую центр Малой Азии и до сих пор не поддавшейся никакой цивилизации. Дорога к Галатии в собственном смысле и к Каппадоккии была закрыта. Павел и Варнава решили обойти кругом подножие безводных гор, образующих полукруг вокруг равнины с южной стороны. Горы эти представляют не что иное, как северный склон Тавра; но так как центральная равнина лежит очень высоко над уровнем моря, Тавр с этой стороны не очень высок. Местность холодная и однообразная, почва — то болотистая, то песчаная, потрескавшаяся от жары, наводит смертельную тоску. Только массив потухшего вулкана, в наши дни носящий имя Карадага, образует как бы оазис среди этого бесконечного моря.

Два небольших и малоизвестных города, местоположения которых мы в точности не знаем, стали тогда театром деятельности апостолов. Эти два городка назывались Листрами и Дервие. Затерянные в долинах Карадага, среди бедного населения, занятием которого было скотоводство, у подножья самых неприступных разбойничьих гнезд, какие только были известны древности, эти два города оставались совершенно провинциальными. Цивилизованный римлянин чувствовал себя там, точно у дикарей. Говорили там по-ликаонски. Евреев было мало. Устраивая колонии в неприступных местностях Тавра, Клавдий сообщал этим обездоленным округам больше порядка и безопасности, нежели там когда-либо было.

Сначала Евангелие было возвещено Листрам. Там произошел любопытный случай. В первое время пребывания апостолов в этом городе распространился слух, что Павел чудесным образом исцелил хромого. Легковерное и склонное к вере в сверхъестественное население сейчас же вообразило себе нечто странное: оно представило себе, что два божества приняли вид людей, чтобы ходить среди смертных. Вера в такие приходы богов была очень распространена, особенно в Малой Азии. Вскоре после этого жизнь Аполлония Тианского стала считаться путешествием Бога по земле. Тиана лежит недалеко от Дервии. Так как по древнему преданию, освященному храмом, ежегодным праздником и прелестными рассказами, подобные совместные путешествия делали Зевс и Гермес, апостолам стали давать имена этих божественных странников. Варнаву, который был ростом выше Павла, сделали Зевсом; Павел, которому принадлежало слово, стал Гермесом. За городскими воротами как раз имелся храм Зевса. Жрец его, узнав, что произошло явление божества и бога его видели в городе, стал совершать жертвоприношение. Быки были уже приведены, гирлянды принесены к портику храма, когда Павел и Варнава показались там, раздирая свои одежды и говоря, что они — простые люди. Языческие народности, как мы уже сказали, придавали чудесам совсем иное значение, нежели евреи. Для последних чудо было аргументом за учение; для первых же это было непосредственное откровение божества. Проповедуя такому населению, апостолы старались говорить больше о Боге, нежели об Иисусе; проповедь их снова становилась чисто еврейской, скорее деистической. Евреи, склонные к прозелитизму, всегда понимали, что в их религии всем людям подходит только монотеистическое основание, остальное же, моисеевы установления, мессианические идеи и т. д. образуют как бы второй разряд верований, составляющих как бы частное достояние детей Израиля, род семейного, неотчуждаемого наследия.

В Листрах евреев палестинского происхождения или было очень мало, или совсем не было; поэтому, апостол долго жил там в полном покое. Одно семейство в городе оказалось центром и школой величайшего благочестия. Оно состояло из бабки, по имени Лоис, матери, по имени Евники, и юноши, по имени Тимофей. Обе женщины исповедывали, вероятно, еврейство, как прозелитки. Евника, по-видимому, была замужем за язычником, ко времени прихода Павла и Варнавы умершим. Тимофей, среди этих двух женщин, рос в занятиях священным писанием и в наставлениях живейшего благочестия, но, как то часто бывало у самых благочестивых прозелитов, он не был обрезан. Павел обратил обеих женщин в христианство. Тимофей, которому тогда могло быть лет 15, был просвещен христианской верой своими бабкой и матерью.

Слух об этих случаях обращения дошел до Иконии и Антиохии Писидийской и вновь зажег гневом живших в этих городах евреев. Они послали в Листры эмиссаров, которые вызвали возмущение. Фанатики схватили Павла, повлекли вон из города, побили камнями и бросили, считая его мертвым. Ученики поспешили ему на помощь; раны его были неопасны; он вернулся в город, вероятно, ночью, а на следующий день отправился с Варнавой в Дервию.

И тут они долго пробыли и завоевали новых приверженцев. Эти церкви — в Листрах и Дервии — были первыми церквами, состоявшими исключительно из язычников. Понятно, какая разница была между подобными церквами и палестинскими, образовавшимися в лоне чистого еврейства, и даже антиохийской, развившейся на еврейских дрожжах и в обществе, уже объевреенном. Здесь приходилось иметь дело с людьми нетронутыми, с добрыми провинциалами, очень набожными, но склонностями воображения резко отличавшимися от сирийцев. До тех пор проповедь христианства давала плоды только в больших городах, с крупным населением, занимавшимся ремеслами. С этих пор появились церкви и в маленьких городках. Ни Икония, ни Листры, ни Дервия не были достаточно крупны, чтобы образовать в среде своей Церковь-мать, как Коринф или Эфес. Павел стал называть своих Ликаонских христиан именем провинции, где они жили. А провинция эта называлась Галатией, если придавать слову провинция — тот административный смысл, в котором оно употреблялось римлянами.

Римская провинция — Галатия, действительно, заключала в себе далеко не только ту страну, населенную галльскими авантюристами, центром которой был город Анцира. Это была искусственная единица, соответствовавшая временному объединению провинций, которое совершено было галатским царем Аминтой. После сражения при Филиппах и смерти Дейотара, Аминта получил от Антония Писидию, а затем Галатию, с частью Ликаонии и Памфилии. Август утвердил его во владении этими областями. В конце своего царствования (25 лет до Р. Хр.) Аминта кроме Галатии в собственном смысле владел еще Ликаонией и Исаврией до Дервии включительно, юго-востоком и востоком Фригии, с городами Антиохией и Аполлонией, Писидией и Киликией Трахейской. По смерти его все эти страны образовали одну римскую провинцию, за исключением Киликии Трахейской и памфилийских городов. Итак, провинция, носившая официальное наименование Галатии, по крайней мере во время первых цезарей, несомненно состояла из 1) собственно Галатии, 2) Ликаонии, 3) Писидии, 4) Изаврии, 5) Горной Фригии с городами Антиохией и Аполлонией. Так продолжалось долгое время. Столицей этого огромного пространства, содержавшего в себе почти всю центральную Малую Азию, была Анцира. Римляне охотно изменяли таким образом старинные географические границы, чтобы разъединить национальности и заглушить исторические воспоминания, и создавали произвольные административные группы, подобные нашим департаментам.

Павел для обозначения страны обыкновенно пользовался административным ее наименованием. Область от Антиохии Писидийской до Дервии, где он проповедовал евангелие, стала для него Галатией, а христиане этой области — Галатами. Имя это осталось для него особенно милым. К иным из Галатских церквей он питал особенную нежность, а они больше всех чувствовали к нему личную привязанность. Память о дружбе и преданности, которые он нашел у этих добрых людей, была одним из сильнейших впечатлений его апостольской жизни. Были еще обстоятельства, укрепившие в нем память об этих днях. Во время пребывания Павла в Галатии он, по-видимому, страдал от тех припадков слабости или болезни, которым он часто был подвержен. Заботы и участие прозелитов сердечно тронули его. Гонения, которые им пришлось совместно перенести, окончательно укрепили между ними прочную связь. Таким образом незначительный ликаонский центр приобрел большое значение. Павел любил возвращаться к нему, как к первому своему творению; оттуда он взял себе позднее двух самых верных своих товарищей, Тимофея и Гая.

В течение четырех или пяти лет он таким образом отдавал себя целиком довольно ограниченному кругу лиц. В то время он меньше думал о тех больших, быстрых поездках, которые к концу его жизни стали у него почти страстью, нежели о том, чтобы основать и укрепить церкви, которые могли бы служить ему точкой опоры. Неизвестно, были ли у него в это время сношения с Антиохийской церковью, которая послала его на проповедь. Но в нем пробудилось желание увидеть вновь эту церковь-мать. Он решил отправиться туда, и в обратном порядке проследовал по маршруту, уже пройденному им. Оба миссионера вторично посетили Листры, Иконию, Антиохию Писидийскую; они снова остановились в этих городах, укрепляя верующих в вере, наставляя их в постоянстве и терпении, уча их, что только скорбями и можно войти в Царство Божие. Устройство этих далеких Церквей было, впрочем, очень несложно. Апостолы избирали в каждой из них старейшин, которые, после их отъезда, представляли всю власть их. Прощание бывало трогательное. Все постились, молились, а затем апостолы поручали верных Богу и отправлялись в путь.

Из Антиохии Писидийской апостолы снова пришли в Перг. На этот раз проповедь их, по-видимому, увенчалась здесь успехом. Города с процессиями, паломничествами и большими ежегодными празднествами часто оказывались благоприятной почвой для проповеди апостолов. Из Перга они в один день пришли в Атталию, крупный порт Памфилии. Тут сели на корабль, отправлявшийся в Селевкию, откуда они добрались до великой Антиохии, где они, пять лет тому назад, были осенены благодатью Божией.

Поле этой миссии было не особенно значительно. Оно заключило в себе Кипр, во всю длину его, и в Малой Азии ломанную линию приблизительно в сто миль. Это был первый пример такого рода апостольского путешествия; ничего не было подготовлено заранее. Павлу и Варнаве пришлось бороться с крупными внешними затруднениями. He надо представлять себе эти странствия путешествиями, напр., какого-нибудь Франсуа Ксавье или Ливингстона, которых поддерживали богатые общества. Апостолы, скорее, были похожи на рабочих-социалистов, пропагандирующих свои убеждения из кабачка в кабачок, чем на современных миссионеров. Ремесло их оставалось для них средством к добыванию необходимого; им приходилось останавливаться, чтобы заниматься им, сообразуясь с местностью, где они находили работу. Отсюда задержки, безделье, тысячекратная потеря времени. Но, несмотря на всякие большие препятствия, общие результаты эта первая проповедь дала громадные. Когда Павел сел на корабль, чтобы вернуться в Антиохию, — существовали уже церкви язычников. Был сделан великий шаг. Все такого рода факты, произошедшие раньше, не имели решающего значения. Их можно было все более или менее правдоподобно оправдать перед правоверными иерусалимскими евреями, утверждавшими, что обрезание есть необходимое приуготовление к исповеданию христианства. На этот раз вопрос был поставлен прямо. Выяснился также другой факт величайшего значения: это — прекрасная почва, которую Евангелие могло найти в некоторых народах, исповедывавших мифологические культы. Учение Иисуса, очевидно, должно было воспользоваться тем очарованием, которое имело до тех пор на благочестивых язычников. Еврейство, в особенности Малой Азии, очевидно, суждено было стать второй христианской землей. После бедствий, которым вскоре подвергнутся палестинские церкви, она станет главным очагом новой веры, театром важнейших преобразований последней.

Глава III. Первое дело об обрезании

Возвращение Павла и Варнавы Антиохийская церковь встретила радостными кликами. Вся улица Сингона приобрела праздничный вид; собралась вся церковь. Миссионеры рассказали свои приключения и то, что сделал Бог через них. «Сам Бог, говорили они, отверз двери веры язычникам». Они рассказали о Галатских церквах, почти целиком состоящих из язычников. Антиохийская церковь, которая, с своей стороны, давно признала законность крещения язычников, одобрила их образ действий. Они оставались в Антиохии несколько месяцев, отдыхая от трудов и окунаясь снова в этот источник апостольского духа. В это время, по-видимому, Павел и обратил в христианство и взял себе в ученики, товарищи и сотрудники молодого человека, необрезанного, рожденного от родителей язычников, по имени Тита, которого с этого времени мы встречаем с ним.

Около этого времени также разразилось важное несогласие, которое чуть не уничтожило дела Иисуса и привело нарождающуюся церковь на волосок от гибели. Несогласие это объяснялось самой сущностью положения, оно было неизбежно; это был кризис, через который новая религия неминуемо должна была пройти.

Иисус, поставив религию в самое высокое положение, в каком она когда бы то ни было находилась, никогда не говорил определенно, имел ли он в виду оставаться евреем, или нет. Он не указал, что именно он имеет в виду сохранить из еврейства. To он утверждал, что пришел подтвердить Моисеев Закон, то хотел отменить его и заменить новым. По правде сказать это для такого великого поэта, каким он был, являлось незначительной подробностью. Кто познал Отца небесного, того, которому он поклоняется в духе и в истине, тот уже не принадлежит ни к какой секте, ни к какой особой религии, ни к какой школе. Он исповедывает истинную религию; все обряды становятся безразличными; презрения к ним нет, ибо это знамения, которые пользовались или еще продолжают пользоваться уважением; но такое лицо перестает придавать им внутреннее значение. Обрезание, крещение, пасха, азимы, жертвоприношения, все это становится в равной мере второстепенным. Об этом перестают думать. Впрочем, во время жизни Иисуса к нему не присоединился ни один необрезанный, так что не было случая, по которому вопрос мог бы быть возбужден. Подобно всем гениальным людям, Иисус заботился только о душе. Самые важные практические вопросы, которые посредственным людям кажутся первостепенными, которые причиняют больше всего мук людям, проводящим теорию в жизнь, для него не существовали.

По смерти его объявилось всеобщее смятение. Предоставленные самим себе, лишенные того, кто был для них целым живым богословием, они вернулись к обрядностям еврейского благочестия. Это были люди набожные до крайности. А набожностью того времени была набожность еврейская. Они сохранили свои привычки и снова погрузились в те мелочи, исполнение которых обыкновенные люди считали сущностью еврейства. Народ считал их праведниками; по странной перемене мыслей, фарисеи, служившие целью самых тонких насмешек Иисуса, почти примирились с его учениками. Непримиримыми врагами Нового движения показали себя садуккеи. Тщательное соблюдение закона казалось первым условием принадлежности к христианству.

В скором времени выяснилось, что такой взгляд ведет к немалым затруднениям. Ибо как только размеры христианской семьи начали увеличиваться, новая вера нашла наиболее легкий доступ именно среди людей нееврейского происхождения, среди сочувствовавших еврейству, но необрезанных. Заставить их подвергнуться обрезанию было немыслимо. Петр с удивительным практическим здравым смыслом признал это. С другой стороны, люди богобоязненные, как Иаков, брат Господень, считали высшей степенью нечестивости допускать в церковь язычников и есть за одним столом с ними. Петр откладывал решение вопроса, насколько он мог. Впрочем, евреи, с своей стороны, уже оказались в том же положении и вели себя точно также. Вопрос этот предстал пред ними, когда прозелиты и сторонники со всех сторон стали стекаться к ним. Некоторые передовые люди, простые, неученые, светские, свободные от влияния ученых, не настаивали на обрезании; иногда даже они отклоняли новообращенных от совершения его. Эти простые и добросердечные люди хотели только спасения мира и всем остальным жертвовали ради него. Наоборот, правоверные, с учениками Шаммаи во главе, объявили обрезание необходимым. Враждебно относясь к прозелитизму среди язычников, они ничего не делали, чтобы облегчить доступ к религии; наоборот, они выказывали по отношению к прозелитам некоторую жестокость; Шаммаи, говорят, гнал их от себя палкою. Этот раскол отлично выясняется на примере царской семьи Адиабена. Обративший ее в еврейство иудей, по имени Анания, совсем неученый, настоятельно отговаривал Изата от обрезания: «Жить евреем, говорил он, можно отлично и без обрезания; важно только поклоняться Богу». Благочестивая Елена была того же мнения. Но один ригорист, по имени Елеазар, заявил, наоборот, что если царь не согласится подвергнуться обрезанию, он будет нечестивым, что чтение закона ни к чему не ведет, если он не соблюдается; a первое наставление его — быть обрезанным. Царь последовал этому мнению, с риском потерять корону. Царьки, принимавшие еврейство в виду богатых браков, которые они могли заключать в семье Иродов, подвергали себя тому же обряду. Но истинное благочестие не так легко подчинялось, как политика и жадность. Много благочестивых неофитов вели жизнь евреев, не подвергнув себя обряду, который, по мнению толпы, открывал доступ в еврейство. Это было для них причиной непрестанных неприятностей. Общества, где сильны ханжество и предрассудки, обыкновенно выставляют свои религиозные обряды, как акты хорошего тона, хорошего воспитания. Во Франции набожному человеку, чтобы признаться в своем благочестии, приходится победить в себе известного рода стыд, уважение к человеческому достоинству; у мусульман, наоборот, человек, живущий по своей религии, считается порядочным человеком; кто не хороший мусульманин, тот уже не может быть приличным человеком; на него смотрят так, как у нас на грубого, неотесанного мужика. Точно также в Англии и в Соединенных Штатах, кто не соблюдает воскресного отдыха, того общество изгоняет из своей среды; у евреев положение необрезанного было еще хуже. Сближение с подобным существом в глазах их было невыносимым; они считали обрезание обязательным для всякого, кто хотел жить с ними. Кто не подвергся ему, тот был существом низшего порядка, чем-то вроде нечистого животного, которого избегали, невежей, с которым человеку хорошего общества нельзя было иметь ничего общего.

В этом проявлялась великая двойственность, таящаяся в еврействе. Закон, по существу своему ограничительный, созданный в целях обособления, был проникнут совсем иным духом, нежели Пророки, мечтающие о завоевании мира, обнимающие широчайшие горизонты. Два слова из талмудического языка отлично передают указанную нами разницу. Агада, в противоположность халакa, обозначает проповедь всеобщую, имеющую целью обращение язычников, в отличие от ученой казуистики, ни о чем не думающей, кроме соблюдения Закона, не стремящейся ни к чьему обращению. Говоря языком Талмуда, Евангелия суть агады; Талмуд, наоборот, является последним выражением халаки. Агада завоевала мир и создала христианство; халака есть источник правоверного еврейства, продолжающего существовать, но не желающего развиваться. Агада представляется по существу га лилейской; халакa по преимуществу иерусалимской; Иисус, Хиллель и авторы откровений и апокрифов суть агадисты, ученики Пророков, наследовавшие их беспредельные стремления, Шаммай, талмудисты, евреи после разрушения Иерусалима, суть халакисты, приверженцы закона и точного соблюдения его. Мы увидим, как, до великого кризиса 70 года, фанатизм Закона с каждым днем растет и накануне великого национального бедствия приводит, как бы в виде реакции против учений Павла, к тем «18 мерам», которые сделали впредь невозможными всякие сношения между евреями и неевреями и положили начало печальной истории замкнутого, преисполненного ненависти и ненавистного еврейства, каким было последнее в средние века, и каким оно на востоке продолжает быть и теперь. Ясно, что для нарождающегося христианства здесь заключался вопрос всего будущего. Станет ли еврейство навязывать свои особые обряды тем толпам, которые стремились к христианству, или нет? Будет ли установлено различие между монотеистической основой, составлявшей существо его, и обрядностями, нагроможденными на эту основу? Торжество первой партии, которого хотели Шаммаиты, должно было погубить пропаганду еврейства. Несомненно, мир не мот стать еврейским в узком смысле этого слова. Иудейство привлекало к себе не обрядами, которые, в сущности, мало отличались от обрядов других религий, а своей богословской простотой. Его принимали, как известного рода деизм или религиозную философию; и, действительно, в мыслях, например, Филона еврейство отлично сочеталось с философскими умозрениями; у эссенийцев оно приняло форму социальной утопии, у автора поэмы, приписываемой Фокилиду оно стало просто учением здравого смысла и честности; у автора сочинения: «о власти разума» оно превратилось в известного рода стоицизм. Еврейство, как и все религии, первоначально основанные на касте и роде, было загромождено обрядностями, долженствовавшими обособить верующего от остального мира. Обрядности эти превращались в помеху с того дня, как еврейство устремилось стать именно религией всемирной, без исключений и разделений. Всеобщим культом человечества оно могло стать только в виде деизма, а никак не в виде мозаизма.

«Возлюби всех людей, говорил Хиллель, и приближай их к Закону; не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы тебе сделали. Вот весь Закон; остальное — лишь комментарии. Если прочесть сочинения Филона, под заглавием «О созерцательной жизни» или «Всякий честный человек свободен», или даже если прочесть некоторые места сивиллических стихов, написанные евреями, мы переносимся в мир идей, ничуть не носящий специально еврейского отпечатка, в мир общей мистики, настолько же еврейской, насколько и буддистской или пифагорейской. Псевдо-Фокилид доходит до того, что упраздняет даже шабаш. Чувствуется, что все эти люди, горевшие желанием усовершенствовать человечество, хотели превратить еврейство в общую мораль, освободить его от всего, что в нем отличительного, что делает из него культ местный.

В самом деле, еврейство было очень замкнутым по трем основным причинам: вследствие обрезания, запрещения смешанных браков и различия между чистым и запрещенным мясом. Обрезание было для взрослых обрядом болезненным, небезопасным и в высшей степени неприятным. Это была одна из причин, закрывавших для евреев возможность участия в общей жизни и делавших из них обособленную касту. В банях и гимназиях, немаловажных элементах древних городов, обрезание подвергало еврея всевозможным насмешкам. Каждый раз, что греки или римляне обращали внимание на это, раздавался взрыв шуток. Евреи были на это очень чувствительны, и мстили жестокими репрессалиями. Иные, желая избежать насмешек и выдать себя за греков, старались скрыть признак своего происхождения путем хирургической операции, подробное описание которой сохранил нам Цельсий. Что до обращенных, соглашавшихся на этот обряд посвящения, им оставалось только одно: прятаться, чтобы избежать злой насмешки. Никогда светский человек не согласился бы занять такое положение, и вот, вероятно, почему обращение в еврейство чаще случалось среди женщин, чем среди мужчин; они не сталкивались с самого же начала с искусом, противным и неприятным во всех отношениях. Мы знаем много примеров евреек, вышедших замуж за язычников, но ни одного еврея, женившегося на язычнице. Отсюда — немало недоразумений; чувствовалась потребность в казуисте с широкими взглядами, который водворил бы мир в этих взбаламученных семьях.

Смешанные браки были поводом к таким же точно затруднениям. Евреи считали такие браки простым блудом, преступлением, которое канаимы наказывали ударом кинжала, именно потому, что Закон, не полагая за них никакого определенного возмездия, предоставлял отмщение руке верных. Двое христиан, таким образом, могли оказаться в невозможности вступить в брак, хотя бы были соединены верой и любовью ко Христу. Обращенный во Иисуса еврей, желавший жениться на сестре греческого происхождения, слышал, как этот союз, в его глазах святой, называется самыми оскорбительными именами.

Предписания относительно чистого мяса имели не менее важные следствия. Об этом можно судить по тому, что происходит еще в наши дни. Так как нагота вышла из современных нравов, обрезание перестало представлять для евреев свои былые неудобства. Но необходимость в особых бойнях продолжает быть для них очень стеснительной. Она заставляет тех, кто строго придерживается обрядов, не есть у христиан, и таким образом исключает их из общества. Это правило есть главная причина того, что еврейство до наших дней остается в некоторых странах замкнутой сектой. В странах же, где евреи не сторонятся от остального населения, оно является камнем преткновения, причиной ужаса: чтобы понять это, достаточно посмотреть, до какой степени правоверные евреи из Германии и Польши, приезжающие на ту сторону Рейна, оскорбляются, видя распущенность, которую позволяют себе здесь их единоверцы. В таких городах, как Салоники, где евреи являются большинством населения, и где все богатства сосредоточены в их руках, оживленные общественные отношения становятся в виду этого немыслимыми. Уже в древности слышны были жалобы на эту помеху. Еврейский закон, наследие отдаленных веков, когда забота о чистоте была существенной частью духовного законодательства, объявлял нечистой свинью, что в Европе ничем не оправдывается. Это старое отвращение, наследие восточного происхождения, казалось грекам и римлянам ребячеством. Еще множество других правил шло от той эпохи, когда одной из забот цивилизаторов было запретить своим подвластным потребление нечистого, прикосновение к мертвечине. Наконец, гигиена брака породила для женщин целый довольно сложный кодекс того, что законом признано нечистым. Подобным правилам свойственно переживать то время, когда их существование имело смысл, и становиться с течением времени настолько же стеснительными, насколько они при появлении своем могли быть полезными и целесообразными.

Было еще одно обстоятельство особого рода, из-за которого правило о мясе было особенно трудно соблюдать. Мясо животных, принесенных в жертву богам, считалось нечистым; между тем, такое мясо часто после жертвоприношений приносилось на базар, где оказывалось очень трудно отличить его. Отсюда — бесконечные предосторожности. Строгие евреи не считали позволительным без разбору покупать на базаре все; они требовали, чтобы продавцу предлагались вопросы о происхождении мяса, чтобы прежде, чем вкусить от яства, хозяина спрашивали о том, где он приобрел провизию. Обременять этой казуистикой неофитов, — очевидно значило все испортить. Христианство не стало бы тем, что оно есть, если бы ему, подобно еврейству наших дней, приходилось иметь свои особые бойни, если бы христианин не мог бы не нарушая своего дома, есть с другими людьми. После того, как мы видели, в какую сеть затруднений запутывают жизнь религии, обремененные такого рода требованиями; после того как мы убедились, что на Востоке еврей, мусульманин своими обрядовыми законами, как стеной, отделены от европейского мира, в котором они могли бы занять свое место, — нам легко понять, какую огромную важность имели вопросы, решавшиеся в то время, о котором мы говорим. Дело шло о выяснении того, станет ли христианство религией формальной, обрядовой, религией омовений, очищений, различий между чистым и нечистым, или же религией духа, идеалистическим культом, который убил или постепенно убьет религиозный материализм, все мелочи, все обряды. Лучше сказать, дело шло о выяснении того, будет ли христианство незначительной сектой или всемирным культом, потерпит ли мысль Христа крушение вследствие неспособности учеников, или эта мысль, благодаря своей природной силе, восторжествует над сомнениями нескольких ограниченных, отсталых людей, стремившихся изменить ее и отклонить ее в сторону.

Путешествие Павла и Варнавы поставило вопрос настолько ребром, что, никак нельзя было отсрочивать дольше его разрешение. Павел, во время первого периода проповеди своей, по-видимому, стоявший за обрезание, теперь объявлял его излишним. Он без колебаний допустил язычников в церковь; он создал церкви из язычников; его близкий друг, Тит, не был обрезан. Иерусалимская церковь не могла уже закрывать глаза на такие общеизвестные факты. В общем, эта церковь относительно занимающего нас вопроса либо колебалась, либо склонялась на сторону наиболее отсталой партии. Там находился охранительный сенат. В соседстве с храмом, в постоянном соприкосновении с фарисеями, старые апостолы, с их узкими и робкими ушами, не подходили к глубоко революционным теориям Павла. С другой стороны, много фарисеев перешли в христианство, не оставляя в то же время существенных принципов своей секты. Для таких людей предположение, будто можно спастись без обрезания, было богохульством. Им казалось, что Закон продолжает действовать в полном виде. Им говорили, что Иисус пришел наложить на него свою печать, а не отменить его. Преимущественное положение потомков Авраама в глазах их не изменилось; язычники не могли войти в царство Божие, не приобщившись предварительно к семье Авраамовой; словом, прежде, чем стать христианином, надо было стать евреем. Ясно, что никогда христианству не приходилось разрешать более важного сомнения. По мнению еврейской партии даже агапа, совместная трапеза, стала бы иначе невозможной; обе половины церкви Иисусовой не могли бы вместе приобщаться. С богословской точки зрения вопрос имел еще более важное значение; дело шло о том, спасаются ли христиане благодаря Закону или же благодатью Иисуса Христа.

Спор возгорелся по почину некоторых братьев из Иудеи, пришедших в Антиохию, по-видимому, без поручения апостольского синклита. Они громко заявили, что без обрезания спастись нельзя. He надо забывать, что в Антиохии у христиан было особое название, особое положение, a в Иерусалиме нет; однако все, что шло из Иерусалима, пользовалось во всей церкви большим весом, ибо там находился центр авторитета. Это вызвало большое смущение. Павел и Варнава спорили самым энергичным образом. Произошли нескончаемые прения. Чтобы положить им конец, решено было, что Павел и Варнава отправятся в Иерусалим, дабы придти к какому-нибудь соглашению по этому пункту с апостолами и старейшинами.

Дело имело для Павла личное значение. Деятельность его до сих пор была почти совершенно независимой. Co времени принятия им христианства, он провел в Иерусалиме лишь две недели и в продолжение 11 лет не был там. В глазах иных он был в известном смысле еретиком, учившим за свой личный счет и не имевшим почти никакой связи с остальными верными. Он гордо заявлял, что ему было свое откровение, свое благовествование. Пойти в Иерусалим значило, по крайней мере с внешней стороны, отказаться от свободы, подчинить свое евангелие Церкви-матери, научиться от других тому, что он знал из своего личного откровения. Он не отвергал прав Церкви-матери; но он не доверял ей, зная упрямство некоторых из ее членов. Потому он принял предосторожности, чтобы не слишком обязаться. Он заявил, что, отправляясь в Иерусалим, он не повинуется ничьему приказу, он даже сделал вид, как-то обычно делал, будто следует в этом приказу с небес, будто ему по этому поводу было откровение. Он взял с собой ученика своего Тита, разделявшего все его мнения и, как сказано, необрезанного.

Павел, Варнава и Тит отправились в путь. Антиохийская церковь проводила их по дороге в Лаодикею-Приморскую. Они пошли по финикийскому берегу, затем прошли Самарию, встречая на каждом шагу братьев и рассказывая им чудеса об обращении язычников. Повсюду они распространяли ликование. Так пришли они в Иерусалим. Наступил один из самых торжественных моментов в истории христианства. Великому сомнению предстояло разрешиться; должны были встретиться лицом к лицу люди, на которых лежала вся надежда новой веры. От их величия душевного, от прямоты сердечной зависела будущность человечества.

Co времени смерти Иисуса прошло 18 лет. Апостолы постарели. Один из них пострадал, другие, может быть, умерли. Известно, что умершие члены апостольской коллегии не были замещены, что этой коллегии было предоставлено мало-помалу угасать. Рядом с апостолами образовалась коллегия старейшин, разделявших с ними власть. «Церковь», которую, как считалось, осенял святой Дух, состояла из апостолов, старейшин и всего братства. Даже сами простые братья были различных степеней. Неравенство вполне допускалось; но неравенство это было чисто нравственным; оно не было связано ни с внешними преимуществами, ни с материальными выгодами. Тремя главными «столпами» общины, как говорили, были все еще Петр, Иаков, брат Господень и Иоанн сын Зеведеев. Некоторые Галилеяне исчезли; их заменили несколькими лицами из партии фарисеев. «Фарисей» был синонимом набожного человека; а все эти добрые иерусалимские праведники тоже были очень набожны. He обладая умом, тонкостью, возвышенностью духа Иисуса, они по смерти его впали в грубое ханжество, подобное тому, с которым так упорно боролся их учитель. Они неспособны были на иронию и почти совсем позабыли красноречивые осуждения Иисусом ханжей. Иные из них стали чем-то вроде еврейских талапуанов [сиамские жрецы], вроде Иоанна Крестителя или Бану, сантонами [турецкие монахи], всецело преданными обрядностям, которые Иисус, если бы он был еще в живых, наверное осыпал бы неистощимыми сарказмами.

В особенности Иаков, прозванный справедливым или «братом Господним» был одним из самых старательных блюстителей Закона. По словам некоторых преданий, весьма, правда, сомнительных, это был даже аскет, соблюдавший все виды назирейского воздержания и остававшийся безбрачным; он, будто бы, не пил никаких опьяняющих напитков, воздерживался от мяса, никогда не стриг волос, не позволял себе натираний и ванн, никогда не носил ни сандалий, ни шерстяной одежды, а одевался в простое полотно. Как мы видим, ничто не могло больше расходиться со взглядами Иисуса, который, по крайней мере со смерти Иоанна Крестителя, объявил всякие подобного рода фокусы совершенно бесцельными.

Воздержание, уже раньше охотно применявшееся некоторыми отпрысками еврейства, входило в моду и становилось отличительной чертой той фракции церкви, которая позднее должна была примкнуть к некоему, якобы, Эбиону. Коренные евреи не сочувствовали воздержанию); но прозелиты, особенно женщины, очень склонны были к нему). Иаков не выходил из храма. Он, говорят, долгие часы проводил там в одиночестве, в молитве, так что натер себе на коленях мозоли, как у верблюда. В городе верили, что он проводит там время, каясь за народ, подобно Иеремии, оплакивая грехи нации и стараясь отклонить грозившее ей возмездие. Ему достаточно было поднять руки к небу, чтобы совершить чудо. Его прозвали справедливым, а также Облиам, что значит «оплот народа», ибо думали, что это по молитвам его гнев небесный не разносит всего. Евреи, как утверждают, почитали его почти также, как и христиане. Если этот странный человек в самом деле был братом Иисуса, то он, несомненно, был одним из тех враждебных ему братьев, которые хотели задержать его, и, может быть, именно на такие воспоминания Павел, рассерженный узостью его ума, и намеками, восклицая об этих столпах Иерусалимской церкви: «Чем они были некогда, мне неважно: Бог не взирает на лицо человека». Иуда, брат Иакова, по-видимому, во всем был одинакового мнения с последним.

В общем Иерусалимская церковь мало-помалу все более и более удалялась от духа Иисусова. Свинцовая тяжесть еврейства увлекала ее. Иерусалим был для новой веры средой нездоровой, которая в конце концов убила бы ее. В этом столице еврейства очень трудно было перестать быть евреем. Поэтому-то новые люди, как апостол Павел, чуть ли не систематически старались не жить там. Оказавшись теперь в необходимости пойти на совещание со своими старейшинами, под страхом отделения от первоначальной церкви, они попали в очень неловкое положение, и дело, которое могло жить только при условии полного согласия и самоотречения, подвергалось серьезной опасности.

Свидание в самом деле было очень натянутое и неловкое. Рассказ Павла и Варнавы об их апостольских странствиях был сперва выслушан благосклонно; ибо все, даже наиболее еврействующие, были того мнения, что обращения язычников есть великое знамение Мессии. Весьма живой интерес вызвала также личность человека, о котором столько спорили, и который повел секту по таким новым путям. Восхваляли Бога за то, что он из гонителя сделал апостола. Но когда речь дошла до обрезания и обязательности соблюдения Закона, разногласие разразилось во всей своей силе. Фарисейская партия выставила свои требования самым непреклонным образом. Партия эмансипации возражала с торжествующей силой. Она приводила несколько случаев, когда на необрезанных нисходил Дух Святой. Если Бог не делает различия между язычниками и евреями, но? как смеют люди делать это за Него? Как можно считать нечистым то, что очистил Бог? Зачем налагать на неофитов бремя, которого не мог снести и народ Израилев? Спасение идет от Иисуса, а не от Закона. В подтверждение этого положения Павел и Варнава рассказывали, какие чудеса сотворил Бог для обращения язычников. Но фарисеи с не меньшей энергией возражали на это, что Закон не отменен, что нельзя перестать быть евреем, что обязанности еврея все-таки остаются неизменными. Они отказывались входить в сношения с Титом, потому что он был необрезанный; они открыто называли Павла неверным и врагом Закона. Замечательнее всего в истории возникновения христианства то, что этот глубокий раскол, коренной, касавшийся пункта чрезвычайной важности, не породил в Церкви полной схизмы, которая была бы для нее гибелью. Неукротимость и неумеренность Павла могла здесь показаться в опасном виде; но его практический здравый смысл, мудрость и верность суждения все спасли. Обе партии показали себя живыми, энергичными, почти грубыми по отношению друг к другу; никто не отказался от своего мнения, вопрос не был разрешен и все остались объединенными в общем деле. Узы более высокого порядка, общая любовь всех их к Иисусу, память о нем, которой все они жили, оказались сильнее несогласий во взглядах. Самое основное разногласие, какое когда-либо открывалось в церкви, не привело к проклятиям. Великий урок, которому будущие века не сумели последовать!

Павел понял, что в многочисленных и страстных собраниях он никогда не будет иметь успеха, что в них победа всегда останется за людьми узкими, что еврейство в Иерусалиме слишком сильно, чтобы от него можно было ожидать принципиальных уступок. Он посетил, в отдельности, каждое из значительных лиц, в частности — Петра, Иакова и Иоанна. Петр, подобно всем людям, живущим главным образом возвышенным чувством, к партийным вопросам относился безразлично. Всякие споры огорчали его; ему хотелось бы единения, согласия, мира. Его робкому, ограниченному уму трудно было отойти от еврейства; он предпочел бы, чтобы новообращенные принимали обрезание, но он видел всю невозможность подобного разрешения вопроса. Люди очень добрые всегда нерешительны; иногда они даже склонны отчасти к притворству; им хочется всех удовлетворить, им кажется, что никакой принципиальный вопрос не стоит того, чтобы ему приносилось в жертву былого мира, и они позволяют себе говорить и обещать различным партиям противоположные вещи. Петр иногда грешил этим маленьким проступком. С Павлом — он стоял за необрезанных; с правоверными евреями — он был сторонником обрезания. Петр не мог не чувствовать влечения к Павлу, душа которого была такая великая, открытая, полная Нового огня, который принес на землю Иисус. Они любили друг друга, и когда эти властители будущего были вместе, они делили между собой весь мир.

Вероятно, именно в конце одного из таких разговоров, Павел, с обычной своей образностью речи и остроумием, и сказал Петру: «Нам можно согласиться: тебе — Евангелие обрезания, мне — Евангелие крайней плоти». Позднее Павел повторял это, как известного рода правильный договор, принятый всеми апостолами. Вряд ли Петр и Павел посмели повторить иначе, как наедине, фразу, которая в высшей степени оскорбила бы Иакова и, может быть, и Иоанна. Но эта фраза была сказана. Широкие горизонты, так несхожие с иерусалимскими, сильно поразили восторженного Петра, Павел произвел на него глубочайшее впечатление и всецело завоевал его. До тех пор Петр мало путешествовал; его пастырские странствия, по-видимому, не выходили из пределов Палестины. Ему должно было быть приблизительно 50 лет. Пылкость путешественника Павла, рассказы его о своих апостольских странствиях, его виды на будущее, которые он сообщал Петру, зажигали и в последнем такой же пыл. Именно, с этих пор мы начинаем наблюдать, как Петр отлучается из Иерусалима и, в свою очередь, начинает вести кочевую жизнь апостола.

Иаков, со своей праведностью такого сомнительного качества, был корифеем еврействующей партии. Благодаря ему совершились почти все случаи обращения фарисеев; требования этой партии были для него непреложными. По всем видимостям, он не сделал никаких уступок в области принципиальной догматики; но скоро стало выясняться умеренное мнение, на котором можно было бы придти к соглашению. Обращение язычников объявлено было допустимым; признано было, что бесполезно тревожить их требованиями обрезания, что надо только удержать несколько правил, касающихся нравственности, отмена которых слишком возмутила бы евреев. Для успокоения фарисеев замечали, что существованию закона ничто не угрожает, что у Моисея с незапамятных времен было и всегда будет кому читать книги его в синагогах. Обращенные евреи, таким образом, продолжали быть подчиненными Закону в полном его объеме, и исключение касалось только обращенных язычников. При этом на практике старались избежать неудовольствия тех, чьи взгляды были более узки. Весьма вероятно, что именно умеренные, авторы изложенного, довольно противоречивого, компромисса, и посоветовали Павлу склонить Тита согласиться на обрезание. В самом деле, Тит стал одним из главных затруднительных пунктов положения. Обращенные иерусалимские фарисеи, правда, мирились с мыслью, что там, далеко от них, в Антиохии или в глубине Малой Азии, были необрезанные христиане. Но видеть их в Иерусалиме, быть в необходимости сноситься с ними, явно нарушая этим тот Закон, к которому они были привязаны всей силой души, — на это они не соглашались.

Предложение это Павел принял с бесконечными предосторожностями. Было условлено, что обрезание Тита не представляет непременного требования, что Тит остался бы христианином и в том случае, если бы и не согласился на этот обряд, и что последнего у него просят, как снисхождения к братьям, чувствовавшим в душе сомнения и в ином случае не имеющим возможности быть с ним в сношениях. Павел согласился, но не без некоторых жестких слов по адресу виновников этого требования, «вкравшихся лжебратий, скрытно пришедших подсмотреть за нашей свободой, которую мы имеем во Иисусе Христе». Он напирал на то, что ничуть не подчиняет своих взглядов их мнениям, что уступку он делает только на этот раз и в видах сохранения мира. Под такими оговорками дал он свое согласие, и Тит был обрезан. He легко было Павлу пойти на эту сделку, и слова, которыми он говорит о ней, являются одними из самых оригинальных, какие он когда-либо написал. Как будто не может выйти из под пера его та фраза, которая так трудна ему. С первого взгляда из этой фразы кажется даже, что Тит обрезан не был, но означает она, что это было. Он часто потом возвращался к воспоминанию об этой тяжелой минуте; это кажущееся возвращение к иудейству казалось ему иногда отречением от Иисуса; он утешал и подкреплял себя, говоря, что «для Иудеев он был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев». Как все люди, крепко держащиеся за идею, Павел мало значения придавал внешним формам. Он видел суетность всего, что не касается души, и он, обыкновенно такой строгий, не обращал внимания на остальное, если высшие интересы совести не были затронуты. Важная уступка, каковой было обрезание Тита, обезоружило гнев многих. Они согласились, что в далеких странах, где новообращенные язычники не находятся в ежедневных сношениях с евреями, будет достаточно и того, чтобы они воздерживались от крови, а также от мяса животных, принесенных в жертву богам или задохшихся, и чтобы они соблюдали одинаковые с евреями правила относительно брака и половых сношений. Употребление свинины, запрещение которой всюду служило признаком еврейства, было разрешено. В общем, это была приблизительно система учения ноахическаго, т. е. того, которое, как предполагали, было открыто Ною, и которое было обязательным для всех прозелитов. Мысль, что жизнь содержится в крови, что кровь — сама душа, внушала евреям крайний ужас по отношению к мясу, из которого не вытекла кровь. Воздерживаться от нее было для них правилом естественной религии. Полагали, что демоны особенно падки к крови, т. е., вкушая мясо с кровью, легко можно было оказаться сотрапезником демона. Человек, написавший около того же времени под украденным именем знаменитого греческого моралиста Фокилида небольшой курс естественной еврейской морали, упрощенной для употребления неевреев, приходил к таким же выводам. Этот честный подделыватель ничуть не старается обратить своих читателей в еврейство; он старается только внушить им «ноахические правила» и несколько сильно смягченных еврейских правил о предметах пищи и о браке. Первые сводятся у него к ряду гигиенических советов и указаний на то, что годится в пищу, и от каких отталкивающих и вредных вещей следует воздерживаться; вторые говорят о правильности и чистоте половых сношений. Вся остальная еврейская обрядность сведена к нулю. Впрочем, решения иерусалимского совещания были приняты только устно и не были даже вполне точно формулированы, и как мы увидим, что от них часто отклонялись. Идея догматических канонов, исходящих от собора, не была еще свойственна тому времени. Эти простые люди, кроме здравого смысла, обладали еще величайшей степенью политического инстинкта. Они поняли, что избежать крупных спорных вопросов можно единственным способом: не разрешая их, принимая временные меры, никого не удовлетворяющие, и предоставляя вопросам устареть и исчезнуть за неимением смысла. Расстались все удовлетворенными. Павел изложил Петру, Иакову и Иоанну Евангелие, которое он проповедовал язычникам; они вполне одобрили его, не нашли ничего ни возразить, ни также прибавить к нему. Павлу и Варнаве открыто оказана была поддержка, за ними признано было непосредственное божественное право на апостольство в языческом мире; допущено было, что на них почивает особая благодать для исполнения того, что было специальным предметом их деятельности. Павел утверждает, что за ним официально закреплено было звание апостола язычников, которое он и до того присваивал себе, и, без сомнения, согласились с ним, по крайней мере путем молчаливого признания, и в том пункте, который был для него особенно важным, именно, что ему было особое откровение так же непосредственно, как и тем, кто видел Иисуса при жизни, иными словами, что его видение на пути в Дамаск имело одинаковое значение с другими явлениями воскресшего Христа. За все это от трех представителей Антиохийской церкви требовали только не забывать бедных Иерусалима. В самом деле, церковь последнего вследствие своей коммунистической организации, своих особых обязательств и нищеты, царившей в Иудее, продолжала быть в отчаянно стесненном положении. Павел и его партия с радостью схватились за эту мысль. Они надеялись известным родом дани закрыть рот нетерпимой иерусалимской партии и примирить ее с мыслью, что существуют церкви язычников. Посредством небольшого налога можно было откупить свободу духа и сохранить в то же время связь с центральной церковью, вне которой никто не осмеливался надеяться на спасение.

Чтобы не оставалось никакого сомнения в примирении евреи пожелали, чтобы Павла, Варнаву и Тита на их обратном пути в Антиохию сопровождали двое главных членов иерусалимской церкви. Иуда Бар-Саба и Сильван или Сила, которые должны были высказать осуждение тем иудейским братьям, что посеяли сомнение в Антиохийской церкви, и засвидетельствовать об значении, которое придавалось заслугам и усердию Павла и Варнавы. В Антиохии была великая радость. Иуда и Сила почитались за пророков; антиохийская церковь испытала величайшее наслаждение от их вдохновенных слов. Силе так понравилась здешняя атмосфера жизни и свободы, что он уже не захотел вернуться в Иерусалим. Один Иуда пошел обратно к апостолам, а Сила привязался к Павлу узами братства, с каждым днем становившимися теснее и теснее.

Глава IV. Глухая пропаганда христианства. —
Появление последнего в Риме

Когда речь идет о пропаганде христианства, следует прежде всего отрешиться от мысли, будто эта пропаганда происходила при помощи последовательных проповедей и через проповедников, подобных современным миссионерам, занимавшихся, как профессией, хождением из города в город. Только Павел, Варнава и товарищи их иногда так делали. Все остальное — дело тружеников, имена которых остались для нас неизвестными. Кроме тех апостолов, которые стали знаменитыми, было и другое, темное апостольство, деятели которого не были догматиками по профессии, но которое не было от этого менее плодотворным. Евреи в те времена были очень склонны к кочевой жизни. Купцы, слуги, мелкие ремесленники, все они странствовали по большим городам побережья, занимаясь своими профессиями. Деятельные, трудолюбивые, честные, они разносили с собой свои убеждения, добрые примеры, страстность, и господствовали над населением, которое чувствовало себя по отношению к ним приниженным в смысле религии, как всегда равнодушная толпа в присутствии энтузиаста. Приверженцы христианской секты путешествовали подобно остальным евреям и разносили с собой добрую весть. Это была особого рода частная проповедь, гораздо более убедительная, чем какая либо другая. Кротость, веселость, хорошее настроение, терпеливость адептов новой веры доставляли им всюду радушный прием и привлекали к ним все сердца.

Одним из первых городов, куда христианство проникло таким путем, был Рим. Столица империи услыхала имя Иисусово гораздо раньше, чем евангелие стало известным всем промежуточным странам, подобно тому, как вершина высокой горы освещена уже в то время, когда находящиеся между ней и солнцем долины еще погружены во мрак. Рим, действительно, был местом сбора всех восточных культов, пунктом Средиземного моря, с которым у сирийцев были наиболее оживленные сношения. Они являлись туда огромными толпами. Подобно всем бедным народам, идущим на завоевание больших городов, куда они приходят в поисках счастья, они были услужливыми и скромными. Вместе с ними приходили в Рим толпы греков, азиатов, египтян, которые все говорили по-гречески. Рим в буквальном смысле слова был городом двуязычным. Языком еврейского и христианского мира в Риме в течение трех веков был греческий. Греческий язык был в Риме языком всеобщим, языком добрых и злых, низших и высших слоев общества. Риторы, грамматики, философы, почтенные педагоги, наставники, слуги, интриганы, артисты, певцы, танцовщики, сводники, ремесленники, проповедники новых сект, религиозные герои, все они говорили по-гречески. Старинное римское гражданство с каждым днем все более и более стушевывалось, утопая в этом мире иностранцев.

Весьма и весьма вероятно, что уже в 50-х годах какие-нибудь сирийские евреи, уже обращенные в христианство, пришли в столицу империи и заронили там свои убеждения. В самом деле, среди благих административных мер Клавдия Светоний упоминает о следующей: «Он изгнал из Рима евреев, которые часто начинали бунтоваться, побуждаемые Христом». Возможно, конечно, что был тогда в Риме еврей, по имени Хрест, вызвавший волнения среди своих единоверцев и бывший причиной их изгнания. Но гораздо правдоподобнее, что этот Хрестос никто иной, как сам Христос. Появление новой веры, по всей вероятности, послужило поводом к побоищам, столкновениям в еврейском квартале Рика, словом, к сценам, подобным тем, что произошли уже в Дамаске, Антиохии Писидийской, Листрах. Полиция, желая положить конец этим беспорядкам, могла издать распоряжение об изгнании смутьянов. Начальники полиции, вероятно, разузнали лишь поверхностно о причинах столкновения, которое не особенно интересовало их; доклад, представленный ими правительству, гласил, что агитаторы называли себя христианами, т. е. приверженцами некоего Христа; имя это было незнакомое и его могли переделать в Хреста, по обычаю малообразованных людей давать иностранным именам более удобную для их слуха форму. Отсюда один шаг до заключения, что был человек, носивший это имя, и что он то и был возбудителем и главой возмущений; этот шаг полицейские следователи сделали, и без дальнейшего рассмотрения постановили изгнать из города обе партии.

Главным образом еврейский квартал в Риме был расположен за Тибром, т. е. в самой бедной и самой грязной части города, вероятно, недалеко от современной Porta Portese. Там, так же, как и в наше время, находился порт Рима, то место, где выгружались товары, привозимые из Остии на барках. Это был квартал евреев и сирийцев, «народов, рожденных для рабства», по словам Цицерона. Первоначальное ядро еврейского населения в Риме, в самом деле, составили вольноотпущенники, главным образом, потомки тех, кого привел в Рим Помпей в качестве пленников. Испытанное ими рабство ни в чем не переменило их религиозных привычек. В еврействе всего изумительнее та простота веры, благодаря которой еврей, хотя бы перенесенный за тысячу миль от своей родины, по прошествии нескольких поколений все-таки остается истинным евреем. Сношения римских синагог с Иерусалимом никогда не прерывались. Первоначальная колония получила подкрепление в лице многочисленных переселенцев. Эти бедняки сотнями высаживали в Ripa, и жили вместе в кварталах, смежных с Затибрием, занимаясь ремеслом носильщиков, мелкой торговлей, обменом спичек на стеклянный лом и, знакомя гордое италийское население с типом, который впоследствии стал ему как нельзя более родным, с типом искуснейшего нищего. Уважающий себя римлянин никогда ногой не ступал в эти отвратительные окраины. Это был как бы пригород, пожертвованный презираемым слоям населения, отталкивающим занятием; там сосредоточены были дубильни, мастерские кишечных канатов и точильни. И несчастные жили там довольно спокойно, в этом затерянном уголке, среди тюков с товарами, постоялых дворов низшего разряда и переносчиков носилок (Syri), у которых там была главная квартира. Полиция заглядывала туда только тогда, когда столкновения становились кровопролитными и начинали повторяться слишком часто. Мало было в Риме таких свободных кварталов; до политики там никому не было дела. He только культ в обыкновенное время отправлялся там беспрепятственно, но даже пропаганду там можно было вести без всяких затруднений.

Под прикрытием презрения, которое они внушали, не обращая, притом, большого внимания на насмешки светских людей, евреи Затибрия вели таким образом очень деятельную религиозную и общественную жизнь. У них были школы хакамим; нигде обрядовая, формальная сторона Закона не соблюдалась тщательнее; синагоги имели самую полную организацию, какая только известна; звания «отца и матери синагоги» высоко ценились. Богатые прозелитки принимали библейские имена; они обращали вместе с собой в еврейство своих рабов, заставляли ученых объяснять себе Писание, строили молитвенные дома и высказывали большую гордость значением, которым они пользовались в этом мирке. Бедная еврейка ухитрялась, прося дрожащим голосом милостыни, шепнуть на ухо великосветской римской даме несколько слов из Закона, и часто покоряла матрону, которая протягивала ей руку, полную мелкой монеты. Соблюдение шабаша и еврейских праздников является у Горация чертой человека слабоумного, т. е. одного из толпы, unus multorum. Благожелательность ко всем, радость об упокоении с праведниками, помощь бедным, чистота нравов, сладость семейной жизни, кроткое принятие смерти, почитаемой сном; вот чувства, выражаемые еврейскими надписями с тем особым оттенком умиления, смирения, непоколебимой надежды, который характеризует христианские надписи. Были, правда, евреи в большом свете, богатые и могущественные, как напр. тот Тиберий Александр, что достиг почетнейших должностей в империи, временами имел первостепенное влияние на государственные дела и даже, к великой досаде римлян, имел на форуме свою статую; но эти евреи не были усердными. Ироды, хотя и много шумели в Риме соблюдением своего культа, тоже далеко не были истинными евреями, хотя бы вследствие сношений своих с язычниками. Бедняки, оставшиеся правоверными, считали этих светских людей отступниками, подобно тому, как в наши дни польские и венгерские евреи строго осуждают своих французских высокопоставленных единоверцев, покинувших синагогу и воспитывающих своих детей протестантами, чтобы извлечь их из чересчур замкнутого круга.

Таким образом, на невзрачной набережной, загроможденной товарами со всего света, волновался целый мир идей; но все это терялось в общем шуме города, по величине равного Лондону и Парижу. Наверное, гордые патриции, которые, гуляя по Авентинскому холму, бросали взор на ту сторону Тибра, не подозревали, что в этом нагромождении бедных домишек, у подножия Яникульского холма, созревает будущее. В тот день, когда, в царствование Клавдия, на берет сошел против еmpоrium'a какой-нибудь еврей, посвященный в новую веру, в этот день никто в Риме не знал, что в гавани, на соломе, лежит основатель другой империи, второй Ромул. Близ гавани был постоялый двор, отлично известный простонародью и солдатам, называвшийся Taberna meriterіа. Для привлечения туда ротозеев там показывался источник масла, якобы вытекавший из скалы. Этот масляный источник очень рано стал почитаться христианами символическим: говорили, будто появление его совпало с рождением Иисуса. Кажется, впоследствии из Таверны была сделана церковь. Кто знает, не были ли связаны с этим постоялым двором древнейшие воспоминания христианства? Мы знаем, что при Александре Севере христиане и содержатели гостиниц спорили между собой за некоторое место, которое раньше было публичным, но которое этот добрый император присудил христианам. Мы чувствуем себя здесь на родине древнего народного христианства. Около этого времени Клавдий, пораженный «успехами иноземных суеверий», счел полезным в видах консервативной политики восстановить аруспиции. В докладе сенату он жалуется на современное равнодушие к древним италийским обычаям и к добрым учениям. Сенат предложил жрецам рассмотреть, какие из этих обрядов могут быть восстановлены. Стало быть, все было в порядке, и думали, что эти древние обманы спасены на вечные времена.

Живейшим интересом момента было появление у власти Агриппины, усыновление Нерона Клавдием и его постоянно растущий фавор. Никто не думал о бедном еврее, впервые произносившем имя Христово в колонии сирийцев, и делившимся со своими товарищами по жилищу верой, дававшей ему счастье. Вскоре появились еще такие; в письмах из Сирии, привезенных новоприбывшими говорилось о постоянно растущем движении. Образовалась маленькая группа. Весь этот мирок пах чесноком. Эти предки римских прелатов были бедные пролетарии, грязные, грубые, невоспитанные, одетые в вонючие лохмотья, со скверным дыханием плохо питающихся людей. Жилища их издавали тот запах нищеты, который неотделим от людей, скверно одетых и питающихся грубой пищей, скученных в тесном помещении. Скоро набралось их так много, что можно было уже говорить громко; стали проповедовать в гетто; правоверные евреи оказали сопротивление. Что тогда произошли бурные сцены, что они повторились несколько вечеров подряд, что римская полиция вмешалась, что, мало заботясь о сущности дела, она обратилась с докладом к высшим властям и виновником волнений назвала какого-то Хреста, которого не удалось захватить, что решено было изгнать агитаторов, — все это весьма вероятно и правдоподобно. Светоний, а еще больше Деяния, по-видимому, указывают на то, что при этом случае изгнаны были все евреи; но этого предположить нельзя. Изгнаны были, вероятно, только христиане, приверженцы возмутителя-Христа. Клавдий, вообще, благосклонно относился к евреям, и очень возможно даже, что то изгнание христиан, о котором мы сейчас говорили, произошло по наущению евреев, напр. Иродов. Подобные изгнания, впрочем, всегда бывали лишь временными и условными. На время остановленный поток постоянно возобновлялся. Мера Клавдия, во всяком случае, не имела значительных последствий; Иосиф Флавий о ней не упоминает, а в 58 году в Риме уже опять была христианская церковь.

Основатели этой первой христианской церкви, уничтоженной указом Клавдия, нам неизвестны. Но мы знаем имена двух евреев, изгнанных вследствие бунта у porta Portese. Это была благочестивая чета, состоявшая из Аквилы, еврея с Понта, занимавшегося тем же ремеслом, что и Павел, т. е. обойным, и жены его Присциллы. Они укрылись в Коринфе, где мы вскоре увидим их в близких отношениях с апостолом Павлом, близкими друзьями и усердными сотрудниками которого они стали. Таким образом Аквила и Присцилла являются древнейшими известными нам членами римской церкви. Последняя не сохранила о них почти никакого воспоминания. Легенда, всегда несправедливая, ибо всегда она подчинена политическим видам, изгнала из христианского пантеона этих двух темных работников, чтобы приписать честь основания римской церкви более громкому имени, лучше отвечающему надменным притязаниям на мировое господство, от которых столица империи и по принятии христианства не сумела отказаться. Что касается нас, то мы считаем истинным местом зарождения западного христианства не театрообразный собор, посвященный апостолу Петру, a porta Portese, этот древний гетто. Отыскать и прикладываться следовало бы именно к следам этих бедняков — странствующих евреев, приносивших с собой мировую религию, этих людей труда, в нищете своей мечтавших о царствии Божием. Мы не оспариваем у Рима главного его притязания: вероятно, Рим был первым пунктом Западного мира и даже Европы, где утвердилось христианство; но насколько лучше было бы вместо гордых базилик, вместо дерзкого девиза: Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat, воздвигнуть маленькую часовенку двум добрым Понтийским евреям, изгнанным полицией Клавдия за принадлежность к партии Христа!

После римской церкви (если не перед ней) самой древней церковью Запада была Пуццольская. Апостол Павел нашел там христиан около 64 г. Пуццоли были в известном смысле гаванью Рима, по крайней мере, туда приставали евреи и сирийцы, приезжавшие в Рим. Странная почва, под которой клокотал огонь, Флегрейские поля, сольфатара, углубления, наполненные горячими парами, похожие на отдушники ада, серные источники, мифы о гигантах и демонах, погребенных в пылающих долинах, похожих на геенну, бани, казавшиеся строго-нравственным евреям, врагам всякой наготы, высшей степенью распутства, все это сильно поражало живое воображение новоприбывающих и оставило глубокие следы на апокалипсических произведениях той эпохи. Безумства Калигулы, следы которых еще не исчезли тогда, также навевали на эту местность страшные воспоминания.

Во всяком случае, необходимо отметить очень важный факт: именно, что римская церковь не была созданием Павла, подобно церквам Малой Азии, Македонии и Греции. Это было учреждение иудео-христианское, непосредственно связанное с иерусалимской церковью. Павел никогда не будет здесь у себя; он будет чувствовать в этой церкви много слабостей, к которым он станет относиться снисходительно, но которые будут оскорблять его восторженный идеализм. Привязанная к обрезанию и к внешней обрядности, эбионимическая по своей склонности к воздержанию и своему учению о личности и смерти Иисуса, скорее еврейскому, нежели христианскому, сильно привязанная к милленаризму, римская церковь с первых же дней своего существования являет нам те отличительные черты, которые должны характеризовать ее длинную и удивительную историю. Как прямое порождение Иерусалима, римская церковь всегда будет носить аскетический, священнический характер, прямо противоположный протестанским стремлениям Павла, ее истинным вождем будет Петр; потом, когда она проникнется политическим и иерархическим духом старого язычника — Рима, она поистине станет новым Иерусалимом, городом первосвященника, гиератического, торжественного культа, материальных таинств, дающих спасение сами по себе, непосредственно городом аскетов вроде Иакова Облиама с его мозолями на коленях и золотой пластинкой на лбу. Она будет считать, что единственным знамением апостольского призвания является предъявление письма, подписанного апостолами, диплома о правоверии. To добро и то зло, которые Иерусалимская церковь причинила нарождающемуся христианству, римская церковь причинит вселенской церкви. Напрасно обратится к ней Павел со своим прекрасным посланием, объясняя ей тайну креста Иисусова и спасения единой верой. Римская церковь не поймет этого послания. Но Лютер четырнадцать с половиной веков спустя, поймет его и откроет новую эру в вековом ряду поочередного торжества Петра и Павла.

Глава V. Второе путешествие апостола Павла. —
Новое пребывание в Галатии

Едва успел Павел вернуться в Антиохию, как в голове его стали зарождаться новые планы. Его пылкая душа не выносила бездействия. С одной стороны, он думал о том, чтобы распространить довольно ограниченное поле первой своей проповеднической поездки. С другой стороны, его не покидало желание увидеть опять дорогие ему Галатские церкви, чтобы укрепить их в вере. Нежность, которой в известных отношениях в этой странной натуре не было, вылилась у него в сильнейшее чувство любви к основанным им общинам. Он питал к своим церквам такие чувства, какие у других людей бывают к самому дорогому, что у них есть. Это была особая черта евреев. Благодаря преисполнявшему их духу ассоциации, они придавали семейному духу совсем особые виды. Синагога, церковь были в то время тем, чем позднее, в средние века, были монастыри: любимым домашним очагом, центром горячего чувства, кровом, под которым укрывают все, что есть самого дорогого.

Павел сообщил свои намерения Варнаве. Но дружбе обоих апостолов, до тех пор не поддавшейся никаким испытаниям, не страдавшей ни от каких уколов самолюбия, ни от каких проявлений дурного характера, суждено было потерпеть тут жестокий удар. Варнава предложил Павлу взять с собой Иоанна Марка; Павел рассердился. Он не мот простить Иоанну Марку, что тот покинул первую миссию в Перге, когда она вступила в самую опасную часть путешествия. Человек, однажды отказавшийся от работы, казался ему недостойным нового приглашения. Варнава защищал своего родственника, которого Павел, вероятно, в самом деле судил чересчур строго. Спор разгорелся и дошел до резкостей; придти к соглашению оказалось невозможным. И старая дружба, которая была до тех пор неразрывна с евангельской проповедью, на некоторое время стушевалась перед ничтожными вопросами личностей. По правде сказать, есть основания предположить, что в основании разрыва лежали более глубокие причины. Чудом было и то, что все более и более разраставшиеся притязания Павла, его гордость, его стремление к неограниченному главенству не сделали уже двадцать раз до этого невозможными отношений между двумя людьми, взаимное положение которых совершенно изменилось. Варнава не обладал гениальностью Павла, но можно ли с уверенностью сказать, что в истинной иерархии духа, которая сообразуется с добротой душевной, он не занимал более высокого положения? Вспомним, чем был Варнава для Павла, вспомним, как он в Иерусалиме заставил умолкнуть голоса недоверия, довольно хорошо обоснованные, которые раздавались по адресу новообращенного; как он пошел в Тарс за будущим апостолом, еще одиноким и неуверенным в своем пути, привел его в юный и деятельный мир Антиохии, сделал из него, одним словом, апостола, — вспомним все это, — и тогда мы не сможем не назвать этот разрыв, на который пошел Павел из-за совершенно неважных причин, большой неблагодарностью со стороны его. Но он руководствовался требованиями дела. А есть ли человек дела, хотя раз в жизни не совершивший крупного нравственного преступления!

Итак, оба апостола расстались. Варнава с Иоанном Марком сел на судно в Селевкии и поехал на Кипр. С этого момента история теряет нить его странствий. В то время, как Павел идет вперед к славе, его спутник, погрузившийся в мрак неизвестности с момента разлуки с тем, кто освещал его своим сияниям, отдается трудам апостольским, которые для нас остались неизвестными. Страшная несправедливость, часто устраивающая дела в этом мире, господствует в истории так же, как и во всем остальном. Те, кто хочет быть кротким и преданным, обыкновенно забываются. Автор Деяний, со своей наивно-примирительной политикой, бессознательно принес Варнаву в жертву своему желанию примирить Павла с Петром. С каким-то инстинктивным стремлением к равновесию, он, с одной стороны, умаляя и подчиняя значение Павла, с другой, возвеличил его за счет скромного сотрудника, не имевшего определенной роли и не обладавшего в истории тем несправедливым весом, который зависит от партийных комбинаций. Отсюда и происходит неведение наше относительно апостольской деятельности Варнавы. Мы знаем только то, что эта деятельность не прекратилась. Варнава не изменил великим правилам, которые они с Павлом установили во время первой их миссии. Он не взял себе подруги в странствиях, жил всегда своим трудом, ничего не принимая от церквей. Ему еще суждено было встретиться с Павлом в Антиохии. Высокомерие Павла снова вызвало между ними немало размолвок; но забота о святом деле все победила; апостолы сошлись вполне. Работая каждый на своей стороне, они оставались в сношениях друг с другом, извещали друг друга о ходе работы. Несмотря на крупнейшие раздоры, Павел всегда относился к Варнаве, как к собрату, и считал его своим товарищем по делу апостольства среди язычников. Горячий, вспыльчивый, щепетильный Павел скоро забывал все, когда в дело не были замешаны великие принципы, которым он посвятил свою жизнь.

Вместо Варнавы Павел взял с собой Силу, пророка Иерусалимской церкви, оставшегося в Антиохии. Вероятно, он был доволен тем, что за неимением Иоанна-Марка у него с собой есть другой член Иерусалимской церкви, по-видимому, очень близкий к Петру. Сила, говорят, имел звание римского гражданина, что, в связи с его именем Сильвана, заставляет думать, что он не был иудейского происхождения или имел уже случай сблизиться с языческим миром. Оба отправились в путь, сопровождаемые напутствиями братьев, призывавших на них благодать Господа. Это не было тогда пустой фразой: все верили, что перст Божий повсюду, и что каждый шаг апостолов Нового царствия направляется непосредственным вдохновением с неба.

Павел и Сила пошли сухим путем. Взявши направление на север, через равнину Антиохии, они прошли Аманское ущелье, «Сирийские ворота»; затем, обойдя глубокий Исский залив, перейдя северный отрог Амана через «Аманидские ворота», они перерезали Киликию, зашли, быть может, в Тавр, перешли Тавр, по всей вероятности через знаменитые «Киликийские ворота», один из самых страшных в мире горных проходов, и достигли Дервии, Листр и Иконии.

Павел нашел дорогие ему церкви в том же положении, в каком он оставил их. Вера не ослабела; число верных увеличилось. Тимофей, во время первого его путешествия, бывший ребенком, превратился в прекрасного человека. Его молодость, благочестие, ум понравились Павлу. Все верные Ликаонии отзывались о нем, как нельзя лучше. Павел приблизил его к себе, горячо полюбил его и обрел в его лице усерднейшего сотрудника, даже сына (сам Павел говорит о нем в таких выражениях). Тимофей был человеком очень простым, скромным, робким. В нем не было достаточно уверенности, чтобы решиться выступить на первый план; ему недоставало авторитета, особенно в греческих странах, где люди были легкомысленны и суетны; но, благодаря его самоотречению он был для Павла неоценимым диаконом и секретарем. Поэтому, Павел и заявляет, что у него не было ученика, который пришелся ему более по сердцу. Беспристрастный историк обязан перенести на Тимофея и Варнаву часть славы, сосредоточенной на слишком всепоглощающей личности Павла.

Приближая к себе Тимофея, Павел предвидел большие недоразумения. Он опасался, чтобы в сношениях с евреями состояние необрезанного, в котором находился Тимофей, не было поводом к протестам и волнениям. В самом деле, повсюду было известно, что отец Тимофея был язычником. Heмало богобоязненных людей могли не захотеть иметь с ним дело; раздоры, только что успокоенные Иерусалимским свиданием, могли возобновиться. Павел вспомнил, сколько хлопот было у него из-за Тита; он решил заранее оградить себя от повторения их, и во избежание того, чтобы в будущем оказаться в необходимости сделать уступки принципам, которые он отвергал, он сам обрезал Тимофея. Это было совершенно согласно с принципами, которыми он руководился в деле Тита и, вообще, во всех таких случаях. Его никогда не заставили бы признать, что обрезание необходимо для спасения; в глазах его такое признание было бы изменой вере. Но так как обрезание не представляло ничего дурного, он считал, что можно было совершить его во избежание шума и раскола. Его коренным правилом было то, что апостол должен целиком отдать себя всем, и подчиняться предрассудкам тех, кого он хочет убедить, если эти предрассудки сами по себе лишь суетны и не содержат в себе ничего достойного прямого осуждения. Но в то же время он, как будто предчувствуя, что вере Галатов вскоре суждено выдержать испытание, взял с них обещание никогда не слушать никакого учителя, кроме него, и осуждать путем анафемы всякое учение, кроме его собственного.

Из Иконии Павел отправился, вероятно, в Антиохию Писидийскую, и закончил, таким образом, обход главных галатских церквей, основанных во время первого его путешествия. После этого он решился пойти в новые места; но им овладели большие колебания. Ему пришла в голову мысль обратиться на запад Малой Азии, т. е. в провинцию Азию. Это была самая оживленная часть Малой Азии. Столицей ее был Эфес; там находились прекрасные, цветущие города: Смирна, Пергам, Магнезия, Фиатира, Сарды, Филадельфия, Колоссы, Лаодикея, Гиераполис, Траллы, Милет, которые вскоре должны были стать центром христианства. Неизвестно, что заставило Павла оставить мысль направить свои усилия в эту сторону. «Дух Святой, говорит автор Деяний, помешал ему пойти проповедовать в Азию». He надо забывать, что апостолы при установлении своих маршрутов якобы повиновались наитию свыше. Под этим предлогом иногда скрывались реальные причины, соображения, ясные указания; иногда — отсутствие каких бы то ни было соображений. Взгляд, будто Бог открывает людям свою волю во сне, был очень распространен, как то и до сих пор продолжает наблюдаться на востоке. Сон, внезапное побуждение, необдуманное движение, таинственный звук (bath kol казались им проявлением Святого Духа, и имели решающее влияние на ход проповеди).

Как бы то ни было, вполне достоверно, что Павел и его товарищи, вместо того, чтобы из Антиохии Писидийской направиться в роскошные провинции юго-запада Малой Азии, стали все более и более углубляться в центр полуострова, состоящий из гораздо менее знаменитых и гораздо менее культурных провинций. Они прошли Эпиктетскую Фригию, по всей вероятности через города Синнады и Эзаны, и пришли к границе Мизии. Там ими снова овладела нерешительность. Повернуть ли им на север, к Вифинии, или продолжать идти на запад и войти в Мизию? Сперва они попытались вступить в Вифинию; но произошли неблагоприятные случайности, которые были ими приняты, за знамения воли неба. Они вообразили, что духу Иисусову неугодно, чтобы они вошли в эту страну. В виду этого они прошли Мизию из конца в конец и пришли в Александрию Троаду, значительный порт, расположенный приблизительно против Тенедоса, недалеко от места, где стояла древняя Троя. Таким образом, апостольская группа почти без передышки совершила путь в более ста миль, по малоизвестной стране, которая, за отсутствием римских колоний и еврейских синагог, не предоставляла им ни одного из удобств, которыми они пользовались до той поры.

Эти долгие путешествия по Малой Азии, полные сладостной тоски и мечтательной мистики, представляют странную смесь грусти и очарования. Дорога часто угрюмая; некоторые места чрезвычайно суровы и бедны. Другие, наоборот, полные свежести, и ничуть не соответствуют тому представлению, которое обыкновенно составляют себе о том смутном образе, что обозначается понятием Востока. Устье Оронта является, как в смысле природы, так и в смысле населения, резко определенной границей. Малая Азия обликом и оттенками пейзажа напоминает Италию или наш юг на высоте Валенсии и Авиньона. Европеец совсем не чувствует себя там в такой мере на чужбине, как в Сирии и в Египте. Это, если можно так сказать, арийская, а не семитическая страна, и несомненно, что когда-нибудь она снова будет занята индо-европейской расой (греками и армянами). Вода там имеется в изобилии; города чуть не утопают в ней; некоторые места — Нимфы, Магнезия Сипильская, — настоящий рай. Уступчатые декорации гор, окаймляющие горизонт почти со всех сторон, бесконечно разнообразны и иногда принимают причудливые формы, которые отказались бы признать действительностью, если бы художник вздумал подражать им: вершины, изогнутые в виде пилы, разорванные, покрытые трещинами склоны, странного вида конусы, остроконечные стены, показывающие во всем блеске всю красоту камня. Благодаря многочисленным горным цепям, вода проточная и течет быстро. Длинные ряды тополей, маленькие платановые рощи в широких руслах зимних потоков, роскошные группы деревьев, корни которых погружены в ручьи и которые ползут темными букетами от подножья каждой горы, на всем этом отдыхает взор путешественника. У каждого источника караван останавливается и утоляет жажду. Долгие дни путешествия по узкой, древней мостовой, за многие века попираемой столь разнообразными путниками, нередко утомительны; но привалы прелестны. Часовой отдых, кусок хлеба, съеденный на берегу этих чистых ручейков, бегущих по каменистому руслу, надолго восстановляет ваши силы.

В Троаде Павел, по-видимому, в этой части путешествия не следовавший вполне определенному плану, снова впал в сомнение относительно выбора дальнейшего пути. Ему показалось, что Македония обещает обильную жатву. По-видимому, эту мысль в нем подкрепила встреча с одним македонянином, с которым он сошелся в Троаде. Это был врач, необрезанный прозелит, по имени Лукан или Лука. Латинское имя наводит нас на мысль, что новый ученик принадлежал к римской колонии в Филиппах; редкостные сведения его по морской географии и мореплаванию склоняют нас, однако, думать, что он скорее происходил из Неаполиса; порты и все побережье Средиземного моря были ему, по-видимому, замечательно хорошо известны.

Человек этот, которому суждено было играть такую значительную роль в истории христианства, так как он должен был стать историком времен возникновения христианства, а суждения его, с которыми в будущем не могли не считаться, должны были создать картину первых времен существования церкви, получил довольно тщательное еврейское и эллиническое образование. Он был характера мягкого, мирного, с душой нежной и симпатичной, скромный и склонный стушевываться. Павел очень любил его, и Лука тоже всегда оставался верным своему учителю. Подобно Тимофею, и Лука казался нарочито созданным для того, чтобы быть товарищем Павла. Покорность, слепое доверие, бесконечное поклонение, склонность к послушанию, беспредельная преданность были неизменными его свойствами. Это был прообраз полного самоотречения, ирландского монаха, предававшегося во власть своего настоятеля. Никогда идеал «ученика» не был воплощен в таком совершенстве: Лука буквально находился под гипнозом Павла. Добродушие человека, вышедшего из простонародья, постоянно прорывается в нем; в мечтах своих он всегда представляет себе образцом совершенства и счастья человека хорошего, полного хозяина в своей семье, которой он — как бы духовный глава, еврея в душе, обращающегося в христианство вместе со всеми чадами и домочадцами. Он любил римских офицеров и охотно верил в их добродетельность: один из предметов, наиболее им почитаемых, есть хороший центурион, благочестивый, благосклонный к евреям, которому хорошо служат и вполне повинуются; с римским войском он, вероятно, познакомился в Филиппах, и был сильно поражен им; он наивно думал, что дисциплина и иерархия являются понятиями нравственного порядка. Очень уважает он также и римских чиновников. Его звание врача заставляет предположить, что у него были знания, что к тому же доказывают и его произведения, но из этого вовсе не следует, что он обладал научным и умственным развитием, которое в то время было еще лишь у очень немногих врачей. Главным же образом Лука является «человеком добрых намерений», истинным евреем в душе, которому Иисус приносит мир. Именно он передал нам, (a по всей вероятности и составил) прелестные поэмы о рождении и детстве Иисуса, гимны ангелов, Марии, Захарии, старца Симеона, где в таких светлых и радостных нотах звучит счастье Нового Завета, осанна благочестивого прозелита, восстановление мира между отцами и сыновьями разросшейся семьи Израиля.

По всем видимостям, благодать снизошла на Луку в Троаде; с тех пор он пристал к Павлу и убедил его, что в Македонии он найдет превосходную почву. Слова его произвели на апостола большое впечатление. Ему показалось, что он видел во сне македонянина, который, стоя перед ним, звал его, говоря: «Приди помочь нам». Апостольская группа уверилась, что Бог повелевает идти в Македонию, и она стала только ожидать удобного случая для отъезда.

Глава VI. Продолжение второго путешествия апостола Павла. —
Проповедь в Македонии

Тут миссия вступила на совершенно новую ей почву. Это была так называемая провинция Македония; но земли эти стали входить в Македонское царство только начиная с Филиппа. В действительности, земли эти принадлежали к Фракии, и в древние времена были колонизованы греками, а впоследствии поглощены могущественной монархией, центром которой была Пелла, и уже двести лет как присоединены к великой территориальной единице Рима. Мало было на свете местностей с таким чистым населением, как страны, расположенные между Гемом и Средиземным морем. Там скапливались различные, правда, но все настоящие отрасли индо-европейской семьи. Если исключить некоторые финикийские влияния, шедшие из Фазоса и Самофракии, население этих стран осталось нетронутым ничем чужеземным. Фракия, в большей своей части кельтская, осталась верна арийской жизни; она сохранила древние культы в форме, грекам и римлянам казавшейся дикой, но в действительности только первобытной. Что касается Македонии, то это, быть может, была самая честная, серьезная и здоровая страна древнего мира. В начале это была страна феодальных замков, a не больших независимых городов; а из всех видов общественного строя это тот, который лучше всего оберегает чистоту нравственности у людей и накапливает больше всего сил на будущее. Монархисты по своей основательности и самоотречению, полные антипатии к шарлатанству и волнениям, часто бесплодным, маленьких республик. Македонцы представляли в Греции пример общества, подобного средневековому, основанного на лоялизме, на вере в законность и наследование, на консервативном духе, одинаково далеком и от унизительного восточного деспотизма, и от той демократической лихорадки, которая, разгорячая кровь народа, так скоро истощает тех, кто ей отдается во власть. Свободные таким образом, от тех причин социального разложения, которые почти неразрывны с демократией, и в то же время свободные, однако, также и от железных оков, которые чтобы обеспечить себя от революции, изобрела Спарта, македонцы больше всех народов древности походили на римлян. В некоторых других отношениях они напоминают германских баронов, храбрых, пьяниц, грубых, гордых и верных. Если они лишь ненадолго осуществили то, что римляне сумели основать прочно, то, по крайней мере, за ними осталась честь пережить свою попытку. Маленькое македонское царство, где не было ни заговоров, ни измены, где внутренняя администрация была так хороша, оказалось самой крепкой страной, с какой только пришлось римлянам бороться на востоке. Там царил сильный патриотический и династический дух, до такой степени, что после их поражения можно было наблюдать, как население с необычайной легкостью воспылало рвением к самозванцам, называвшим себя продолжателями его старой династии.

Под римским владычеством Македония осталась местностью, полной достоинства и честности. Она дала Бруту два превосходных легиона. He видано было, чтобы македонцы, подобно сирийцам, египтянам, азиатам, стремились в Рим, чтобы обогатиться плодами своих дурных дел. Несмотря на последовавшие затем коренные расовые перемены, и до сих пор можно сказать, что Македония сохранила свой характер. Это — страна, пользующаяся обычными условиями европейской жизни, покрытая лесами, плодородная, орошенная большими водными течениями, обладающая внутренними источниками богатства, в то время как у Греции, истощенной, нищей, во всем особенной, ничего нет, кроме славы и красоты. Земля чудес, подобно Иудее и Синаю, Греция процветала некогда, но не способна снова расцвести вторично; она создала нечто единственное, что не может быть возобновлено, точно Бог, проявившись в какой-нибудь стране, иссушает ее навеки. Земля клефтов и артистов, Греция теряет самостоятельную роль с того дня, как свет вступает на путь богатства, промышленности, широкого потребления; она производит только гениальное; странствуя по ней, удивляешься, как это такой могучий народ мог жить на этой туче безводных гор, среди которых лощина с кое-какой влагой, маленькая равнина с версты представляют чудо; нигде, никогда не проявлялась ярче противоположность между богатством и великим искусством. Македония, наоборот, когда-нибудь станет похожа на Швейцарию или на юг Германии. Деревни ее — огромные рощи; у нее есть все, что нужно для того, чтобы стать страной высокой культуры и крупной промышленности, — обширные равнины, богатые горы, зеленые луга, широкие горизонты, так непохожие на маленькие лабиринты греческих пейзажей. Печальный, строгий, македонский крестьянин тоже не имеет в себе ничего похожего на бахвальство и легкомыслие крестьянина-эллина. Женщины, прекрасные и целомудренные, занимаются полевыми работами наравне с мужчинами. Можно подумать, что это — народ из протестантских крестьян, это — племя доброе, крепкое, трудолюбивое, усидчивое, любящее родину, и перед ним все будущее.

Сев на корабль в Троаде, Павел со спутниками (Силой, Тимофеем и, вероятно, и Лукой), поплыли за ветром, в тот же вечер пристали к Самофракии, а на следующий день — к Неаполису, городу, расположенному на маленьком мысу против острова Фазос. Неаполис был портом большого города Филипп, расположенного в расстоянии трех миль от него вовнутрь страны. Здесь подходила к морю Эгнатийская дорога, перерезывавшая с запада на восток Македонию и Фракию. Пойдя по этой дороге, с которой им уже предстояло не сходить до Фессалоники, апостолы поднялись по подъему, вымощенному и вырубленному в скале, господствующей над Неаполисом, перешли небольшой горный хребет, образующий берег, и вступили в прекрасную равнину, в середине которой, на выдающемся мыске горы, виднеется город Филиппы.

Эта богатая равнина, самая низменная часть которой покрыта озером и болотами, сообщается с бассейном Стримона за Пангеем. Золотые рудники, в греческую и македонскую эпоху прославившие местность, в это время уже были почти заброшены. Но военное значение местоположения Филипп, стиснутых между горой и болотом, сообщили им новую жизненность. Битва, произошедшая перед ее воротами за 94 года до прибытия христианских миссионеров, оказалась для нее причиной неожиданного расцвета. Август устроил там очень значительную римскую колонию, имевшую ius italicum. Город был в гораздо большей мере латинский, нежели греческий; латинский язык был в нем общим наречием; культы Лациума, казалось, были перенесены туда целиком; окрестная равнина, усеянная замками, также была в описываемую эпоху как бы римским уголком, заброшенным в сердце Фракии. Колония была приписана к трибе Vоltinia; состояла она по преимуществу из остатков партии Антония, которых Август поселил в этих местах; к ним примешивалась доля старого фракийского населения. Во всяком случае население было очень трудолюбивое, жило в мире и порядке и было также очень религиозным. Братства там процветали, особенно под покровительством бога Сильвана, почитавшегося как бы гением хранителем латинского владычества. Мистерии Вакха Фракийского скрывали в себе идеи высшего порядка о бессмертии и приучили население к картинам будущей жизни и идиллического рая, весьма похожим на те, которые имело распространить христианство. Политеизм здесь был менее сложен, чем в других местах. Культ Сабазия, общий Фракии и Фригии, в тесной связи с древним орфизмом и, кроме того, синкретизмом того времени, связанный с вакхическими мистериями, содержал в себе зародыши монотеизма. Известная склонность к детской простоте приготавливала дорогу Евангелию. Все указывает на честные, серьезные и мягкие нравы. Мы чувствуем себя тут в такой же среде, как та, где зародилась агрономическая и сентиментальная поэзия Виргилия. Вечно зеленая равнина обрабатывалась на разные лады под овощи и цветы. Чудные источники, бьющие из золотистой мраморной горы, увенчивающей город, приносили, когда ими хорошо распоряжались, богатство, тень и свежесть. Кущи тополей, ив, фиговых и вишневых деревьев, дикого винограда, издающего сладчайший запах, скрывают всюду протекающие ручьи. Там, на лугах, залитых водой или покрытых высоким камышом, видны стада буйволов с белыми, тусклыми глазами, с огромными рогами, до шеи стоящих в воде, а пчелы и тучи бабочек черных и голубых кружатся над цветами. Пангей, со своими величественными верхушками, до июня месяца покрытыми снегом, как будто надвигается на город, точно хочет придвинуться к нему через болота. Co всех остальных сторон горизонт окаймляют прекрасные горные цепи, оставляя свободным только один промежуток, через который убегает небо, и в ясной дали позволяет догадываться о бассейне Стримона.

Филиппы были для миссии очень удобным полем действия. Мы видели уже, что в Галатии римские колонии, как Антиохия Писидийская, Икония очень благоприятно отнеслись к истинному учению; тоже мы будем наблюдать в Коринфе, в Александрии, Троаде. Население, давно уже осевшее, имеющее свои местные предания, выказывало мало склонности к новшествам. Еврейство в Филиппах, если там таковое было, не было многочисленным; возможно, что оно ограничивалось какими-нибудь женщинами, справлявшими шабаш: даже в тех городах, где не было евреев, всегда имелось несколько лиц, которые справляли шабаш. Во всяком случае здесь, по-видимому, не было синагоги. Когда апостольская группа вошла в город, были первые дни недели. Павел, Сила, Тимофей и Лука в течение нескольких дней оставались взаперти у себя дома, ожидая, по обыкновению, дня шабаша. Лука, знакомый с местностью, вспомнил, что приверженцы еврейских обрядов и обычаев в этот день собирались обыкновенно за пригородами, на берегу маленькой речки с очень крутыми берегами, которая в полутора милях от города выходит из земли обильным кипящим источником, и которая называлась Гангac или Гангитес. Возможно, что это было древнеарийское название священных рек (Ganga). Достоверно, что мирная сцена, рассказанная в Деяниях и отметившая первый случай введения христианства в Македонии, произошла на том самом месте, где на сто лет раньше решалась судьба мира. В великой битве 42 г. до Р. Хр. Гангитес послужил знаменной линией Бруту и Кассию.

В городах, где не было синагог, собрания присоединенных к еврейству происходили в небольших постройках без крыши, а иногда и прямо на вольном воздухе, на слегка лишь огороженных площадях, называвшихся proseuchae. Молельни эти старались устраивать у моря или реки, для большего удобства при омовениях. Апостолы пошли, куда им было указано. Действительно, туда пришло несколько женщин помолиться. Апостолы обратились к ним с речью и возвестили им таинство Иисусово. Их слушали со вниманием. Особенно растрогалась одна женщина: «Господь, говорит рассказчик Деяний, отверз ее сердце». Ее звали Лидией или «Лидиянкой», т. к. она происходила из Фиатир; она торговала одним из главных произведений лидийской промышленности, пурпуром. Это была особа благочестивая, из тех, которых называли «богобоязненными», т. е. язычница по рождению, но соблюдавшая, т. наз., правила Ноя. Она приняла крещение со всем своим домом, и не успокоилась до тех пор, пока не добилась, с помощью неотступных убеждений, от всех четырех миссионеров согласия поселиться у нее. Там оставались они несколько недель, каждую субботу проповедуя на месте молитвы, на берегу Гангитеса.

Образовалась небольшая церковь, почти целиком из женщин, очень благочестивая, крайне покорная, в высшей степени преданная Павлу. Кроме Лидии, церковь эта насчитывала в лоне своем Еводию и Синтихию, доблестно боровшихся вместе с апостолом за Евангелие, но иногда препиравшихся между собой за свои обязанности диаконисс; Епафродита, смелого человека, которого Павел называет братом, сотрудником и сподвижником, Климента и еще других, о которых Павел говорит, как о своих «сотрудниках, и имена которых, по словам его, записаны в книгу жизни». Тимофея Филиппийцы также очень любили, и он со своей стороны был очень им предан. Это была единственная церковь, от которой Павел принял денежную помощь, т. к. она была богата и необременена бедными евреями. Дары эти, вероятно, шли главным образом от Лидии; от нее он брал, зная, как она к нему привязана. Женщина дает от сердца; от нее нечего опасаться ни попреков, ни заинтересованного сожаления о сделанном. Павел, вероятно, предпочитал быть в долгу у женщины (по-видимому вдовы), в которой он был уверен, чем у людей, по отношению к которым он уже не чувствовал бы себя таким независимым, если бы был чем-нибудь обязан им.

Абсолютная чистота христианских нравов устраняла всякие подозрения. Впрочем, возможно, что не будет из лишней смелости в предположении, что Павел в послании к Филиппийцам именно Лидию зовет «своей дорогой супругой». Выражение это, при желании, можно объяснить, как простую метафору. Но действительно ли так невозможно, чтобы Павел заключил с этой сестрой более тесный союз? Этого утверждать нельзя. Достоверно только, что Павел в поездках своих не брал с собой ни одной из сестер. Несмотря на это, целый ряд церковных преданий считал его женатым.

Облик женщины-христианки обрисовывался все определеннее. На место еврейской женщины, иногда такой сильной, такой самоотверженной, на место сирийской женщины, которая обязана слабости и томности болезненной организации взрывами энтузиазма и любви, на место Табифы, Марии Магдалины, выступает греческая женщина, Лидия, Геба, Хлоя, живые, веселые, деятельные, мягкие, тонкие, открытые и в то же время не болтливые, предоставляющие действовать своему господину и подчиняющиеся ему, способные на все самое великое, так как они довольствовались положением сотрудниц мужчин и сестер их, помощниц их в добрых и прекрасных делах. Эти греческие женщины из племени тонкого и сильного на склоне лет подвергаются перемене, совершенно преобразующей их. Они бледнеют, глаза их начинают слегка блуждать; тогда, покрыв черным покрывалом плоско уложенные на голове волосы, обрамляющие лицо их, они отдаются серьезным заботам; и в них они вкладывают свой живой и пылкий ум. Греческая «слуга» или диаконисса стойкостью превзошла даже сирийскую и палестинскую. Женщины эти, владевшие тайнами церкви, подвергались величайшим опасностям, выносили всевозможные мучения скорее, нежели в чем-нибудь проговориться. Они создали достоинство своего пола, именно потому, что не говорили о своих правах; ограничиваясь с виду тем, что служили мужчинам, они в действительности сделали больше них.

Одно происшествие ускорило отъезд миссионеров. Город начинал говорить о них, и воображение жителей заработало уже, по поводу приписываемых им чудесных способностей, особенно в отношении изгнания злых духов. Однажды, когда они направлялись к месту молитвы, они встретили молодую рабыню, вероятно чревовещательницу, почитавшуюся, по слухам, пифией, предсказывающей будущее. Хозяева ее извлекали много денег из этой гнусной эксплуатации. Как только несчастная девушка заметила миссионеров, она стала — либо потому, что она вправду была экзальтированной, либо вследствие того, что ей надоело ее низкое ремесло — преследовать их с громким криком. Верные утверждали, что она восхваляла новую веру и проповедников последней. Это повторилось несколько раз. Однажды, наконец, Павел стал изгонять из нее духа; девушка успокоилась и начала уверять, что она освободилась от владевшего ей духа. Но хозяева ее были в страшной досаде; выздоровление девушки отнимало у них кусок хлеба. Они завели судебное дело с Павлом, как виновником изгнания беса, и с Силой, как его соучастником, и привлекли их на агору, перед лицо дуумвиров.

Трудно было бы требовать возмещения убытков, основывая иск на таком необыкновенном доводе. Жалобщики особенно упирали на факт волнения, происшедшего в городе, и на недозволенную проповедь. «Они-де проповедуют обычаи, которых нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». Действительно, город имел италийское право, а свобода исповедания делалась тем меньше, чем ближе стояло население к римской метрополии. В то же время суеверное население, возбуждаемое хозяевами пифии, устроило враждебную апостолам манифестацию. Подобные небольшие бунты были нередки в древних городах; нувеллисты, бездельники, «столпы агоры», как называл их уже Демосфен, жили ими. Дуумвиры, полагая, что речь идет о простых евреях, приговорили Павла и Силу, не справившись и не произведя следствия о звании их, к битью палками. Ликторы сорвали с апостолов одежды и жестоко били их палками при народе. Затем их повлекли в темницу, поместили их в один из самых глубоких казематов и забили ноги их в колодки. Ни Павел, ни Сила не защитили себя перед судом своим званием римских граждан, либо потому, что им не было предоставлено слово, либо потому, что они нарочно искали славы пострадать и претерпеть унижение за своего учителя. Только ночью, в тюрьме, объявили они свое звание. Тюремщик сильно смутился; до той поры он обращался с обоими евреями грубо, а тут он оказывался перед двумя римлянами, Павлом и Сильваном, несправедливо осужденными. Он омыл их раны и дал им поесть. По всей вероятности, дуумвиры были предупреждены в то же время, так как рано утром они послали ликторов с приказом тюремщику освободить заключенных. Законы Валерия и Порция вполне определенны: побить палками римского гражданина значило для судьи совершить важное преступление. Павел, пользуясь своими преимуществами, отказался выйти из тюрьмы тайком; он, говорят, потребовал, чтобы дуумвиры сами пришли освободить его. Замешательство их было немалое; они пришли и убедили Павла оставить город.

Заключенные по освобождении пошли к Лидии. Их встретили, как мучеников; они обратились к братьям с последними словами поучения и утешения и отправились в путь. He было еще города, который Павел так полюбил бы, и где и его так любили бы. Тимофей, которого преследование не коснулось, и Лука, игравший второстепенную роль, остались в Филиппах. Луке суждено было свидеться с Павлом лишь 20 лет спустя.

Выйдя из Филипп, Павел и Сила пошли по Эгнатийской дороге, направляясь в Амфиполис. Это был один из прекраснейших дней всех путешествий Павла. По выходе из равнины Филипп, дорога вступает в веселую долину, окруженную высокими громадами Пангея. Тут обрабатывается лен и растения самых умеренных стран. Во всех горных лощинах виднеются большие деревни. Римская дорога сделана из мраморных плит. На каждом шагу, почти под каждым платаном, глубокие колодцы, наполненные водой, идущей прямо из соседних снежных залежей и профильтрованной толстыми слоями гористой почвы, представляются взорам путника. Скалы из белого мрамора дают проход маленьким, поразительно прозрачным речкам. Вот где научаешься почитать хорошую воду одним из перворазрядных даров природы. Амфиполис был большой город, столица провинции, расположенный приблизительно в часе ходьбы от устья Стримона. Апостолы, по-видимому, не остановились там, быть может потому, что это был город чисто греческий.

Оттуда апостолы, выйдя из Стримонского лимана, пошли между морем и горами через густые леса и луга, доходящие до самого песчаного прибережья. Первый привал, под платанами, около очень холодного источника, выходящего из песка, в двух шагах от моря, — прелестное место. Затем апостолы вступили в Авлон Арефусский, глубокую впадину, нечто вроде Босфора, вырубленного в скалах, по которой воды внутренних озер текут в море; они прошли, вероятно не заметив ее, мимо могилы Эврипида. Красота деревьев, свежесть воздуха, стремительность течений, крепость всякого рода кустарников и папоротников, все это напоминает местечко из Большой Шатрезы или Грезиводана, заброшенное на порог огненной печки. Действительно, бассейн Мигдонийских озер нестерпимо горяч; поверхность его точно из расплавленного олова; только ящерицы, плавая с головой, высунутой из воды, в поисках тени бороздят ее. Стада к полудню становятся какими-то удрученными; если бы не жужжание насекомых, да пение птиц, можно было бы подумать, что находишься в царстве смерти. Пройдя, не останавливаясь, через городок Аполлонию, Павел обошел озера с юга и, следуя почти до конца по равнине, центральное углубление которой они занимают, пришел к подножью маленького горного хребта, замыкающего с востока Фессалоникийский залив. При восхождении на вершину этих холмов, на горизонте во всем своем великолепии открывается Олимп. Подножие и средняя часть склона горы сливаются с синевой неба; снега на вершине кажутся эфирным дворцом, висящим в пространстве. Но увы! Уже тогда священная гора была опустошена. Люди взобрались на нее и убедились, что боги уже не живут там. Цицерон, в изгнании смотря на эти белые верхушки из Фессалоники, знал, что там ничего нет, кроме снега и скал. Павел, конечно, и смотреть не стал на эти волшебные для другой расы картины. Перед ним был большой город, и он на основании опыта своего предвидел, что найдет в нем превосходный базис для основания чего-нибудь крупного.

Co времен римского владычества Фессалоника стал одним из самых торговых портов Средиземного моря. Город был очень богат и густо населен. В нем была большая синагога, служившая религиозным центром для еврейства Филипп, Амфиполиса и Аполлонии, имевших только молитвенные дома. Здесь Павел поступил, как всегда делал. В течение трех последовательных суббот он говорил в синагоге, повторяя свои неизменные речи об Иисусе, доказывая, что последний был Мессией, что Писание нашло в нем свое осуществление, что ему нужно было пострадать; что он воскрес. Несколько евреев уверовали; но многочисленнее всего были случаи обращения среди греков, «имевших страх Божий». Этот класс всегда давал новой вере самых усердных адептов.

Женщины приходили толпами. Все лучшие элементы женского общества Фессалоники уже давно соблюдали шабаш и еврейские обряды; сливки этих благочестивых женщин устремились к новым проповедникам. Уверовало также много язычников. Произошли обычные явления: чудеса, сошествия дара языков и других даров св. духа, мистические откровения и восторги. Фессалоникийская церковь скоро стала соперничать с Филиппийской в благочестии, в деликатном внимании к апостолу. Нигде Павел не расточал столько пыла, любви, трогательной ласки. Человек этот, по природе живой и вспыльчивый, в своих миссиях выказывал удивительную кротость и спокойствие: он был, по собственным его словам, отцом, матерью, кормилицей; его суровость и даже его некрасивая внешность только увеличивали его очарование. Когда жесткие и резкие люди захотят привлечь к себе кого-нибудь, они умеют пустить в ход бесподобное очарование. Строгая речь, никогда не льстящая, имеет гораздо больше шансов быть выслушанной, особенно женщинами, нежели малоэнергичные слова, часто указывающие на незначительность или эгоистичность стремлений.

Павел и Сила жили у некоего Иисуса, родом еврея, который, по обычаю евреев, грецифицировал свое имя в «Язона»; но они принимали от него только кров. Павел денно и нощно работал по своему ремеслу, чтобы ничего не стоить церкви. К тому же и богатая Филиппийская торговка пурпуром и ее сестры были бы огорчены, если бы другие, а не она, доставляли бы апостолу необходимые средства к жизни. Во время жизни в Фессалонике Павел дважды получал приношения из Филипп и принимал их. Это совершенно противоречило его принципам; он взял за правило самому снискивать себе пропитание, ничего не принимая от церквей; но он не позволил бы себе отвергнуть этого приношения от чистого сердца, и ему помешало то, что он знал, какое огорчение он этим причинит этим благочестивым женщинам. Сверх того возможно, что, как мы уже сказали, он предпочитал обязываться лучше женщинам, которые никогда не стеснили бы его свободы действий, нежели мужчинам, как напр. Язону, в отношениях с которыми он хотел сохранить свой авторитет. Кажется, нигде Павлу не удалось осуществить свои идеалы в такой мере, как в Фессалонике. Население, к которому он обращался, состояло главным образом из трудолюбивых рабочих; Павел проникся их духом, проповедовал им аккуратность, труд, хорошее поведение с язычниками. К поучениям его прибавился целый ряд новых наставлений: о бережливости, о прилежании к работе, о промышленной чести, основанной на достатке и независимости. По контрасту, которому мы не должны удивляться, он открывал им в то же время самые странные тайны Апокалипсиса, в том виде, в каком их тогда представляли себе. Фессалоникийская церковь стала образцом, который Павел любил приводить в пример, и хороший дух которого распространялся повсюду, как благовоние поучения. Среди важных в церкви лиц, кроме Язона, называли еще Гая, Аристарха и Секунда, Аристарх был обрезанный.

Что произошло уже двадцать раз, то случилось и в Фессалонике: недовольные евреи возбудили волнения. Они набрали шайку бездельников, бродяг, всякого рода ротозеев, которые в древних городах проводили дни и ночи под колоннами соборов, готовые шуметь ради выгод того, кто заплатит им. Все они вместе отправились, чтобы напасть на дом Язона. Громко стали требовать Павла и Силу; не найдя их, бунтовщики связали Язона, а с ним еще кое-кого из верных, и свели их к политархам, или судьям. Раздавались самые разнородные крики: «В городе бунтовщики», говорили одни, «и Язон принял их к себе.» — «Все эти люди», кричали другие, «идут против эдиктов императора». — «У них есть царь, которого они зовут Иисусом», говорил третий. Волнение было большое, и политархи были неспокойны. Они заставили Язона и верных, забранных вместе с ним, дать ему залог, и отпустили их. В следующую ночь братья вывели Павла и Силу из города и проводили их в Верию. Нападки евреев на маленькую церковь продолжались но только еще больше скрепили ее.

В Верии евреи были либеральнее и не такие невежественные, как Фессалонике. Они охотно выслушали Павла и дали ему спокойно изложить свои убеждения в синагоге. В течение нескольких дней они были охвачены живейшим любопытством. Они все время перелистывали Писание, отыскивая там цитаты, которые приводил Павел; и проверяя, верно ли он цитировал их. Многие уверовали, между прочими некий еврей, Сопатр или Сосипатр, сын Пирра. Но и здесь, как и во всех остальных церквах Македонии, женщины составляли большинство. Уверовавшие все принадлежали к греческому племени, к тем набожным особам, которые, не принадлежа к еврейству, исполняли его обряды. Уверовало также много греков и прозелитов, а синагога осталась исключительно-равнодушной. Гроза пришла из Фессалоники. Евреи этого города, узнав, что Павел успешно проповедует в Верии, пришли туда и возобновили там свои действия. Павлу опять пришлось поспешно уходить, не взяв с собой даже Силы. Многие из Верийских братьев пошли проводить его. Все синагоги Македонии были до такой степени сплошь поставлены на ноги, что пребывание в стране оказалось для Павла немыслимым. Его травили, гнали из города в город, и возмущения как будто рождались под его ногами. Римская полиция не очень враждебно относилась к нему; но она в таких случаях действовала согласно принципам всякой полиции. Когда на улице начинались волнения, она обвиняла в них всех, и, не заботясь о правоте того, кто оказался предлогом этих волнений, просила его замолчать или убираться. В сущности, это было равносильно оправданию бунта и установлению принципа, что нескольких фанатиков достаточно, чтобы лишить римского гражданина его свобод. Жандармы никогда не могли похвалиться знакомством с философией. Поэтому Павел решил уехать и направиться в страну, достаточно отдаленную для того, чтобы ненависть противников его потеряла его след. Оставив Силу и Тимофея в Македонии, он с Верийцами пошел к морю.

Так кончилась блестящая Македонская проповедь, наиболее плодотворная из всех, которые до сих пор совершены были Павлом. Образовались церкви из совершенно новых элементов. Это было уже не сирийское легкомыслие, не ликаонское добродушие; это был народ тонкий, чувствующий, изящный, умный; вот какие люди, подготовленные еврейством, переходили теперь в новый культ. Македонский берег был весь покрыт греческими колониями; греческий гений принес там лучшие свои плоды. Благородные церкви Филиппийская и Фессалоникийская, состоявшие из самых выдающихся женщин этих городов, несомненно были прекраснейшим завоеванием, которое христианство когда либо приобрело до тех пор. Еврейка превзойдена: покорная, замкнутая, послушная, мало участвовавшая в культе, еврейка не обращалась в новую веру. Влечение к небу чувствовала гречанка, «имеющая страх Божий», утомленная богинями, вздымающими копья свои на вершинах акрополей, добродетельная супруга, отворачивавшаяся от истлевшего язычества и искавшая чистого культа. Это — вторичные основательницы нашей веры. После галилеянок, следовавших за Иисусом и служивших ему, Лидия, Фива, неизвестные нам набожные женщины Филипп и Фессалоники — истинные праведницы, которым новая вера обязана быстротой своих успехов.

Глава VII. Продолжение второго путешествия Павла. —
Павел в Афинах

Павел, все в сопровождении верных Верийцев, поехал морем в Афины. Из глубины Термейского залива до Фалера или Пирея три или четыре дня пути, если плыть не торопясь. «Идут мимо подножия Олимпа, Оссы, Пелиона; объезжают извилины внутреннего моря, которое Эвбея отделяет от Эгейского; переезжают причудливый Эврипский пролив. При каждом повороте касаются этой поистине священной земли, где некогда открылось совершенство, где наяву существовал идеал, земли, видевшей, как благороднейший из народов одновременно клал основание искусству, науке, философии, политике. Приставая к ней, Павел, вероятно, не испытывал того, как бы сыновнего, почтения, которое чувствовали уже тогда культурные люди, вступая на эту славную почву. Он был из иного мира; его священная земля была не здесь.

Греция не оправилась после тяжелых ударов, поразивших ее за последние века. Подобно сынам земли, аристократические племена ее растерзали одно другое. Римляне окончательно, истребили их; старинные фамилии почти исчезли. Древние города: Фивы и Аргос превратились в бедные деревни; Олимпия и Спарта упали; только Афины и Коринф удержались. Поля были почти пустыней; картина разорения, рисуемая нам Полибием, Цицероном, Страбоном и Павсанием, наводит уныние. Наружная свобода, которую римляне оставили городам, и которая должна была исчезнуть только при Веспасиане, была пустой насмешкой. Дурное управление римлян привело ко всеобщему разорению; храмы не поддерживались; на каждом шагу встречались пьедесталы, с которых завоеватели украли статуи, или которые льстецами отданы были новым властелинам. В особенности Пелопонесс поражен был насмерть. Спарта убила его; загубленная соседством этого безумного, утопического города несчастная страна никогда уж не возрождалась. К тому же в римскую эпоху режим крупных всепоглощающих городов заменил многочисленность маленьких центров; Коринф сосредотачивал в себе всю жизнь страны.

Тем не менее население, если оставить в стороне Коринф, сохранилось в довольно чистом виде; число евреев вне Коринфа было незначительно. В Греции была образована лишь одна римская колония; вторжения славян и албанцев, так глубоко изменивших состав эллинской крови, произошли только позднее. Старые культы еще процветали; правда, кое-какие женщины исполняли тайком, в глубине гинекея, скрываясь от мужей, чужеземные суеверия, особенно египетские; но мудрецы протестовали; «Что это за боги», говорили они, «которые принимают тайное поклонение замужней женщины. У женщины не должно быть никаких друзей, кроме друзей ее мужа; а разве боги — не первые наши друзья?»

По-видимому, либо во время переезда, либо во время приезда в Афины, Павел пожалел о том, что оставил своих спутников в Македонии. Быть может, новый мир поразил его, и он почувствовал себя в нем чересчур одиноким; верно то, что, прощаясь с Верийскими верными, он поручил им передать Силе и Тимофею, чтобы они поспешили к нему как можно скорее.

Итак, в продолжение нескольких дней Павлу пришлось оставаться в Афинах одному. Этого с ним не случалось уже очень давно; жизнь его была подобна водовороту, и он никогда не путешествовал иначе, как с двумя или тремя спутниками. Афины были местом единственным в своем роде, или, во всяком случае, совершенно отличались от всего, что он видел до тех пор; зато и положение его оказалось чрезвычайно трудным. В ожидании прибытия товарищей он удовольствовался тем, что обегал все концы города. Акрополь, с бесконечным количеством статуй, целиком покрывавших его и делавших из него небывалый музей, был, должно быть, для него предметом самых оригинальных размышлений.

Хотя Афины много пострадали от Суллы, хотя они, как и вся Греция, были разграблены римскими управителями и уже лишены отчасти своих богатств по милости грубой жадности своих властителей, однако они все еще были украшены почти всеми своими дивными произведениями искусства. Памятники на Акрополе остались нетронутыми. Неискусное убавление кое-каких подробностей, довольно большое число посредственных произведений, уже проникнувших в святилище великого искусства, дерзкие подмены, благодаря которым на пьедесталы древних греков попали римляне, не изменили священного характера этого чистого храма красоты. Пецил, со своей прекрасной обстановкой, был свеж, как в первый день творения. Подвиги низкого Секунда Карины, поставщика статуй для Золотого дома, начались только несколько лет спустя, и Афины от них меньше пострадали, чем Дельфы и Олимпия. Ложный вкус римлян к городам с колоннадами сюда не проник; дома были бедные, очень неудобные. Этот дивный город в то же самое время был городом неправильным, с узкими улицами, оберегавшими свои древние памятники и предпочитавшими воспоминания о древних временах вытянутым в струнку улицам. Все эти чудеса мало тронули апостола; он видел самые совершенные по красоте вещи, какие когда либо существовали и будут существовать — Пропилеи, это чудо благородства, Парфенон величественностью своей затмевающий все, храм Победы без крыльев, достойный тех битв, которым он был посвящен, Эрехфейон, чудо изящества и грации, эрефорянок, божественных молодых девушек с такой полной грации поступью; он видел все это, но вера его не поколебалась; он и не дрогнул. Его ослепляли предрассудки еврея-иконоборца, нечувствительного к красотам пластики; он счел эти несравненные изображения идолами. «Он», говорит его жизнеописатель, «возмутился духом при виде города, полного идолов». Дрожите, прекрасные и чистые изображения, истинные боги и богини! Вот тот, кто воздвигнет на вас свой молот. Роковое слово произнесено: вы — идолы; заблуждение этого некрасивого, маленького еврея будет вашим смертным приговором.

Из многих непонятых апостолом вещей, две сильно поразили апостола: во-первых, чрезвычайная религиозность Афинян, доказывавшаяся большим числом храмов, алтарей, всякого рода святилищ, признаков их эклектизма и терпимости в деле религии; во-вторых, некоторые алтари, безымянные или посвященные «неизвестным богам». Этих алтарей было довольно много в Афинах и в окрестностях их. Были они также и в других греческих городах. Фалерские были знамениты (Павел мог видеть их, когда сошел на берег); их связывали с легендами о войне с Троей. Надпись на них гласила:

ΑΓΝΩΣΤΟΙΣΘΕΟΙΣ

т. е. «неизвестным богам»; некоторые, даже, могли иметь надпись:

ΑΓΝΩΣΤΟΙΘΕΟΤ

т. е. «неизвестному богу». Алтари эти своим происхождением обязаны были необыкновенной щепетильности Афинян в деле религии и привычке их во всем видеть проявление таинственной и особой власти. Боясь невольно оскорбить какого-нибудь бога, имени которого они не знали, или показать пренебрежение какому-нибудь могущественному богу, или желая получить какую-нибудь милость, которая могла зависеть от неизвестного им божества, они строили безымянные алтари, или же делали на последних выше приведенную надпись. Возможно также, что эти странные надписи происходили с алтарей, первоначально безымянных, на которых во время какой-нибудь общей проверки, за незнанием того, кому они посвящены, и была сделана подобная надпись. Павел очень удивился такому посвящению. Толкуя их по-своему, по-еврейски, он предположил за ними смысл, которого они не имели. Он подумал, что речь идет о боге, который называется «Богом Неизвестным». В этом Боге он узрел бога евреев, единого бога, к которому даже язычество чувствовало якобы какое-то таинственное влечение. Эта мысль казалась тем правдоподобнее, что в глазах язычников главной отличительной чертой еврейского бога было то, что у него не было имени, что это был неопределенный бог. Может быть также, что среди какого-нибудь религиозного обряда или во время философского спора услыхал Павел полустишие:

Του γαρ και γενος εσμεν,

взятое из гимна Клеанфа Юпитеру, или из Phenomenes Арата и часто употреблявшегося в религиозных гимнах. Он группировал в уме эти местные черты и старался из них составить речь, приспособленную к его новой аудитории, так как он предчувствовал, что здесь придется коренным образом изменить систему проповеди. Конечно, Афины в то время уже не были вполне тем, чем были в течение веков, центром прогресса человечества, столицей республики умов. Верная своему духу, эта божественная мать всякого искусства была одним из последних убежищ либерализма и республиканизма. Она была, так сказать, городом оппозиции. Афины всегда стояли за побежденных. Они энергично заявили себя за независимость Греции и Митридата против римлян; за Помпея против Цезаря, за республиканцев против триумвиров, за Антония против Октавиана. Рядом со статуями Гармодию и Аристогитону они воздвигли таковые Бруту и Кассию; они чествовали Германика так, что сами попали в подозрение; они заслужили оскорбления от Пизона; Сулла разгромил их ужасно и нанес последний удар их демократическому строю. Август хотя и был к ним милостив, но не благоволил к ним. У них никогда не отняли титула свободного города, но преимущества свободных городов во времена Цезарей и Флавиев все уменьшались. Афины отказались таким образом городом подозрительным, опальным, но облагороженным именно этой опалой. С воцарением Нервы начинается для них новая жизнь. Мир, возвративший себе добродетель и разум, вновь признал свою мать. Нерва, Ирод Аттик, Адриан, Антонин, Марк Аврелий восстановляют их памятники, наперерыв даруют ей новые памятники и учреждения. Афины снова на четыре столетия становятся городом философов, артистов, великих умов, священным народом для всех либеральных людей, местом паломничества поклонников красоты и правды.

Но не будем опережать ход времени. В тот печальный момент, на котором мы остановились, прежнее великолепие исчезло, а новое — еще не появлялось. Это уже не был «город Тезея» и еще не «город Адриана». В І-м веке до нашей эры философская школа в Афинах была очень блестяща: Филон Ларисский, Антиох Аскалонский продолжали или видоизменяли дело Академии; Кратипп читал перипатетизм, и сумел одновременно быть другом, учителем, утешителем или покровительствуемым Помпея, Цезаря, Цицерона, Брута. Все самые знаменитые и занятые римляне, увлекаемые на Восток честолюбием, останавливались в Афинах, чтобы послушать модных философов. Аттик, Красс, Цицерон, Варрон, Овидий, Гораций, Агриппа, Виргилий учились там или жили, как любители наук и искусств. Брут провел там последнюю зиму своей жизни, разделяя свое время между перипатетиком Кратиппом и академиком Феомнестом. Накануне битвы при Филиппах Афины были первостепенным философским центром. Образование там было чисто философское и стояло гораздо выше бледного красноречия Родосской школы. Серьезно повредило Афинам воцарение Августа и всеобщее умиротворение, когда философское преподание стало подозрительным; значение и деятельность школ упали. К тому же и Рим на некоторое время стал, благодаря заканчивавшейся там блестящей литературной эволюции, почти независимым от Греции в отношении вещей духовного порядка. Создались новые центры; как в школу разнообразного образования, предпочитали идти в Марсель. Самобытное существование философии четырех крупных сект окончилось; начинался эклектизм, известного рода нетвердое, бессистемное философствование. За исключением Аммония Александрийского, учителя Плутарха, который около этого времени основал в Афинах тот род литературной философии, которая вошла в моду, начиная с царствования Адриана, никто, в середине І-го века, не прославил того города, который дал и привлек к себе больше всего в мире знаменитых людей. В это время на Акрополе с печальной расточительностью воздвигаются статуи консулам, проконсулам, римским чиновникам, членам Императорского дома. Храмы посвящаются богине Roma и Августу. Даже Нерону были поставлены там статуи. Все талантливые художники были привлечены в Рим, и потому афинские произведения І-го века в большинстве случаев удивительно плохи. Да и эти памятники, как напр. часы Андроника Цирреста, портик Афины Архегеты, храм Рима и Августа, мавзолей Филопаппа, относятся к эпохе, немного более ранней или позднейшей, чем время, когда Павел увидел Афины. Никогда в продолжении всей своей длинной истории город не был еще таким немым, молчаливым.

Однако, он еще сохранял в большой мере свой благородный облик; он все еще привлекал первостепенное внимание мира. Несмотря на суровость эпохи, глубоко было уважение к Афинам, и все чувствовали его. Сулла, несмотря на грозный гнев свой за их бунт, сжалился над ними. Цицерон гордился тем, что у него там была статуя. Помпей и Цезарь перед битвой при Фарсале заявили через герольда, что все Афиняне будут пощажены, как жрецы богинь тесмофор (законодательниц). Помпей пожертвовал крупную сумму денег на украшение города; Цезарь не захотел отомстить ему и содействовал сооружению одного из его памятников. Брут и Кассий вели себя там, как частные лица, но их принимали и ласкали, как героев. Антоний любил Афины и охотно жил там. После битвы при Акциуме Август в третий раз простил им; имя его, как и имя Цезаря, было связано с одним большим памятником; его семья и приближенные считались в Афинах местными благодетелями. Римляне очень настаивали на том, что они оставляют Афинам свободу и почет. Балованные дети славы, греки с той поры стали жить воспоминаниями прошлого. Германик, во время пребывания своего в Афинах, не хотел, чтобы ему предшествовало больше одного ликтора. Нерон, хотя и не отличался суеверностью, не решился войти в них из боязни Фурий, обитавших под Ареопагом, этих страшных Semnes, которых избегали отцеубийцы; воспоминание об Оресте вызывало в нем содрогание; он не посмел также вмешаться в Элевсийские игры, в начале которых герольд возглашал, чтобы негодяи и нечестивцы остерегались приближаться. Благородные иностранцы, потомки низложенных царей, приходили в Афины тратить свое состояние; им нравилось, когда их украшали титулами хорегов и агонотетов. Все маленькие варварские царьки наперерыв старались оказывать Афинянам услуги и реставрировать их памятники.

Одной из причин такого исключительно благоприятного положения была религия. По существу своему муниципальная и политическая, основанная на мифах об основании города и божественных его покровителях, религия Афин вначале представляла религиозное освящение патриотизма и государственных учреждений. Это был культ Акрополя; «Аглавр» и присяга, которую приносили на его алтаре молодые Афиняне, имеют только этот смысл; это как если бы у нас религия состояла в вынимании жребия при наборе, занятии военными упражнениями и почитании знамени. Это неминуемо должно было вскоре стать довольно истрепанным; ничего не было тут беспредельного, ничего такого, что поражало бы человека своей историей, ничего всеобъемлющего; насмешки Аристофана над этими богами Акрополя доказывают, что им одним не под силу было бы покорить весь мир. Женщины вскоре обратились к незначительным иноземным культам, напр., к культу Адониса; особенно развились мистерии; философия у Платона была своего рода тонкой мифологией, а искусство создавало для толпы поистине восхитительные изображения. Афинские боги стали богами красоты. Старая Афина Паллада была просто манекеном, без видимых рук, закутанная в пеплум, подобная Лореттской Богоматери. Торевтика сделала беспримерное чудо: она стала делать реалистические статуи в роде итальянских и византийских мадонн, с накладными украшениями, которые в то же время были дивными произведениями искусства. Таким образом, у Афин образовался один из самых полных культов древности. Во времена государственных бедствий культ этот потерпел некоторого рода затмение, афиняне первые сами оскверняли свое святилище: Лахарес украл золото статуи Афины; Димитрия Полиоркета сами жители устроили в опистодоме Парфенона; он поселил там с собой своих куртизанок, и люди насмехались над тем, как должна быть возмущена таким соседством целомудренная Афина; Аристион, последний защитник независимости Афин, дал погаснуть неугасимой лампаде Афины Паллады. Но слава этого единственного города все-таки была так велика, что весь мир как будто захотел усыновить его богиню, когда он покинул ее. Благодаря иностранцам, Парфенону возвращена была честь, афинские мистерии стали религиозной приманкой для всего языческого мира.

Но главным образом Афины имели влияние как город школ. Это новое значение, которое, благодаря заботам Адриана и Марка Аврелия, должно было приобрести такой определенный характер, появилось у него за два века перед эпохой нашего рассказа. Город Мильтиада и Перикла превратился в университетский город, в роде Оксфорда, где встречалась вся знатная молодежь, раскидывавшая золото целыми пригоршнями. Только и видно было, что учителя, философы, риторы, всякие педагоги, софронисты, учителя эфебов, гимназиархи, педотрибы, гопломахи, учителя фехтования и верховой езды. Co времен Адриана косметы, т. е. префекты учащихся, приобретают в известной мере значение и почет архонтов; ими обозначаются годы; старинное греческое преподавание, целью которого было образовать свободного гражданина, становится педагогическим законом для всего человечества. Но, увы! Оно образовывает теперь уже только риторов; телесные упражнения, некогда считавшиеся истинным делом для героев на берегу Илисса, теперь стали делом позы. Основательное величие заменили цирковое величие, манеры Франкони. Но Греции свойственно было все облагораживать; даже дело школьного учителя стало у нее нравственным служением; несмотря на злоупотребление, достоинство наставников было одним из ее созданий. Вся эта золотая молодежь иногда умела вспоминать прекрасные речи своих учителей. Она была на стороне республиканизма, как и всякая молодежь, она устремилась на призыв Брута; она дала убивать себя при Филиппах. Целыми днями они восхваляли убийство тиранов, прославляли благородную кончину Катона, выражали одобрение Бруту. Население всегда было оживленное, остроумное, любопытное. Всякий проводил жизнь на улице, в постоянном общении с остальным миром, в легкой атмосфере, под улыбающимся небом. Иностранцы, толпы которых жаждали знания, поддерживали живую интеллектуальную деятельность. Публицистика, журнализм античного мира, если можно так выразиться, имел центром Афины. Город не приобрел торгового характера, и поэтому у всех была одна забота: узнавать новости, знать все, что говорилось и делалось на земном шаре. Очень замечательно, что широкое развитие религии не вредило рациональной культуре. Афины сумели быть одновременно и самым религиозным городом в мире, Пантеоном Греции, и городом философов. При виде окружающих орхестру мраморных кресел в амфитеатре Дионисия, на каждом из которых начертано имя божества, жрецу которого оно было предоставлено, можно было подумать, что это город жрецов; а это был прежде всего город свободомыслящих. У культов, о которых идет речь, не было ни догматов, ни священных книг; они не питали того отвращения к физике, которое всегда было у христианства, и которое заставляло последнее преследовать положительное исследование. За исключением некоторых ссор, жрец и эпикуреец-анатомист довольно хорошо уживались вместе. Истинные греки вполне удовлетворялись таким согласием, основанным не на логике, а на взаимной терпимости и взаимном уважении.

Для Павла это было совершенно новое поле. До сих пор он проповедовал большей частью в городах промышленных, вроде Ливорно или Триеста, с большими еврейскими общинами, а не в блестящих центрах, не в городах большого света и высокой культуры. Афины носили глубоко-языческий характер; язычество связано было в них со всеми удовольствиями, со всеми интересами, со всей гордостью и славой государства. Павел испытывал большие сомнения. Тимофей, наконец, прибыл из Македонии; Сила, по неизвестным для нас причинам, прийти не мог. Тогда Павел решил действовать.

В Афинах была синагога, и Павел стал говорить там, обращаясь к евреям и людям, «имеющим страх Божий»; но в таком городе успеха в синагоге было еще очень мало. Его соблазняли блестящая агора, где расходовалось столько ума, портик Пецил, где разбирались все мировые вопросы. Он стал говорить там, но не как проповедник, обращающийся к собравшейся толпе, а в качестве иностранца, который вмешивается в прения, робко распространяет свой взгляд и старается создать себе какую-нибудь точку опоры. Успех был невелик. «Иисус и воскресение» (anastasis) показались странными, лишенными смысла словами. Многие, по-видимому, приняли anastasis за имя богини, и подумали, что Иисус и Анастазис — новая божественная чета, которую пришли проповедовать эти восточные сумасброды. Философы-эпикурейцы и стоики, говорят, подошли ближе и прислушивались.

Это первое сближение христианства и греческой философии не было особенно дружественным. Нет лучшего доказательства того, как умные люди должны быть осторожны и остерегаться насмешек над идеей, какой бы сумасбродной она им не казалась. Дурной греческий язык Павла, его неправильные, порывистые фразы не могли доставить ему кредита в Афинах. Философы презрительно отвернулись от этих варварских слов. Одни говорили: «Это суеслов (spermologos)», другие, — «он проповедует о новых богах». Никому и в голову не приходило, что настанет день, когда этот суеслов займет их место, и что через 474 года упразднены будут их кафедры, как бесполезные и вредные, именно благодаря проповеди Павла. Великий урок! Гордые тем, что они стоят настолько выше толпы, афинские философы с презрением относились к тому, что касалось религии этой толпы. Рядом с ними процветало суеверие; Афины в этом отношении почти догнали самые религиозные города Малой Азии. Аристократия мыслителей мало заботилась о социальных потребностях, проявлявшихся под покровом всех этих грубых культов. Такое отчуждение никогда не остается безнаказанным. Когда философия заявляет, что она не занимается религией, религия в ответ на это душит ее, и это справедливо, ибо философия имеет значение только постольку, поскольку она указывает человечеству правильные пути, поскольку она серьезно относится к той бесконечно-великой задаче, которая одинаково стоит перед всеми.

Либеральный дух, царивший в Афинах, обеспечивал Павлу полную безопасность. Ни евреи, ни язычники не пытались ничего ему сделать; но самая терпимость эта для него была хуже гнева. В других местах новое учение вызывало сильную реакцию, по крайней мере в еврейских кругах. Здесь оно находило лишь разочарованных и любопытных слушателей. По-видимому, однажды слушатели Павла, желая добиться от него как бы официального изложения его учения, повели его в Ареопат и тут потребовали у него, чтобы он объяснил, что за религию он проповедует. Конечно, возможно, что это легенда, и что известность Ареопага заставила рассказчика Деяний, не бывшего очевидцем, избрать эту знаменитую аудиторию местом, где герой его произносит торжественную речь, философское поучение. Однако, эта гипотеза не необходима. Ареопаг под римским владычеством сохранил свою старинную организацию. Его функции даже умножились, вследствие политики завоевателей, состоявшей в упразднении старинных демократических греческих учреждений и замене их советами старейшин. Ареопаг всегда был представителем афинской аристократии; ему перепало то, что отнято было у демократии. Надо прибавить, что это была эпоха литературного дилетантства, и что судилище это, благодаря классической своей известности, пользовалось огромным авторитетом. Нравственное его влияние распространялось на весь земной шар. Таким образом, Ареопаг под римским владычеством снова стал тем, чем он неоднократно был в течение существования афинской республики, настоящим афинским сенатом, вмешивающимся только в известные случаи и представляющим консервативное дворянство из отставных должностных лиц, политическим учреждением, почти без всяких судебных функций. Начиная с І-го века нашей эры Ареопаг в надписях фигурирует во главе афинских властей, выше совета 600 и народа. В частности, от него зависит воздвижение статуй; по крайней мере, необходимо на это его разрешение. Именно в то время, к которому относится наш рассказ, он только что присудил статую царице Веронике, дочери Агриппы I, с которым, как мы скоро увидим, был потом в сношениях и Павел. По-видимому, у Ареопага был также известный надзор и над преподаванием. Это был высший совет религиозной и нравственной цензуры, к ведению которого относилось все, что касалось законов, нравов, медицины, роскоши, эдилитета, государственных культов, и нет ничего невероятного в том, чтобы при появлении Нового учения проповедник последнего был приглашен сделать, так сказать, заявление о нем подобному судилищу, или по крайней мере в том месте, где оно заседало. Павел, говорят, став среди собрания, повел речь так:

«АФИНЯНЕ,

по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны, ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам: «Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем либо нужду, Сам дав всему жизнь и дыхание и все; от одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию. [Он вложил в них стремление], дабы они не искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, [чего они не сумели сделать], хотя Он и не далеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: ... мы из Его рода).

«Итак мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого.

«Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться; ибо Он назначил день, в который будет правильно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых...»

На этих словах, по словам рассказчика, Павла прервали. Услышав про воскресение мертвых, одни стали насмехаться, другие, кто повежливее, сказали: «Об этом послушаем тебя в другое время».

Если приведенная нами речь действительно была произнесена, она должна была произвести странное впечатление на слушавших ее образованных людей. Этот язык, то варварский, неправильный, нестройный, то совершенно верный; это неровное красноречие, усеянное удачными выражениями и неблагозвучными окончаниями фраз; эта глубокая философия, приводящая к самым странным верованиям, — все это должно было показаться им чем-то из другого мира. Учение это, хотя и гораздо выше стоящее, нежели наружная религия Греции, все же во многом оставалось ниже философии того века. Если, с одной стороны, оно примыкало к этой философии высшим пониманием Божества и провозглашаемой им прекрасной теорией нравственного единства человеческого рода, то с другой, оно содержало в себе долю верований в сверхъестественное, которых не мог допустить никакой положительный ум. Во всяком случае неудивительно, что оно в Афинах не имело успеха. Мотивы, которые должны были дать успех христианству, имелись не здесь, не в кругу ученых. Они заключались в сердцах благочестивых женщин, в сокровенных стремлениях бедняков, рабов, всякого рода страждущих. Перед тем, как философия сблизится с новым учением, понадобится и чтобы философия сильно ослабела, и чтобы новое учение отказалось от великой химеры последнего суда, т. е. от конкретных мечтаний, служивших оболочкой первоначального его вида.

Речь эта, независимо от того, принадлежит ли она Павлу или одному из его учеников, во всяком случае показывает нам попытку, примирить христианство с философией и даже, в известном смысле, с язычеством. Автор, показывая широту воззрений, очень удивительную у еврея, признает во всех народах известное внутреннее чувство божественного, скрытый инстинкт монотеизма, который, будто бы, должен привести их к познанию истинного Бога. По его словам, христианство есть ничто иное, как естественная религия, к которой можно придти просто под влиянием советов собственной души, добросовестно расспрашивая себя: обоюдоострый взгляд, который мог то приближать христианство к деизму, то внушать ему неуместное самомнение. Здесь мы имеем первый пример тактики некоторых апостолов христианства, заискивающих перед философией, говорящих или делающих вид, что говорят на научном языке, любезно или вежливо выражающихся о разуме, который они с другой стороны отрицают, желающих посредством искусно сгруппированных цитат заставить поверить, что в сущности образованные люди всегда могут придти к соглашению, но впадающих в неизбежные недоразумения, как только они начинают объясняться напрямик и заговаривают о своих сверхъестественных догматах. Здесь уже чувствуется усилие перевести на язык греческой философии еврейские и христианские убеждения; предвидится Климент Александрийский и Ориген. Идеи библии и греческой философии стремятся к слиянию; но для последнего им придется сделать с обеих сторон немало уступок; ибо тот Бог, в лоне которого мы живем и движемся, очень далек от Иеговы пророков и Иисусова Отца небесного.

Время еще не созрело для такого слияния; да и не в Афинах оно произойдет. Афины, в том виде, в который привело их время, город грамматиков, гимнастов и учителей фехтования, были как нельзя менее удобной почвой для принятия христианства. Банальность, сухость души школьного учителя в глазах благодати — непростительный грех. Из всех людей наименее способен уверовать педагог; ибо у него своя внутренняя религия, — рутина, вера в своих старых авторов, склонность к своим литературным занятиям; это его удовлетворяет и погашает в нем всякую иную потребность. В Афинах найден ряд гермов, — изображений косметов второго века. Это красивые, серьезные, величественные люди, с благородной и все еще греческой наружностью. Надписи сообщают нам, какие им были даны почести и пенсии; настоящие великие люди древности никогда столько не получали. Понятно, что если апостол Павел встретил кого-нибудь из предшественников этих великолепных педантов, он имел у него немногим более успеха, чем какой-нибудь романтик времен Империи, напитанный неокатолицизмом, старающийся обратить в свою веру ученого, погруженного в культ Горация, или в наши дни — социалист-гуманист, громящий английские предрассудки перед студентами Оксфорда и Кембриджа.

В среде, столь отличной от той, в которой Павел жил до сих пор, среди риторов и учителей фехтования, он чувствовал себя совсем чужим. Мысль его беспрестанно переносилась к дорогим ему Македонским и Галатским церквам, где он обрел такое чудное религиозное чувство. He раз подумывал он о возвращении в Фессалонику. Он горячо стремился туда, тем более, что ему стало известным, что вера юной церкви подвергается многим испытаниям: он опасался, чтобы новые его неофиты не подпали соблазну. Помехи, которые он относит на счет сатаны, воспрепятствовали осуществлению этого плана. Отказавшись от него, по его собственным словам, он опять лишил себя Тимофея, послал его в Фессалонику укрепить, наставить и утешить верующих, и опять остался один в Афинах.

Снова стал он работать, но почва была чересчур неблагодарная. Живой дух Афинян был прямой противоположностью того нежного, глубокого религиозного чувства, которое творило обращение и предназначало людей к христианству. Настоящие греческие земли не подходили к учению Иисуса. Плутарх, живший в чисто греческой атмосфере, не имеет о нем ни малейшего понятия еще в первой половине второго века. Патриотизм, привязанность к старым воспоминаниям о стране мешали грекам обратиться к иноземным культам. «Эллинизм» превращался в организованную религию, почти разумную, в большой доле допускающую философию; «боги Греции» как будто стремились стать богами всего человечества.

Религию греков характеризовало некогда и теперь еще характеризует, в наших глазах, отсутствие элемента беспредельного, смутного, женственного умиления и мягкости; у настоящей эллинской расы нет глубины религиозного чувства, какая есть у кельтических и германских народов. Благочестие православного грека состоит в обрядах и наружных действиях. Православные церкви, иногда очень изящные, ничем не напоминают того чувства страха, которое испытываешь в готической церкви. В этом восточном христианстве нет плача, мольбы, внутреннего сокрушения сердечного. Похороны там почти что веселые; они происходят вечером, на закате солнца, когда тени удлиняются, и сопровождаются пением вполголоса; пестрят яркие цвета. Фанатическая торжественность латинян не нравится этим живым, светлым, легкомысленным народностям. Больной там не погружен в уныние; он видит тихое приближение смерти; вокруг него все улыбается. Вот в чем тайна божественной радостности поэм Гомера и Платона: рассказ о смерти Сократа в Федоне еле подернут дымкой печали. Жизнь состоит в том, чтобы цвести, потом дать плоды! Чего же еще? Если, как то можно утверждать, забота о кончине есть важнейшая черта христианства и современного религиозного чувства, греческий народ наименее религиозный из всех. Это народ поверхностный, принимающий жизнь, как нечто естественное и ничто собой не покрывающее. Такая простота понимания в большой мере объясняется климатом, чистотой воздуха, дышащего удивительной радостью, но еще более — бессознательными стремлениями эллинской расы, так прекрасно идеалистической. Для того, чтобы вызвать удовлетворение, которое доставляет красота, в Греции достаточно мелочи: дерева, цветка, ящерицы, черепахи, приводящих на память тысячи метаморфоз, воспетых поэтами; ручейка, маленького углубления в скале, которое почитается пещерой нимф; колодца с чашей на крышке, морского пролива, такого узкого, что через него перелетают бабочки, и несмотря на это годного для плавания самых больших кораблей, как в Поросе; апельсинных деревьев, кипарисов, тень которых стелется по морю, маленькой сосновой рощи на скале. Гулять ночью в садах, слушать стрекоз, сидеть при лунном свете, играя на флейте; ходить пить воду в горы, взяв с собой хлебец, рыбу и лекиф вина, который выпивается с пением; на семейных праздниках вешать над дверями венок из зелени, ходить в шляпах из цветов; в дни общественных празднеств — носить фирсы, украшенные листьями; проводить дни в пляске, в игре с ручными козами, — вот удовольствия греков, радости бедного, бережливого, вечно юного народа, обитающего в прелестной стране, находящего счастье в самом себе и в дарах, ниспосланных ему богами. Пастораль в духе Теокрита в Греции была действительностью; там всегда нравился этот небольшой род тонкой и милой поэзии, один из самых характерных для греческой литературы, зеркало его собственной жизни, который почти повсюду в других странах производит впечатление глупого и натянутого. Хорошее настроение, радость жизни — вещи греческие по преимуществу. Народу этому вечно двадцать лет; для него, іndulgere genio не равносильно грустному пьянству англичанина, грубому веселью француза; это значит просто думать, что природа хороша, что ей можно и должно поддаваться. И действительно, для грека природа есть советница в деле изящества, наставница в прямоте и добродетели; «вожделение», та мысль, что природа толкает нас на дурное, для него бессмыслица. Склонность к украшениям, отличающая паликар и с такой наивностью проявляющаяся в молодой гречанке, — не напыщенное чванство варвара, не глупая претенциозность буржуазки, надутой смешной гордостью выскочки; это чистое, тонкое чувство наивных отроков, чувствующих себя законными детьми настоящих изобретателей красоты. Понятно, что такой народ встретил бы Иисуса улыбкой. Одной только вещи не могли нас научить эти чудные дети: глубокой серьезности, простой честности, бесславному самоотвержению, доброте без торжественности. Сократ — перворазрядный моралист; но с историей религии у него нет ничего общего. Грек всегда производит на нас впечатление немного сухого, бессердечного; он умен, оживлен, ловок; но в нем нет ничего мечтательного, меланхолического. У нас, кельтов и германцев, источник духа — сердце наше. В глубине нас таится как бы источник фей, чистый, зеленый, глубокий, в котором отражается бесконечное. У грека ко всему примешиваются чванство и самолюбие; чувство смутного ему незнакомо; размышлять о своей судьбе кажется ему скучным. Доведенное до карикатуры, это столь неполное понимание жизни дает в римскую эпоху graeculus esuriens, грамматика, художника, шарлатана, акробата, врача, увеселителя всего мира, очень похожего на итальянца XVI и XVII веков; в византийскую эпоху — богослова-софиста, принижающего религию до мелких раздоров; в наши дни — современного грека, иногда чванного и неблагодарного, православного papas, с его эгоистической и материальной религией. Горе тому, кто останавливается на этом упадке! Да будет стыдно тому, кто, взирая на Парфенон, может думать о замеченной им смешной подробности! И все-таки надо признать, что Греция никогда не была по настоящему христианской; да и теперь еще нет. He было расы менее романтической, более лишенной рыцарского чувства наших средних веков. Платон, строя всю свою теорию красоты, обходится без женщины. Думать о женщине, чтобы воодушевлять себя на великие дела! Грек очень удивился бы, услышав такие речи; он думал о мужчинах, собравшихся на агоре, он думал об отечестве. В этом отношении латины к нам ближе. Греческая поэзия, несравненная в больших родах, как эпопея, трагедия, бескорыстная лирическая поэзия, не имела, кажется, нежного элегического оттенка стихов Тибулла, Виргилия, Лукреция, оттенка, так гармонирующего с нашими чувствами, так близкого тому, что мы любим.

Та же разница и между благочестием Св. Бернарда, Св. Францсика Ассизского, и святых греческой церкви. Прекрасные школы — Каппадокийская, Сирийская, Египетская, Отцов пустыни — почти философские школы. Гагиография греческого народа носит более мифологический характер, нежели латинская. Большинство святых, иконы которых стоят в киоте в греческом доме, и перед которыми горит лампада — не великие основатели, не великие люди, как западные святые; часто это фантастические существа, преображенные древние боги, или, по крайней мере, смесь исторических лиц с мифологическими, как Св. Георгий. А удивительная церковь Св. Софии! Это арийский храм; весь человеческий род мог бы молиться там. Никогда не имея папы, инквизиции, схоластики, варварских средних веков, всегда сохраняя арианскую закваску, Греция легче всякой другой страны бросит сверхъестественное христианство, приблизительно также, как Афиняне в былое время одновременно были, благодаря своему легкомыслию, в тысячу раз более глубокому, чем серьезность наших грузных народов, народом самым суеверным и самым близким к рационализму. Греческие народные песни еще и теперь полны языческих образов и мыслей. В резкое отличие от Запада, восток во все время средних веков и до новейших времен имел настоящих «эллинистов», в сущности скорее язычников, чем христиан, живших культом своего старого греческого отечества и древних авторов. Эти эллинисты в XV веке являются деятелями западного возрождения, которому они приносят греческие тексты — основу всякой цивилизации. Тот же дух господствовал, и будет господствовать и в истории новой Греции. Если хорошо рассмотреть, что в наши дни составляет основу образованного грека, становится ясно, христианства в нем очень мало: он христианин по форме, как перс-мусульманин; но в глубине души он — «эллинист». Его религия есть поклонение древнегреческому гению. Эллинофилу, тому, кто восторгается прошлым, он простит всякую ересь; он в гораздо меньшей мере последователь Иисуса и апостола Павла, нежели Плутарха и Юлиана.

Утомленный малоуспешностью своей проповеди в Риме, Павел, не дожидаясь возвращения Тимофея, отправился в Коринф. Он не создал в Афинах значительной церкви. Только несколько отдельных лиц, между ними некто Дионисий, состоявший, будто бы, членом Ареопага, и женщина по имени Дамарь, присоединились к его учению. Это была во всей его апостольской деятельности первая и почти единственная неудача. Даже во ІІ-м веке церковь афинская не обладает особенной прочностью. Афины уверовали из последних. После Константина они явились центром оппозиции против христианства, улицей философии. Редкое преимущество: они сохранили свои храмы в неприкосновенности. Эти чудесные памятники, сохраненные на пространстве веков, благодаря какому-то инстинктивному чувству уважения к ним, должны были дойти до нас, как бессмертный урок здравого смысла и честности, данный гениальными художниками. Еще теперь чувствуется, что поверхностный слой христианства, прикрывающий древний языческий фундамент, очень непрочен. He приходится даже сильно изменять названия современных афинских церквей, чтобы узнать в них имена древних храмов.

Глава VIII. Продолжение второго путешествия Павла. —
Первое пребывание в Коринфе

Отправившись из Фалер или Пирея, Павел пристал к Кенхрам, порту Коринфа на Эгейском море. Это была довольно удобная маленькая гавань, окруженная зеленеющими холмами и сосновыми лесами, в глубине Саронского залива. Прекрасная открытая долина длиной около двух миль ведет от этого порта к большому городу, построенному у подножия громадной горы, с вершины которой видны оба моря.

Коринф представлял почву, гораздо более, чем Афины, подготовленную к принятию семян новой веры. Это не был, как Афины, род святой святых духа, священный, единственный в мире город; это даже почти не был греческий город. Старый Коринф был разрушен до основания Муммием; в течение ста лет место столицы ахейского союза оставалось пустыней. В 44 г. до Р. Хр. Юлий Цезарь вновь поднял город и сделал из него значительную римскую колонию, которую он населил главным образом вольноотпущенниками. Это уже значит, что население его было довольно разнообразным. Оно состояло из сброда всяких людей, всевозможного происхождения, любивших Цезаря. Новые коринфяне долгое время оставались чуждыми Греции, где на них смотрели, как на непрошеных гостей. Зрелищами их были грубые игры римлян, не признававшиеся настоящими греками. Таким образом, Коринф стал городом, каких много было на берегу Средиземного моря, густонаселенным, богатым, блестящим, куда приезжало много иностранцев, центром деятельной торговли, одним словом, одним из тех городов, которые не могли служить отечеством. Господствующей чертой, благодаря которой имя его вошло в пословицу, была крайняя распущенность нравов, отличавшая его. И этим он составлял исключение среди греческих городов. Настоящие греческие нравы были простые и веселые, но их никоим образом нельзя было назвать привычкой к роскоши и разврату. Стечение моряков, привлекаемых обоими портами, сделало из Коринфа последнее святилище культа Венеры Пандемос, остатка старинных финикийских заведений. В великом храме Венеры было больше тысячи священных куртизанок; весь город был как бы одним просторным домом терпимости, куда многочисленные иностранцы, особенно же моряки, приходили безумно расходовать свои богатства. В Коринфе была еврейская колония, жившая, вероятно, в Кенхрах, том порте, через который шла торговля с Востоком. Очень незадолго до прибытия Павла, прибыла туда группа евреев, изгнанных из Рима эдиктом Клавдия, среди которых были и Аквилла и Присцилла, по-видимому уже исповедывавшие веру Христову. Все это составляло очень благоприятное стечение обстоятельств. Перешеек между двумя частями греческого континента всегда был центром всемирной торговли. Это была одна из emporia, стоявших вне всякой расовой и национальной мысли и предназначенных быть, если позволено будет так выразиться, канцеляриями нарождающегося христианства. Новый Коринф именно вследствие малой доли в нем эллинского благородства уже был полухристианским городом. Наряду с Антиохией, Эфесом, Фессалоникой, Римом он будет первостепенной церковной метрополией. Но царившая там безнравственность позволяла предугадывать, что в то же время там будут иметь место и первые в истории церкви злоупотребления. Через несколько лет мы увидим впервые в Коринфе христиан — кровосмесителей, пьяных, сидящих за трапезой Христовой.

Павел скоро понял, что в Коринфе ему понадобится прожить продолжительное время. Поэтому он решил прочно устроиться там и заняться своим ремеслом обойщика. А Аквила и Присцилла как раз занимались тем же ремеслом. Он и пошел жить к ним, и все трое открыли лавочку, которую снабжали приготовленными ими предметами.

Скоро к ним присоединился Тимофей, которого он послал из Афин в Фессалонику. Известия о Фессалоникийской церкви были превосходные. Все верные преуспевали в вере и милосердии, в привязанности к учителю своему; оскорбления сограждан их не смущали; благодетельное влияние их распространялось на всю Македонию. Сила, которого Павел не видел со времени своего бегства из Верии, встретился, вероятно, с Тимофеем и вернулся вместе с ним. Во всяком случае достоверно, что все три спутника оказались вместе в Коринфе и долго жили там, не расставаясь.

Усилия Павла, по обыкновению, были направлены сперва на евреев. Каждую субботу говорил он в синагоге. Там он нашел очень различные течения. Одна семья, Стефанофора или Стефана, уверовала и целиком была окрещена Павлом. Правоверные оказали энергическое сопротивление; дошло до оскорблений и проклятий; однажды, наконец, произошел открытый разрыв. Павел отряс на неверующих из собрания пыль одежд своих, сложил на них ответственность за последствия, и заявил им, что раз они закрывают уши свои истине, то он пойдет к язычникам. С этими словами он вышел из помещения. С этих пор он стал проповедовать в доме некоего Тития Юста, человека, «чтящего Бога», дом которого стоял подле синагоги. Крисп, глава еврейской общины, был приверженцем Павла; он уверовал со всем своим домом, и Павел сам крестил его, что случалось нечасто.

Крестилось и много других, евреев, язычников и «чтящих Бога». Число обращенных язычников, было здесь, по-видимому, относительно большое. Павел проявил удивительное рвение. Ночью ему являлись видения божества, чтобы укрепить его силы. Слухи об обращениях, виновником которых он был в Фессалониках, дошли сюда, впрочем, и раньше, и благоприятно расположили к нему благочестивую часть общества. He было недостатка и в сверхъестественных явлениях: произошли чудеса. Здесь не было того целомудрия, что в Филиппах и Фессалонике. Дурные нравы Коринфа преступали иногда порог церкви; по крайней мере не все вступавшие в последнюю были одинаково чисты. Но зато мало других церквей отличались такой же многочисленностью; коринфская община разрослась на всю провинцию Ахайю и стала очагом христианства для всего греческого полуострова. He говоря уже об Аквиле и Присцилле, ставших почти апостолами, о Тиции Юсте, Криспе, Стефане, имена которых уже упоминались, церковь насчитывала в своем лоне Гая, тоже крещенного Павлом, и оказавшего последнему гостеприимство во время вторичного пребывания его в Коринфе, Кварта, Ахаика, Фортуната, Эраста, довольно важного лица, состоявшего городским казначеем, женщины по имени Хлоя, имевшей многочисленный дом. Смутные и неопределенные сведения мы имеем о некоем Зине, ученом еврейском законнике. Стефан и дом его образовывали наиболее влиятельную группу, пользовавшуюся большим авторитетом. Впрочем, все обращенные, за исключением, может быть, Эраста, были люди простые, без большого образования, невысокого общественного положения, словом, из самых скромных кругов населения.

Кенхрейский порт тоже образовал свою церковь. Кенхры были населены главным образом людьми восточного происхождения; там поклонялись Изиде и Эшмуну; не в пренебрежении была также и Финикийская Венера. Это был, подобно Каламаки в наши дни, не столько город, сколько кучка лавок и гостиниц для моряков. Среди разврата этих притонов моряков, христианство сделало чудо. В Кенхрах была удивительная диаконисса, которой предстояло в будущем, как мы увидим ниже, скрыть в складках своей женской одежды всю будущность христианского богословия, произведение, которое должно было определить мировую веру. Ее звали Фивой; это была женщина деятельная, подвижная, всегда готовая оказать услугу, и сделавшая очень много для Павла.

Пребывание Павла в Коринфе продолжалось полтора года. На прекрасной скале Акрокоринфе, на снежных вершинах Геликона и Парнасса долго отдыхали его взоры. В этой новой христовой семье Павел завязал глубоко-дружеские связи, хотя ему и не нравилась наклонность греков к спорам и не раз его природная робость еще возрастала из-за излюбленных его слушателями ухищрений. Он не мог забыть о Фессалонике, о простоте, которую он нашел там, о привязанностях, которые у него там остались. Фессалоникийская церковь была образцом, который он беспрестанно ставил в пример и к которому он постоянно возвращался. Филиппийскую церковь, ее благочестивых женщин, ее богатую и добрую лидиянку также нельзя было забыть. Церковь эта, как мы видели выше, пользовалась особым преимуществом — давать пропитание апостолу, когда для этого не доставало его собственного труда. В Коринфе он опять получил от нее пособие. Он не хотел ничем быть обязанным в этом отношении коринфянам, как будто их, и вообще греческое, легкомыслие внушало ему недоверие, хотя не раз он во время пребывания своего между ними оказывался в нужде.

Трудно было бы, однако, предполагать, чтобы гнев правоверных евреев, всегда таких деятельных, не вызвал бы грозы. Проповедь апостола язычникам, его широкие воззрения на прием всех, кто верует, и на введение их в семью Авраама, вызывали великое неудовольствие у сторонников исключительно-преимущественного положения детей Израиля. Апостол, с своей стороны, не скупился на жесткие слова по их адресу: он возвещал, что на них разразится гнев Божий. Евреи прибегли к содействию римских властей. Коринф был столицей провинции Ахайи, заключавшей в себе всю Грецию, и обыкновенно объединенной с Македонией. Обе провинции Клавдием сделаны были сенатскими, и, как у таковых, у них был проконсул. Должность эту в эпоху нашего рассказа занимал один из симпатичнейших и образованнейших людей того века, Марк Анней Новат, старший брат Сенеки, усыновленный ритором Л. Юнием Галлионом, одним из литераторов кружка Сенеки. От этого Марк Анней Новат принял имя Галлиона. Это был человек умный и благородный, друг знаменитых поэтов и писателей. Все, кто знал его, обожали его. Стаций называл его dulсіs Gallio, и возможно, что он был автором некоторых трагедий, вышедших из этого литературного кружка. Он, по-видимому, писал о вопросах естествоведения; брат ему посвятил свои книги «о гневе» и «о счастливой жизни»; ему приписывалась одна из самых остроумных шуток того времени. По-видимому, ученый Клавдий избрал его для управления провинцией, которую все хоть немного просвещенные правительства окружали вниманием, именно вследствие его высокой эллинической культуры. Здоровье заставило его покинуть должность. Подобно его брату, в царствование Нерона ему выпала честь искупить смертью свою порядочность и честность.

Такой человек был, должно быть, мало расположен выслушивать требования фанатиков, обращавшихся к гражданским властям, против которых они тайно боролись, с просьбой избавить их от врагов. Однажды Сосфен, новый глава синагоги, заменивший Криспа, привлек Павла к суду, обвиняя его в проповеди противозаконного культа. Действительно, еврейство, пользовавшееся исстари всякими разрешениями и гарантиями, считало, что раскольничья секта, разрывая с синагогой, лишается пользования гарантиями последней. Положение было такое, как было бы перед французским законом у либеральных протестантов, отколовшихся от признанного протестантизма. Павел хотел возражать, но Галлион остановил его и, обратившись к евреям, сказал: «Если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас; но когда идет спор об учении и об именах и о законе вашем, то разбирайте сами: я не хочу быть судьей в этом». Отличный ответ, достойный быть образцом для гражданских властей, когда их вмешивают в религиозные вопросы! Произнеся это, Галлион велел прогнать обе стороны. Произошел большой шум. Все один за другим напали на Сосфена и стали бить его тут же, перед судом; от кого шли удары — нам неизвестно. Галлион не обратил на это большого внимания и приказал очистить место. Умный политик избегал вмешиваться в ссору догматического характера; воспитанный человек отказался принять участие в ссоре грубых людей, и как только он увидел, что начинается драка, он удалил всех их.

Конечно, разумнее было бы не показывать такого презрения. Галлионом руководило правильное намерение, когда он заявил себя некомпетентным в вопросе раскола и ереси, но как это умные люди иногда непредусмотрительны! Позднее оказалось, что раздоры этих сектантов были великим происшествием того века. Если бы правительство, вместо того, чтобы так бесцеремонно обращаться с вопросами религиозного и социального характера, дало себе труд произвести хорошее беспристрастное следствие, прочно устроить народное образование, перестать оказывать официальную поддержку культу, потерявшему всякий смысл; если бы Галлион согласился выяснить себе, что такое еврей и что такое христианин, почитать еврейские книги, познакомиться со всем, что происходило в этом подпольном мирке; если бы ум римлян не был такой узкий, такой малонаучный, — можно было бы предупредить много бедствий. Странная вещь! Встречаются, с одной стороны, один из остроумнейших, любознательнейших людей своего времени, с другой, — один из сильнейших духом и оригинальнейших, и они проходят друг мимо друга, не останавливаясь, и наверное, если бы кулаки поднялись, вместо Сосфена, на Павла, Галлион обратил бы на это так же мало внимания. Одним из тех свойств, которые заставляют светских людей делать больше всего ошибок, является наружное отвращение, которое им внушают дурно воспитанные и неумеющие держать себя люди; ведь неумение держать себя, — дело формы, и такие люди иногда оказываются правыми. Светский человек с легкомысленным презрением почти всегда проходит, не замечая его, мимо человека, создающего будущее; они не одного света; a y всех светских людей ошибочное убеждение, что свет, с которым они водятся, — это весь мир.

Впрочем, апостолу пришлось пройти не через одну эту неприятность. Во время коринфской его миссии ему пришлось встретиться с препятствиями, впервые случавшимися в его апостольской деятельности, — с препятствиями, шедшими из самой церкви, от непокорных людей, вкравшихся в нее и оказывавших ему сопротивление, или от евреев, которых влекло к Иисусу, но которые меньше Павла были свободны от законной обрядности. Неправильное направление ума вырождающегося века, так сильно изменившее облик христианства начиная с ІV-го века, уже тогда чувствовалось. И апостол вспоминал дорогие ему македонские церкви, их беспредельную покорность, чистоту их нравов, искреннюю сердечность, благодаря которой он провел в Филиппах и в Фессалонике такие хорошие дни. В нем возгорелось страстное желание повидать своих верующих на севере, и он с трудом удерживался от осуществления его, получая от них выражение тех же пожеланий. Чтобы утешиться в своих неприятностях, в несимпатичности окружающего его мира, он любил писать им. На посланиях, помеченных из Коринфа, лежит отпечаток некоторой грусти: эти письма высоко восхваляют тех, к кому они написаны, и совершенно умалчивают или даже содержат кое-какие намеки, неблагоприятные для тех, среди которых находился автор.

Глава IX. Продолжение второго путешествия Павла. —
Первые послания. —
Внутреннее состояние новых церквей

В Коринфе апостольская деятельность Павла достигла высшей степени напряжения. К мыслям о великом учреждении христианства, которому он клал основание, присоединялись заботы об оставленных им за собою общинах. Его снедала, по его собственным словам, какая-то ревность. В эту эпоху он не столько думал об учреждении новых церквей, сколько о надзоре за уже учрежденными. Каждая из них была в его глазах как бы невеста, которую он обещал Христу и которую он хотел сохранить непорочной. Над этими маленькими корпорациями он присвоил себе неограниченную власть. Единственным признаваемым им правом, установленным до него, было известное количество правил, положенных, как он считал, самим Иисусом. Он был убежден, что обладает вдохновением свыше для дополнения этих правил другими, необходимость в которых вызывалась условиями переживаемого времени. Да и не был ли сам пример, подаваемый им, высшим законом, с которым должны были сообразоваться все его духовные дети?

Тимофей, которого он посылал для посещения церквей, от которых он сам находился вдали, несмотря ни на какую неутомимость, не в состоянии был бы удовлетворить пыл своего учителя. Тогда то Павлу пришло на мысль восполнить перепиской то, что ему невозможно было исполнять лично или через главных своих учеников. В римской империи не существовало ничего похожего на нашу почту для частной корреспонденции; вся переписка велась с оказиями или через нарочных. Поэтому у Павла вошло в обычай иметь с собой второстепенных сотрудников, служивших ему курьерами. У евреев существовала уже переписка между синагогами; посол, на которого возложена была доставка писем, был даже штатным должностным лицом в синагогах. Эпистолярная форма составляла у евреев род литературы, просуществовавший вплоть до средних веков включительно, как следствие их рассеяния. Христианские послания появились, несомненно, уже с того времени, когда христианство распространилось по всей Сирии; но в руках Павла эти письма, до того большей частью не сохранявшиеся, стали, наравне с устным его словом, орудием успехов христианской веры. Авторитет посланий почитался равным авторитету самого апостола; каждое из них должно было быть прочитано перед всей собранной для того церковью; некоторые имели даже циркулярный характер и были последовательно сообщены нескольким церквам. Таким образом, чтение посланий стало существенной частью воскресной службы. И послание служило таким образом для поучения братьев не только в момент получения его; оно клалось на хранение в архив церкви и в дни собраний вынималось оттуда для чтения в качестве священного документа и постоянного поучения. Таким образом послание стало первоначальной формой христианской литературы, формой прекрасной, вполне подходящей к условиям времени и к природным способностям Павла.

В самом деле, состояние новой секты совсем не было удобной почвой для появления последовательных книг. Возникающее христианство не имело никаких текстов. Даже гимны были произведением всякого, кто составлял их, и не излагались письменно. Все считали себя накануне конечной катастрофы. Священными книгами, так наз. «Писанием», — были книги Ветхого Завета; Иисус не присоединил к ним новых книг; он должен был прийти, чтобы осуществить древнее Писание и начать век, в котором он сам был бы живой книгой. При подобном состоянии умов не могло появляться ничего, кроме писем утешения и одобрения. Если около того времени, к которому мы подошли, и существовала уже не одна книжечка, назначением которой было помогать воспоминаниям о «словах и действиях» Иисуса, то эти книжечки носили совершенно частный характер. Это не были подлинные, официальные, повсеместно принятые в общинах произведения; это были заметки, к которым лица, знакомые с предметом, относились с пренебрежением и которые они считали по авторитету гораздо ниже предания.

Павел, со своей стороны, по характеру своему совсем не был предназначен к составлению книг. У него не было достаточно терпения, чтобы писать; он неспособен был держаться известной системы; письменной работы он не любил и старался сваливать ее на других. Переписка же, наоборот, столь нелюбимая писателями, которые привыкли излагать свои мысли с искусством, отлично подходила к его лихорадочно-деятельному характеру, к его потребности тут же на месте давать выражение своим впечатлениям. В одно и то же время и живой, и резкий, и вежливый, хитрый и саркастичный, временами вдруг ласковый, нежный, почти сладкоречивый и ласкательный, обладая в высшей степени способностью находить удачные и остроумные выражения, умея искусно испещрять свой слог умолчаниями, оговорками, бесконечными предосторожностями, хитрыми намеками, скрытой иронией, он не мог не дойти до совершенства в роде литературы, в котором прежде всего необходимо следовать первому движению. Эпистолярный стиль Павла — самый характерный для автора, какой только есть. Слог его, если можно так выразиться, истолченный; нет ни одной последовательной фразы, Трудно с большей смелостью обращаться, не скажу с духом греческого языка, но с логикой человеческого наречия; точно мы имеем перед собой стенограмму быстрого разговора, воспроизведенную без просмотра. Тимофей скоро научился исполнять у своего учителя обязанности секретаря, а так как слог его, должно быть, немного напоминал слог Павла, то он часто и заменял его. Весьма вероятно, что в Посланиях, а может быть и в Деяниях, не одна страница принадлежит Тимофею; редкостный человек этот был до такой степени скромен, что у нас нет никаких определенных признаков, по которым мы могли бы отыскать такие страницы.

Даже в тех случаях, когда Павел сам переписывался, он делал это не собственноручно; он диктовал. Иногда, окончив письмо, он перечитывал его; тогда, по порывистости своей, он увлекался; он делал добавления на полях, не боясь прервать ход текста и ввести в него вставные или запутанные фразы. Так он и посылал письмо со всеми поправками, не заботясь о бесчисленных повторениях слов и мыслей. С удивительной горячностью Павел соединял столь же удивительную бедность выражений; какое-нибудь слово преследует его: оно возвращается кстати и некстати сто раз на каждой странице. Это не отсутствие таланта, а удовлетворение внутренним содержанием и полное отсутствие заботы о правильности слога. Во избежание многочисленных обманов, причиной которых были увлечения того века, авторитет апостола и материальные условия древней эпистолографии, Павел обыкновенно посылал церквам образец своего почерка, который легко было узнать, после чего, по общепринятому в то время обычаю, ему достаточно было в конце послания прибавить несколько слов собственноручно, чтобы обеспечить за ними подлинность.

Нет сомнения, что переписка Павла была очень велика и что то, что до нас дошло, представляет лишь малую долю ее. Религиозность первых церквей была так далека от какого бы то ни было материализма, так чисто идеальна, и никому и в голову не приходило, какую огромную ценность имеют подобные письма. Вера была всем: каждый носил ее в сердце своем и мало заботился о летучих листках папируса, к тому же не бывших автографами. Послания по большей части имели частное, местное значение; никому не приходило в голову, что когда-нибудь они станут священными книгами. Лишь под конец жизни апостола письмам его придают настоящее значение, они ходят по рукам и сохраняются. Тогда каждая церковь начинает хранить свои послания, как драгоценность, часто справляется с ними, устанавливает правильные чтения их, дает их списывать; но масса писем первого периода были утеряны безвозвратно. Что касается до писем и ответов церквей, то они все пропали, да иначе и быть не могло; Павел, в кочевой жизни своей, не имел никаких архивов, кроме собственного сердца и памяти.

От второй миссии дошло до нас только два послания: оба написаны к Фессалоникийской церкви. Павел написал их в Коринфе и в надписании присоединил к своему имени имена Силы и Тимофея. Составлены они были, должно быть, в непродолжительном времени одно после другого. Вещи эти полны ласки, нежности и очарования.

Апостол не скрывает в них того предпочтения, которое он отдавал Македонским церквам. Чувство это выражено у него в самых живейших словах, в самых ласкающих образах: он называет себя кормилицей, согревающей молочных детей своих в своем лоне, отцом, следящим за своими детьми. И действительно, таким и был Павел по отношению к основанным им церквам. Он был удивительным миссионером, но главным образом удивительно способным духовником. Никогда никто не сознавал больше, что на нем лежит забота о душе других людей, никогда задача воспитания человека не бралась так живо и глубоко. He надо думать, что он приобрел такое влияние лестью и мягкостью; нет, Павел был резок, некрасив, иногда вспыльчив. Он ничем не походил на Иисуса; не было в нем отличавшей того прекрасной снисходительности, всепрощения, божественной неспособности видеть дурное. Часто он говорил в повелительном тоне, и давал чувствовать свой авторитет с властностью, производящей на нас неприятное впечатление. Он повелевает, резко осуждает; он говорит о себе самоуверенно и без колебаний ставит себя в пример. Но какая высота! Какая чистота! Какое бескорыстие! В этом отношении он доходил до мелочности. Десять раз он возвращается к той, по внешности ребяческой, подробности, что он никому ничего не стоил, он не ел ничьего дарового хлеба, что он денно и нощно работает, как простой рабочий, хотя отлично мог бы, по примеру других апостолов, питаться от алтаря. Двигателем его рвения была почти беспредельная любовь к душам людей.

Блаженство, наивность, дух братства, бесконечное милосердие этих первобытных церквей представляют зрелище, которое уже не повторится. Все это было добровольное, не по принуждению, и несмотря на это небольшие союзы эти были прочны как сталь. Они не только стойко выдерживали непрестанные неприятности от евреев, но и внутренняя организация их была поразительно сильна. Чтобы представить их себе, надо обратиться не к нашим большим церквам, вход куда доступен всем без разбора, а к монашеским орденам, живущим интенсивной жизнью, к тесно-замкнутым братствам, члены которых ежечасно находятся в общении, возбуждаются, ссорятся, любят и ненавидят друг друга. В церквах была своя иерархия; самые старинные, самые деятельные члены, те, которые были в сношениях с апостолом, пользовались особым почетом; но апостол первый отвергал все, что напоминало хотя немного господство; он стремился только «споспешествовать общей радости».

«Старейшины» иногда выбирались голосованием, т. е. поднятием рук, иногда ставились апостолом, но всегда считались избранными св. Духом, т. е. тем высшим инстинктом, который направлял церковь во всех ее шагах. Их уже начинали называть «блюстителями» (episcopi, слово, перешедшее в эраны из политического языка, и почитать их за «пастырей», обязанность которых — руководить церковью). Некоторые из них, впрочем, считались как бы специалистами по наставлению; это были катехизаторы, ходившие из дома в дом и передававшие слово Божие на частных уроках. Павел установил, по крайней мере для некоторых случаев, правило, что поучаемый, во время получения им наставлений, должен был все свое имущество отдавать в общее с наставником пользование.

Полнота власти принадлежала собранию церкви. Власть эта простиралась на самые сокровенные подробности частной жизни. Все братья смотрели друг за другом и останавливали друг друга в случае надобности. Собрание церкви, или, по крайней мере те, которые назывались «духовными», выговаривали провинившимся, утешали унывающих, исполняли обязанности искусных и знающих сердце человеческое духовников. Публичное покаяние не было еще установившимся институтом; но зародыши его наверно уже существовали. Так как никакие внешние узы не удерживали верных, не мешали им дробиться и оставлять церковь, то можно было бы думать, что такая организация, которая для нас была бы невыносима, в которой мы видели бы только правильную систему шпионства и доносов, должна была скоро разрушиться. Ничего подобного. В описываемое время мы не наблюдаем ни одного случая отступничества. Все покорно подчинялись решениям церкви. Того, чье поведение было дурное, или кто переступал заветы апостола, или не повиновался его посланиям, замечали; его избегали, не входили с ним ни в какие сношения. Его не почитали врагом, но остерегали, как брата. Такое отверженное положение покрывало его стыдом, и он возвращался на путь истинный. В этих кружках добрых людей, живущих вместе, всегда занятых, оживленных, увлекающихся, очень сильно любящих и ненавидящих, было очень весело. Поистине исполнилось слово Иисусово: наступило царствие кротких и простых, и это проявлялось в безмерном блаженстве, преисполнявшим все сердца.

К язычеству испытывали страшное отвращение, но в обхождении относились с большой терпимостью к язычникам). Их не только не избегали, но старались привлечь к себе и убедить их присоединиться к ним. Многие из верных прежде были идолопоклонниками, у многих были среди последних родные; они знали, как добросовестно можно заблуждаться. Они вспоминали своих честных предков, которые умерли, не познав истины, дающей спасение. Следствием этого чувства явился трогательный обычай: крещение за умерших. Верили, что если креститься за тех из предков, на которых не пребыла святая вода, им передавалась вся благодать таинства; таким образом позволяли себе надеяться, что не будет разлуки с теми, кого любили. Надо всем царила глубокая солидарность: сын спасался благодаря родителям, отец — благодаря сыну, муж благодаря жене. Они не могли решиться осудить навеки человека хорошего или с какой-нибудь стороны близкого праведникам.

Нравы были строгие, но не печальные. Та скучная добродетель, которую проповедуют, как христианскую, современные ригористы (янсенисты, методисты и т. д.), совсем не похожа на добродетель того времени. Отношения между мужчинами и женщинами не только не запрещались, но даже поощрялись. Между прочим, язычники насмехались над христианами и за то, что они, будто бы женственны, избегают обычного общества, чтобы ходить на собрания молодых девушек, старух и детей. Языческая нагота строго осуждалась; женщины вообще ходили совершенно покрытыми; не опускалась никакая забота о робкой стыдливости; но и стыдливость есть вид наслаждения, и живущая в человеке мечта об идеале может принимать бесчисленные формы. Почитаем деяния святой Перепетуи, легенду о св. Дорофее, этой героине абсолютной чистоты; а как мало они похожи на монашенку из Пор-Ройаля. Тут умерщвлена половина человеческих инстинктов, там этим инстинктам, которые позднее стали считать за сатанинское наваждение, только дано было новое направление. Первобытное христианство можно назвать родом нравственного романтизма, энергическим отклонением способности любить. Христианство не сократило этой способности, не поставило ее в подозрение; оно питало ее воздухом и светом. Опасность этой смелости еще не выяснилась; зло в церкви было как бы вещью невозможной, ибо корень зла, дурные помыслы, был вырван.

Катехизаторами часто бывали женщины. Девство почиталось состоянием святости. Такое предпочтение к безбрачию не было отрицанием любви и красоты, как в сухом и ограниченном аскетизме позднейших веков; это было, у женщины, верное, правильное чувство, что добродетель и красота тем ценнее, чем тщательнее они скрыты, так что та, которая не обрела редкой жемчужины, — великой любви, — с какой-то гордостью и замкнутостью сохраняет свою красоту и нравственное совершенство для одного Бога, для Бога, почитаемого ревнивцем, с которым делятся сокровеннейшими тайнами. Второй брак не воспрещался, но считался несовершенством. В этом направлении шло общее чувство людей века. Прекрасное, трогательное выражение ούμβος стало обычным обозначением «супруга». Слова Virginius, Virginia, Παρθενικός, указывающие на супругов, не вступивших в новый брак, стали похвалой, выражениями ласки. Еврейские надписи проникнуты духом семейной жизни, единением мужа и жены, их взаимным друг к другу уважением, благодарностью мужа жене за ее попечения и заботы; и в этом эти надписи только отражали в себе чувство, общее тем скромным классам, из которых христианская пропаганда набирала себе последователей. Странная вещь! Самые высокие взгляды на святость брака распространились в мире благодаря народу, у которого многобрачие никогда не было совершенно запрещено. Но в той фракции еврейского общества, в которой создалось христианство, полигамия, очевидно, была упразднена фактически, раз церковь никогда не думала о том, что надо высказать осуждение этому ужасу.

Милосердие, братская любовь была основным законом общим для всех церквей и для всех школ. Милосердие и целомудрие были христианскими добродетелями по преимуществу, которые создали успех новой проповеди и заставили уверовать весь мир. Повелевалось делать добро всем; однако, признавалось, что единоверцы достойны предпочтения. Трудолюбие считалось добродетелью. Павел, как хороший работник, энергически порицал леность и безделье и часто повторял наивную простонародную поговорку: «кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Образцом был в его глазах аккуратный, мирный ремесленник, прилежный к труду, со спокойным сердцем вкушающий заработанный им хлеб. Как далеко это от первоначального идеала иерусалимской церкви, вполне коммунистического и монастырского, или даже от идеала Антиохийской, занятой всецело пророчествами, сверхъестественными дарами, апостольской деятельностью! Тут церковь есть союз хороших рабочих, веселых, довольных, не завидующих богатым, ибо они счастливее последних, т. к. знают, что Бог судит не так, как люди света, и предпочитает честную мозолистую руку белой руке интригана. Одна из главных добродетелей — хорошо вести свои дела, «чтобы жизнь ваша была благоприлична перед внешними и чтобы вы ни в чем не нуждались». Некоторых членов церкви, о которых Павел прослышал, что «они ничего не делают, а суетятся», он строго порицает. Такое соединение практического здравого смысла и илюминатства не должно удивлять нас. Разве английская раса в Европе и в Америке не служит нам примером такого же контраста: такого абсолютного здравого смысла в делах земных и такой бессмыслицы в делах небесных? Точно также и квакерство вначале было сетью нелепиц до того дня, когда оно под влиянием Вильяма Пенна превратилось в нечто практически великое и плодотворное. Сверхъестественные дары св. Духа, как, напр., дар пророчества, не пребывали в пренебрежении. Но ясно, что в греческих церквах, состоявших из не евреев, эта странная вера не имела уже большого смысла, и нетрудно предсказать на скорое будущее ее исчезновение. Христианская дисциплина обращалась в некоторого рода деспотическое благочестие, состоявшее в служении истинному Богу, в молитве, в делании добра. Неизмеримая надежда сообщала этим чисто-религиозным требованиям силу, которой они сами по себе никогда не обладали. Мечта, которая была душой вызванного Иисусом идейного движения, продолжала быть основным догматом христианства: все верили в близкое пришествие царства Божьего, в неожиданное явление великой славы, в которой появится Сын Божий. Это чудесное явление рисовали себе также, как и в Иисусовы времена. Близко наступление «великого гнева Божьего», т. е. страшной катастрофы; бедствие это упадет на всех, кого не освободил Иисус. Иисус покажется на небе, как «царь славы», окруженный ангелами. Тогда произойдет суд. Праведные, потерпевшие гонение, сами пойдут стать вокруг Иисуса, чтобы вкушать с ним вечный покой. Неверующие, гнавшие их (особенно евреи) будут добычей огня. Наказанием их будет вечная смерть; изгнанные от лица Иисуса, они будут увлечены в бездну погибели. В самом деле, возгорится разрушительный пожар, поглотит мир и всех, кто отверг благовествование Иисуса. Эта конечная катастрофа будет как бы великой и славной манифестацией Иисуса и святых его, актом высшего правосудия, запоздалым возмездием за несправедливости, которые до того были общим правилом века.

На это странное учение, конечно, делались возражения. Одно из главных состояло в трудности разобрать, какова будет в момент пришествия Иисуса участь мертвых. В Фессалоникийской церкви со времени отъезда Павла кое-кто умер; эти первые смертные случаи произвели очень живое впечатление. Следовало ли жалеть и считать лишенными Царства Божия тех, кто таким образом исчез ранее часа торжества? Идея о личном бессмертии и личном суде, была тогда еще так мало развита, что такое возражение могло быть сделано. Павел отвечает на него с поразительной ясностью. Смерть будет лишь минутный сон.

«He хочу оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним. Ибо сие говорим вам словом Господним, что мы живущие до пришествия Господня не предупредим умерших; потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем. Итак утешайте друг друга сими словами».

Старались определить, когда произойдет это великое событие. Апостол Павел осуждает эти любопытные искания и доказывает бесплодность их почти теми же словами, что приписываются и Иисусу:

«О временах же и сроках нет нужды писать к вам, братия, ибо сами вы достоверно знаете, что день Господень так придет, как тать ночью. Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую в чреве, и не избегнут. Но вы, братия, не во тьме, чтобы день застал вас, как тать; ибо все вы — сыны света и сыны дня: мы — не сыны ночи, ни тьмы. Итак не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться...».

Эта близкая катастрофа занимала всех страшно. Энтузиасты считали возможным предсказать время ее на основании особых откровений; появились уже апокалипсисы; доходило до того, что пускались в обращение подложные послания апостола, где возвещался конец мира.

«Молим вас, братия, о пришествии Господа нашего Иисуса Христа и нашем собрании к Нему, не спешить колебаться умом и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от послания, как бы нами посланного будто уже наступает день Христов. Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святыней, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. He помните ли, что я, еще находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в свое время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь, — и когда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего, того, которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякой силой и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то, что они не приняли любви истины для своего спасения. И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи, да будут осуждены все неверовавшие истине, но возлюбившие неправду».

Как мы видим, в этих текстах, написанных через 20 лет после смерти Иисуса, единственным существенным элементом, прибавленным к картине дня Господня, как понимал последнюю Иисус, является роль антихриста, или «лжехриста», который должен появиться перед великим пришествием самого Христа; род мессии Сатаны, который будет творить чудеса и захочет, чтобы ему поклонялись. По поводу Симона Волхва, мы уже встречались с любопытным взглядом, будто лжепророки творят чудеса совершенно так же, как и настоящие пророки. Впрочем, убеждение, что страшному суду будут предшествовать ужасные бедствия, распространение всякого нечестия и мерзости, временное торжество идолопоклонства, воцарение царя-богохульника, существовало уже в очень отдаленные времена, восходящие к самому возникновению апокалиптических учений. Постепенно это кратковременное царство зла, предвозвещающее окончательное торжество добра, воплотилось у христиан в лице человека, которого представляли себе полной противоположностью Иисуса, чем-то вроде Христа ада.

Образ этого будущего соблазнителя создался отчасти из воспоминаний об Антиохе Эпифане, каким его изображала книга Даниила, смешанных с чертами Валаама, Гога и Магога, Навуходоносора, отчасти из черт, заимствованных у современности. Страшная трагедия, разыгравшаяся в то время на глазах у всего мира в Риме, не могла не взволновать в высокой степени всеобщее воображение. Калигула, антибог , первый император, потребовавший для себя поклонения при жизни, внушил, вероятно, Павлу мысль о том, что вышеуказанный человек возвысится над всеми якобы богами, над всеми идолами, и воссядет в храме Иерусалимском, стараясь выдать себя за самого Бога. Таким образом, Антихрист в 54 году представляется продолжателем богохульных безумств Калигулы. Действительность дает сколько угодно случаев объяснить такие предсказания. Несколько месяцев спустя то время, когда Павел писал эту странную страницу, империя перешла к Нерону. В нем христианская мысль впоследствии и признает то чудовище, которое должно предшествовать Христу. Почему, или, скорей, из-за кого в 54-м году, по мнению Павла, времена Антихриста не могли еще наступить? Это остается невыясненным. Быть может, здесь скрыта какая-нибудь темная тайна, не чуждая политике, тайна, о которой верующие говорили между собой, но не писали из боязни попасться. Достаточно было бы одного перехваченного письма, чтобы возбудить страшные гонения. И здесь, как и относительно некоторых других пунктов, обычай христиан — об известных вещах не писать, создает нам непреодолимые затруднения. Предполагали, что речь идет об императоре Клавдии, и хотели видеть в выражении Павла игру слов по поводу его имени (Claudius = qui claudit = o κατεχων). В самом деле, во время написания данного послания, смерть несчастного Клавдия, окруженного смертными сетями преступной Агриппины, могла казаться только делом времени; все ожидали ее, сам император говорил о ней; со всех сторон являлись мрачные предчувствия; народное воображение поражали чудеса природы, подобные тем, что 14 лет позднее произвели такое сильное впечатление на автора Апокалипсиса. С ужасом говорили о чудовищных зародышах, о свинье, давшей свет поросенку с ястребиными когтями, все это заставляло дрожать за будущее. Христиане, как люди из простонародья, разделяли эти страхи; предзнаменования и суеверный страх перед естественными бедствиями были главными причинами образования апокалиптических верований.

Что вполне выясняется нам из этих неоценимых документов, что ярко светится в них, что объясняет нам невероятный успех христианской пропаганды, это — царившие в этих маленьких церквах самоотвержение и высокая нравственность. Их можно представить себе союзами моравских братьев или протестантских пиетистов, преданных величайшему благочестию, или некоторого рода католическими светскими орденами или конгрегациями. Молитва, имя Иисуса постоянно были на устах у верных. Перед каждым делом, напр., перед едой, они произносили благословение или совершали краткую службу. Переносить дела в светские суды считалось оскорблением Церкви. Убеждение в близости кончины мира отчасти лишало революционное брожение, охватившее все умы, его резкого характера. Постоянным правилом апостола было то, что надо оставаться тем, кем сделала судьба: обрезанный не должен скрывать, что он обрезан; необрезанный не должен подвергаться обрезанию; девственник должен оставаться таковым, женатый — женатым; раб не должен заботиться о своем рабстве и должен оставаться рабом, даже если имеет возможность стать свободным. «Раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов». Над всеми умами царила глубокая покорность, благодаря которой все было безразлично, и все скорби мира сего притуплялись и забывались.

Церковь была неиссякающим источником наставления и утешения. He надо представлять себе собрания христиан того времени холодными сборищами наших дней, где не может быть ничего непредвиденного, никакой личной инициативы. Скорее можно сравнить их с радениями английских квакеров, американских шекеров и французских спиритов. Во время собрания все сидели, каждый заговаривал, когда чувствовал вдохновение. Тогда пришедший в экстаз вставал и произносил по наитию Духа разные речи, которые нам в настоящее время трудно точно разграничить: псалмы, благодарственные песнопения, эвлогии, пророчества, откровения, поучения, увещания, утешения, проявления глоссолалии. «Эти импровизации, почитавшиеся за прорицания свыше, то пелись, то говорились». Все взаимно вызывали на это друг друга; каждый возбуждал энтузиазм в других; это называлось «воспевать Господу». Женщины хранили молчание. Все считали, что на них постоянно снисходит Дух, и потому всем казалось, что каждый образ, каждый звук, пробегавший через мозг верных, имеет глубокий смысл, и они самым добросовестнейшим образом извлекали из чистого самообмана настоящую духовную пищу. После каждого славословия, каждой таким образом съимпровизированной молитвы, все присоединялись к вдохновенному со словом «Аминь». Чтобы отметить различные моменты мистического собрания, председательствующий или произносил приглашение Oremus, либо вздыхал, глядя на небо: Sursum corda!, либо вспоминал, что Иисус, согласно обещанию своему, присутствует среди собравшихся: Dоminus vobiscum. Часто повторялся также, с молящим, жалобным оттенком, возглас: Kуrie еleison!

Дар прорицания ставился очень высоко; им обладало несколько женщин. Во многих случаях, если дело шло о глоссолалии, высказывались сомнения; иногда даже опасались поддаться обману злых духов. На особом разряде боговдохновенных людей, как их называли, «духовных», лежала обязанность толковать эти странные, отрывистые речи, находить их смысл, определять, от какого духа они исходят. Явления эти много способствовали обращению язычников и считались самыми явными чудесами. Действительно, язычники, по крайней мере те, которых считали сочувствующими, присутствовали на собраниях. Тут часто происходили любопытные сцены. Один или несколько из чувствовавших вдохновение обращались к гостю, говорили с ним то резко, то ласково, открывали сокровенные тайны, известные, как он думал, ему одному, выводили на свет грехи, совершенные им в прошлом. Несчастный чувствовал себя пораженным и убитым. Стыд такого публичного обличения, ощущение как бы духовной наготы, в которой он явился перед собранием, создавали между ним и братьями тесные узы, которые разорвать уже было невозможно. Известного рода покаяние бывало иногда первым шагом по вступлении в секту. Такие акты устанавливали между братьями и сестрами беспредельную близость и любовь; все поистине составляли одно целое. Необходимым был абсолютный спиритуализм, чтобы подобные отношения не привели к отвратительным злоупотреблениям.

Понятно, какою огромной притягательной силой обладала такая деятельная духовная жизнь среди общества, совершенно лишенного нравственных связей, особенно среди низших классов, которыми одинаково мало занимались и государство, и религия. В этом великий урок истории того времени для нашего века: времена похожи друг на друга; будущее принадлежит той партии, которая возьмется за низшие классы народа и воспитает их. Но в наши дни это труднее, чем когда-либо прежде. В древности материальная жизнь на берегах Средиземного моря могла быть простая; физические потребности стояли на втором плане и их легко было удовлетворить. У нас потребностей этих много и они властно заявляют о себе; народ связан с землей как бы свинцовыми узами.

Огромное нравственное действие оказывала, в особенности, священная трапеза, «вечеря Господня»; на нее смотрели, как на мистический акт, посредством которого все соединяются с Христом, а, следовательно, и объединяются в одно целое. В этом был постоянный урок равенства и братства. Все слышали сакраментальные слова, которые относили к последней вечере Иисуса. Верили, что хлеб, вино и вода — тело и кровь самого Иисуса. Считали, что вкушающие их вкушают Иисуса, соединяются с ним и между собою неизъяснимо таинственным образом. Перед этим все давали друг другу «святое лобзание» или «лобзание любви», и ничто не смущало невинности этого второго золотого века. Обыкновенно, оно давалось мужчинам мужчинами и женщинам женщинами. В некоторых церквах, однако, святая свобода доходила до того, что при «лобзании любви» не делалось никакого различия между полами. Языческое общество, неспособное понять такую чистоту, воспользовалось этим случаем, чтобы распустить всякую клевету. Целомудренное христианское лобзание возбудило подозрения в развратниках, и уже очень рано церковь поэтому предмету ограничила себя строгими предосторожностями; но в начале этот обряд имел существенное значение, был неразделен с евхаристией и восполнял глубокое значение этого символа мира и любви. Иные лишали себя его во дни воздержания, в знак строгого траура.

В первой монашеской Иерусалимской церкви хлеб преломлялся ежедневно. 20-30 лет спустя постепенно пришли к тому, чтобы праздновать священную трапезу только раз в неделю. Празднование это происходило вечером, и, по еврейскому обычаю при свете многочисленных светильников. День для того назначен был следующий после субботы, — первый день недели. Его называли «днем Господним» в память воскресения, а также и вследствие веры в то, что в этот день Бог сотворил мир. В этот же день собиралась милостыня и производились всякие сборы. Суббота, которую христиане, вероятно, еще праздновали, хотя и с неодинаковой у всех тщательностью, отличалась от дня Господня. Но, несомненно, день отдыха все более и более стремился к слиянию с днем Господним, и ничто не мешает предположить, что в церквах язычников, не имевших основания отдавать предпочтение субботе, это перенесение уже было сделано. Восточные эбионимы отдыхали, наоборот, в субботу.

Сама вечеря также мало-помалу становилась чисто формальным символом. Вначале это был настоящий ужин, где каждый ел, сколько хотел, только придавая тому высокий мистический смысл. Вечеря начиналась молитвой. Как в обедах языческих братств, каждый приносил свою долю и съедал то, что принес; церковь же поставляла только второстепенные предметы: горячую воду, сардины, то, что называлось ministerium. Любили представлять себе, что две невидимые служанки, Ирена (Мир) и Агапа (Любовь) разливают одна вино, другая теплую воду, мешаемую с ним, и может быть, во время вечери временами можно было слышать, как диакониссам (ministrae), каковы бы ни были их имена, с улыбкой говорили: Irene, da calda; — Agape, mіsсе mi. Ha пиру царила кроткая сдержанность и скромная трезвость. Стол, за которым сидели, имел форму полого полукруга, или лунной sigma; старейшина восседал в центре. Патеры или чаши, из которых пили, были предметом особой заботливости. Отсутствующим освященные хлеб и вино посылались через диаконов.

Со временем вечеря стала только обрядом. Голод утоляли дома; в собрании же вкушали только несколько кусков, пили только несколько глотков, ради символа. Какой-то логический инстинкт привел к отделению общей братской трапезы от мистического акта, который состоял только в преломлении хлеба. Последнее становилось изо дня в день более торжественным; трапеза же, наоборот, с увеличением Церкви делалась все более и более светской. Где трапеза была почти упразднена и, сократившись таким образом, оставила все значение целиком за торжественным обрядом; где сохранилось и то, и другое, но в раздельном виде: трапеза стала предшествовать евхаристии или следовать за ней; стали обедать вместе до или после причащения. Потом оба обряда уже совершенно разделились; благочестивая трапеза стала милостыней для бедняков, отчасти остатком языческих обычаев, и потеряла всякую связь с евхаристией. В таком виде она была в большинстве случаев упразднена в IV веке. «Эвлогии» или «освященные хлебы» остались тогда единственным воспоминанием о веке, когда евхаристия была облечена в самые сложные и наименее ясно анализированные формы. Однако, долго еще сохранялся обычай призывать имя Иисусово, собираясь пить, а преломление хлеба и совместное питие почитали, как прежде, эвлогией; это были последние и очень слабые следы прекрасного установления Иисусова.

Имя, которое вначале носили евхаристические трапезы, прекрасно передавало все небесное значение и всю здоровую моральность этого прекрасного обряда. Их называли agaрае, т. е. «дружбой» или «милосердием». Евреи, особенно эссенийцы, уже прежде придавали религиозным трапезам нравственное значение; но перейдя в руки другого народа, эти восточные обычаи получили почти мифологический смысл. Мифрийские мистерии, которые должны были вскоре развиться в римском мире, состояли главным образом в обряде принесения в жертву хлеба и чаши, над которыми произносились определенные слова. Сходство было такое, что христиане объяснили его происками дьявола, который хотел таким образом доставить себе злую радость передразнить самый святой их обряд. Внутренняя связь между всем этим очень неясна. Нетрудно было предвидеть, что этот обычай скоро породит важные злоупотребления, что настанет день, когда трапеза (собственно — агапа) выйдет из обычая и останется только евхаристический глоток, знак и воспоминание о первоначальном установлении. He удивит нас также сведение, что это любопытное таинство было причиной злословия, что секту, считавшую, что под видом хлеба и вина она вкушает плоть и кровь своего основателя, обвиняли в повторении пиров Тиеста, говоря, что она ест детей, запеченных в тесто, словом, людоедствует.

Праздники года все были еврейские, главным образом Пасха и Пятидесятница. Христианская пасха, вообще говоря, праздновалась в один день с еврейской. Однако, по той же причине, по которой еженедельный день отдыха был перенесен с субботы на воскресение, являлось стремление и пасху поставить в связь не с еврейскими обычаями и воспоминаниями, а с памятью о страстях и воскресении Иисуса. Возможно, что в греческих и македонских церквах это перенесение совершилось уже при жизни Павла. Во всяком случае основная мысль об этом главном празднике подверглась коренному преобразованию. Рядом с воскресением Иисуса переход Чермного моря потерял свое значение; о нем перестали думать иначе, как об образе торжества Иисуса над смертью. Истинной пасхой становится впредь Иисус, принесенный в жертву за всех; истинные опресноки — правда и справедливость; старая опара бессильна и должна быть брошена. Впрочем, гораздо раньше уже праздник Пасхи потерпел у евреев подобное изменение значения. В начале это несомненно был праздник весны, который посредством искусственной этимологии связали с воспоминанием об исходе из Египта.

Пятидесятница также праздновалась в один день с евреями. Как и пасха, этот праздник тоже получил совсем новое значение, отодвигавшее назад древнееврейское представление. Правильно или нет, но считалось что главный случай сошествия св. Духа на собравшихся вместе апостолов произошел в день Пятидесятницы после воскресения Иисуса. Древний семитский праздник жатвы превратился таким образом в новой религии в праздник св. Духа. Около того же времени подобное преобразование потерпел этот праздник и у евреев: он стал для них днем обнародования закона на горе Синай.

Для собраний не было нарочно построенных или нанятых зданий: никакого искусства, следовательно, и никаких образов. Всякое изображение напомнило бы язычество и показалось бы идолопоклонством. Собрания происходили у наиболее известных братьев, или у тех, у кого было удобное помещение. Для них избирались предпочтительно те комнаты, которые в восточных домах занимают верхний этаж и соответствуют нашим гостиным. Комнаты эти высокие, с многочисленными окнами, воздуху в них много: там принимали друзей, устраивали пиры, молились и клали покойников. Каждая составленная таким образом группа образовывала «домашнюю церковь», т. е. набожный кружок, проникнутый духом нравственной деятельности и очень похожий на те «домашние коллегии», с примерами которых мы встречаемся около того же времени в еврейском обществе. Конечно, в больших городах, где имелось несколько таких домашних церквей, были и общие церкви, обнимавшие и объединявшие все частные. Но в общем дух времени склонялся к мелким общинам. Так и все великое зародилось в незначительных центрах, где все находятся в тесном взаимном общении, и где члены согреют, чувством могучей любви.

До того времени только буддизм поднимал человека на такую степень героизма и чистоты. Торжество христианства необъяснимо, если изучать его только с IV века. С христианством случилось то же, что и почти со всеми человеческими установлениями: оно добилось успеха тогда, когда уже стало нравственно падать; оно приобрело официальный характер лишь тогда, когда стало лишь тенью себя; оно получило распространение только по прошествии своей молодости, своего истинно-оригинального периода. Но это не уменьшило его права на награду; оно заслужило ее тремя веками добродетельной жизни, неисчислимой мерой стремления к добру, которое оно внушило. Если подумать об этом чуде, никакая гипербола относительно превосходства Иисуса не покажется несправедливой; он, и только он был вдохновителем, учителем, жизненным принципом своей церкви. Его божественное значение росло с каждым годом, и это было справедливо. Он уж не был человеком Божьим, великим пророком, человеком, посланным и одобряемым Богом, человеком могучих речей и могучего дела. Эти выражения, удовлетворявшие вере и любви первоначальных учеников, теперь сошли бы за очень бледные. Иисус — Господь, Христос, личность всецело сверхчеловеческая, еще не Бог, но уже близко от того. В нем живут, умирают, воскресают; почти все, что говорится о Боге, говорится и о нем. Он уже прямо является своего рода божественной ипостасью, и когда его захотят отождествить с Богом, это окажется просто делом слов, «сообщением наречий», как говорят богословы. Сам Павел, как мы увидим, придет к этому; самые передовые формулы послания к Колосянам содержатся уже в зародыше в более ранних посланиях. «У нас один Бог, Отец, из Которого все, и один Господь, Иисус Христос, Которым все (живет)». Еще несколько слов — и Иисус превратится в творческий Логос; можно уже прозревать самые преувеличенные положения консубстанциалистов IV века.

Идея о христианском искуплении претерпевала в церквах Павла такое же преобразование. Притчи, нравственные наставления Иисусовы были мало известны; Евангелия еще не существовали. Христос для этих церквей не реальное, жившее на земле, лицо; он — образ Божий, служитель небесный, долженствовавший примирить свет с Богом, приявший на себя грехи всего мира; это — божественный возродитель, все воссоздающий заново, а прошлое лишающий значения. Он приял смерть за всех, все умерли в нем для света и должны впредь жить лишь для него. Он был богат всеми богатствами Божества и стал бедным ради нас. Значит, вся христианская жизнь должна быть противоречием человеческой логике; истинная сила — слабость, истинная жизнь — смерть; плотская мудрость — безумие. Счастлив, кто носит в теле мертвенное состояние Иисуса, кто непрестанно подвергается опасности смерти за Иисуса. Он оживет с Иисусом. Он будет взирать на славу его открытым лицом и преобразуется в его образ, поднимаясь непрестанно от славы к славе. Христианин живет, таким образом, в ожидании смерти и в непрестанных стенаниях. По мере того, как внешний человек (тело) разрушается, внутренний (душа) возрождается. За миг скорби ему воздается вечной славой. Что значит ему распадение земной его обители? У него в небе нерукотворная, вечная обитель. Земная жизнь — изгнание; смерть — возврат к Богу, она равносильна поглощению жизнью всего смертного. Но это сокровище надежды христианин носит в глиняном сосуде; до великого дня, когда все раскроется перед судилищем христовым, он должен дрожать за себя.

Глава X. Возвращение Павла в Антиохию. —
Ссора его с Петром. —
Контрмиссия, устроенная Иаковом, братом Господним

Между тем Павел чувствовал потребность повидать Сирийские церкви. Прошло три года с тех пор, как он отправился из Антиохии: новая миссия хотя и продолжалась не так долго, как первая, однако, была гораздо важнее последней. Новые церкви, набранные из народов живых, энергичных, приносили к ногам Иисуса поклонение неизмеримой ценности. Павел хотел рассказать обо всем этом апостолам и связать свои церкви с церковью-матерью, образцом остальных. Несмотря на стремление к свободе, он понимал, что без связи с Иерусалимом ничего не выйдет, кроме раскола и разномыслия. Удивительная смесь противоположных качеств, из которых состояла его натура, делала то, что он мог самым неожиданным образом показать сочетание покорности с гордостью, возмущения с подчинением, резкости с кротостью. Предлогом для отъезда Павел взял празднование Пасхи в 54 г. Чтобы сообщить своему решению более торжественный характер и лишить себя возможности изменить свои планы, он обязал себя обетом отпраздновать эту пасху в Иерусалиме. Давая такие обеты, обыкновенно обривали себе голову и обязывались читать известные молитвы и воздерживаться от вина в течение тридцати дней до наступления праздника. Павел простился со своей церковью, обрил голову в Кенхрах и отправился морем в Сирию. С ним был Аквила и Присцилла, которые должны были остановиться в Эфесе, может быть также и Сила. Что до Тимофея, он, вероятно, не оставлял Коринфа или берегов Эгейского моря. Мы через год найдем его в Эфесе.

На несколько дней судно остановилось в Эфесе. Павел успел сходить в синагогу и иметь прения с евреями. Его просили остаться, но он рассказал про свой обет и заявил, что он во что бы то ни стало хочет отпраздновать пасху в Иерусалиме; зато он обещал вернуться. Итак, он простился с Аквилой, Присциллой и с теми, с кем он уже успел завязать некоторые отношения, и вновь сел на корабль, идущий в Цезарею Палестинскую, откуда он скоро достиг Иерусалима.

Там он, сообразно своему обету, отпраздновал пасху. Быть может, этот чисто еврейский обряд был одной из многих его уступок духу, господствовавшему в Иерусалимской церкви. Актом высокого благочестия он надеялся заставить простить себе свою дерзновенность и привлечь к себе благосклонность иудействующих. Споры еле-еле затихли и мир поддерживался только благодаря сделкам и компромиссам. Возможно, что он воспользовался этим случаем, чтобы раздать в больших размерах милостыню иерусалимским бедным. Павел, по своему обыкновению, очень недолго оставался в метрополии; здешняя щепетильность неминуемо должна была бы привести к разрыву, если бы он замешкался. Он, привыкший к чудной атмосфере своих истинно христианских церквей, тут находил только евреев, называвших себя родными Иисуса. Он считал, что Иисусу не отводится подобающего ему места; он возмущался, что после Иисуса придавали еще какое бы то ни было значение тому, что было до него.

Главой иерусалимской церкви был теперь Иаков, брат Господень. He то, чтобы авторитет Петра умалился, но он уже не оставался безвыездно в святом городе. Отчасти в подражание Павлу, он отдался деятельной апостольской жизни. Все более и более определенно выяснялось, что Павел — апостол язычников, а Петр — апостол обрезанных; сообразно этому Петр ходил по всей Сирии, проповедуя Евангелие. Он возил с собой в качестве супруги и диакониссы сестру, служа таким образом первым примером женатого апостола, примером, которому впоследствии последовали протестантские миссионеры. Иоанн Марк также постоянно является его учеником, товарищем и переводчиком; последнее заставляет предполагать, что первый апостол не знал по-гречески; Петр как бы усыновил Иоанна Марка и обходился с ним, как с сыном.

Подробности странствований Петра нам неизвестны. Все, что впоследствии рассказывалось, относится, большей частью, к разряду басен. Мы знаем только, что жизнь апостола обрезанных была, подобно жизни апостола язычников, рядом испытаний. Можно также допустить, что маршрут, на котором основываются баснословные Деяния Петра, маршрут, согласно которому апостол из Иерусалима отправился в Цезарею, из Цезарей вдоль по берегу, через Тир, Сидон, Берит, Библос, Триполи, Антарад, в Лаодикею приморскую, а из Лаодикеи в Антиохию, не выдуман. Апостол, несомненно, посетил Антиохию; мы полагаем даже, что он начиная с известного времени избрал ее своим постоянным местопребыванием. Благодаря озерам и прудам, которые образуют в окрестностях города Оронт и Аркефай, и которые доставляли простонародью дешевую пресноводную рыбу низшего качества, он, быть может, имел возможность снова взяться за свое прежнее ремесло — рыбачество.

Таким же образом соседние с Иудеей страны объезжались несколькими братьями Господними и несколькими членами апостольской коллегии. Подобно Петру и в отличие от миссионеров школы Павла, они странствовали с женами и жили на счет церквей. Ремесло, которым они прежде занимались в Галилее, не могло пропитать их так, как ремесло Павла, и они давно оставили его. Сопровождавшие их женщины, которых называли «сестрами», были прообразом того рода диаконисс или монахинь, живших под руководством духовного лица, которые играют большую роль в истории безбрачия духовенства.

Так как Петр, таким образом, перестал быть неотлучным главой иерусалимской церкви, а многие члены апостольского совета также обратились к кочевой жизни, первое место в церкви-матери отошло к Иакову. Он оказался, таким образом, «епископом евреев», т. е. Той части христиан, которая говорила по-семитски. Это не делало его главою вселенской церкви; никто, в сущности, не мог присвоить себе этого звания, которое на деле принадлежало совместно Петру и Павлу но главенство в Иерусалимской церкви, в соединении с его качеством брата Господня, сообщало Иакову огромный авторитет, т. к. иерусалимская церковь продолжала оставаться центром христианства. Иаков был, к тому же, очень стар; из-за такого положения в нем развились некоторые порывы к надменности, много предрассудков и упрямство. Все недостатки, которые впоследствии должны были из римского двора сделать бич церкви и главную причину ее распущенности, в зародыше имелись уже в первоначальной иерусалимской общине.

Иаков был человеком почтенным во многих отношениях, но ограниченным, так что если бы Иисус знал его, или по крайней мере если бы он знал его таким, каким его нам изображают, он наверное поражал бы его самыми острыми насмешками. Был ли он братом, или хотя бы только близким родственником Иисуса? В этом отношении все свидетельства до такой степени согласны между собою, что приходится в это поверить. Быть может, этот брат, уверовавший лишь после смерти Иисуса, не так хорошо знал истинное предание об учителе, как те, кто, не будучи родственниками последнего, были с ним в сношениях при его жизни. По крайней мере, нельзя не удивляться тому, что двое детей одной и той же утробы или из одной и той же семьи сначала были врагами, потом примирились, но остались до такой сильной степени глубоко-различными, что единственный хорошо известный нам брат Иисуса оказывается, будто бы, каким-то фарисеем, наружным аскетом, ханжой, со всеми теми смешными сторонами, которые так не переставая преследовал Иисус. Достоверно то, что человек, носивший в то время имена «Иакова, брата Господня» «Иакова Справедливого» и «Оплота народа» был в иерусалимской церкви представителем самой нетерпимой еврейской партии. Пока деятельные апостолы рыскали по свету, желая завоевать последний для Иисуса, брат Иисусов в Иерусалиме делал все возможное, чтобы разрушить плоды их трудов и действовать наперекор Иисусу после смерти последнего, быть может, более глубоко, чем то делал при его жизни.

Все это общество не вполне обращенных фарисеев, мирок, в действительности больше еврейский, чем христианский, живущий вокруг храма, соблюдающий старинные обряды еврейского благочестия, как будто Иисус и не объявлял их ненужными, являлся для Павла невыносимой средой. Особенно его возмущало, должно быть, противодействие всех их пропаганде. Подобно строго соблюдавшим обряды евреям, сторонники Иакова не хотели, чтобы являлись прозелиты. Старые религиозные партии часто приходят к таким противоречиям. С одной стороны они заявляют, что только они обладают тайной истины; с другой — они не хотят расширения своих горизонтов; они предпочитают оставлять истины исключительно для одних себя. To же явление мы видим в настоящее время и в области французского протестантства. В лоне реформатской церкви появились две враждебных партии, из которых одна прежде всего стремится к сохранению старых символов, другая же способна привлечь в протестантство целый мир новых адептов, и консервативный лагерь ведет с другим ожесточенную борьбу. Он с ужасом оттолкнул все, что могло походить на оставление семейных традиций и открывшимся перед ним блестящим видам на будущее предпочел удовольствие остаться небольшим, незначительным замкнутым кружком благомыслящих людей, т. е. людей, разделяющих одни и те же предрассудки, одно и то же считающих аристократическим. Недоверие, которое члены староиерусалимской партии чувствовали к смелому миссионеру, приводившему к ним толпы новых братьев, не пользовавшихся почетным положением у евреев, было, должно быть, чем-нибудь вроде этого. Они чувствовали, что христианство разливается, и вместо того, чтобы пасть к ногам Павла и возблагодарить его, они видели в нем носителя смуты, незваного гостя, ломившегося в двери вместе с отовсюду набранными людьми. По-видимому, высказано было немало жестких слов. Вероятно, именно тогда у Иакова брата Господня родилась мысль о проекте, который чуть было, не погубил дело Иисуса, — я говорю о проекте контр-миссии, которая должна была бы следовать за апостолом язычников, опровергать его догматы, убеждать обращенных в том, что они обязаны подвергать себя обрезанию и соблюдать Закон в полном размере. Сектантские движения никогда не происходят без такого рода расколов; вспомним только глав сен-симонизма, отрекавшихся друг от друга и все-таки остававшихся едиными в Сен-Симоне, а потом, по смерти своей, с обязательностью примиренных между собою оставшимися в живых.

Павел избежал взрыва тем, что поторопился как мог скорее отбыть в Антиохию. В это, вероятно, время, оставил его Сила. Последний происходил из иерусалимской церкви. Он оставался там и с этого времени присоединился к Петру. Сила, как видно из редактированных им Деяний, был, по-видимому, человеком, стремившимся все согласить; он колебался между обоими лагерями и попеременно становился на сторону то того, то другого из главарей, но в глубине души был истинный христианин и исповедовал те взгляды, торжество которых спасло церковь. В самом деле, никогда в христианской церкви не появлялось такого серьезного повода к расколу, как тот, который волновал ее в эту эпоху. Лютер и самый педантичный схоласт разнились друг от друга меньше, чем Павел и Иаков. Благодаря нескольким мягким людям, Силе, Луке, Тимофею, все столкновения были заглушены, все едкие слова замяты. Прекрасный рассказ, спокойный, полный достоинства, не открыл ничего, кроме братского согласия в те года, когда бурлили такие страшные раздоры.

В Антиохии Павел вздохнул свободнее. Он встретился там с прежним своим спутником, Варнавой, и они, несомненно, испытали великую радость при свидании; ибо повод, временно разделивший их, был чисто принципиального характера. Возможно также, что Павел в Антиохии нашел и своего ученика Тита, не принимавшего участия во втором путешествии и долженствовавшего впредь соединиться с ним. Рассказ о чудесных случаях обращения, совершенных Павлом, привел в восторг молодую и деятельную церковь. Павел, со своей стороны, испытывал живейшую радость при свидании с городом, который был колыбелью его апостольской деятельности, с местами, где он за десять лет до того задумывал вместе с Варнавой свои великие планы, с церковью, давшей ему звание миссионера среди язычников. Но очень серьезный инцидент вскоре прервал эти нежные излияния и оживил несогласия, на время задремавшие, сообщив им такую степень важности, которой они до тех пор не имели.

Пока Павел был в Антиохии, прибыл туда и Петр. Сперва радость и сердечность даже возросли. Апостол евреев и апостол язычников любили друг друга, как всегда бывает между людьми очень добрыми и людьми очень сильными, когда завязываются между ними отношения. Петр без колебаний причащался вместе с обращенными язычниками; он даже открыто нарушил еврейские предписания, не стесняясь принимать совместно с ними пищу; это доброе согласие вскоре было нарушено. Иаков привел в исполнение свой роковой план. Братья, снабженные рекомендательными письмами, подписанными им, как главой Двенадцати и единственным лицом, имеющим право сообщать миссии характер настоящей, подлинной, отправились из Иерусалима. Они высказывали убеждение, будто бы непозволительно выдавать себя за учителя во Христе, не побывав предварительно в Иерусалиме, чтобы согласить свое учение с учением Иакова, брата Господня, и не получив от него аттестата. Иерусалим, по их взгляду, был источник всякой веры, всякого апостольского поручения; там находились истинные апостолы. Кто проповедовал, не имея доверенности от главы церкви-матери и не давши последнему клятвы повиноваться, того следовало отвергнуть, как лжепророка и лжеапостола, как слугу дьявола. Павел, не имевший такой доверенности, был пришлец, хваставшийся ему лично бывшими откровениями, которых в действительности не было, самовольно взявший на себя дело миссии, на которое у него не было прав. Он приводил в доказательство последних свои видения, утверждая даже, будто видеть Иисуса сверхъестественным образом значит больше, чем знать его лично. «Может ли что-нибудь быть бессмысленнее? — говорили иерусалимляне. Никакое видение не может быть достоверным для чувств: видения не дают уверенности; призрак, который мы видим, может быть злым духом; у идолопоклонников бывают видения точно так же, как и у праведников. Если спрашивать видение, можно ответить себе все, что хочется; видение бледнеет на мгновение и сейчас же исчезнет; нет времени расспросить его, как следует. Мысль мечтателя не зависит от него, человек всегда теряется в состоянии экстаза. Видеть Сына вне его плоти! Да это немыслимо; от этого неминуема была бы смерть. Убил бы сверхчеловеческий блеск этого света, Даже ангелам, чтобы стать видимыми, приходится облечься в плоть!» По этому поводу посланцы приводили массу видений, которые были у неверных, нечестивых, и заключали из этого, что апостолы-столпы, которые видели Иисуса живым, обладают огромным преимуществом. Они ссылались даже на тексты из писания, доказывающие, что видения исходят от разгневанного Божества, тогда как постоянные непосредственные сношения суть удел только друзей. «Как может Павел утверждать, что посредством беседы в течение одного часа Иисус сообщил ему способность быть учителем? Иисусу понадобилось целый год поучать своих апостолов, чтобы образовать их. И потом, если в самом деле Иисус являлся ему, как же он тогда проповедует учение, противное Христовому? Пусть он докажет, что действительно беседовал с Иисусом, сообразуясь с его наставлениями, любя его апостолов, не объявляя войны тем, кого Иисус избрал. Если он хочет служить истине, пусть станет учеником учеников Иисусовых, и когда он будет полезным помощником».

Таким образом, ставился поистине величественно вопрос о церковном авторитете и личном откровении, о католицизме и протестантстве. Иисус об этом совсем не высказывался вполне определенно. Пока он жил и в первые годы после смерти он был до такой степени исключительно душой и жизнью своей маленькой церкви, что вопрос об управлении и устройстве ее совсем и не выдвигался. Теперь, наоборот, приходилось выяснить, существует ли власть, представляющая Иисуса, или христианское самосознание осталось свободным, надобно ли для проповеди Иисусовой дать подписку в послушании, или достаточно утверждение, что Иисус просветил учащего. Так как Павел в доказательство своего права на миссионерскую деятельность ссылался только на свое утверждение, положение его во многих отношениях было нетвердо. Мы увидим, какими чудесами красноречия и деятельности защитится великий новатор от нападок, которым он со всех сторон подвергался и как он удержит за собой свои права, не разрывая окончательно с апостольской коллегией, авторитет которой он всегда признавал, если он не стеснял его свободы. Но сама эта борьба сделала его не особенно для нас привлекательным. Человек, который спорит, сопротивляется, говорит о самом себе, такой человек, который упорствует в своих мнениях и своих правах, делает неприятности другим, ругает их в глаза, такой человек, говорю я, антипатичен нам; Иисус в таких случаях во всем уступал и выходил из неловкого положения с помощью какого-нибудь прелестного слова.

Посланцы Иакова прибыли в Антиохию. Иаков, соглашаясь с тем, что обращенные язычники могут спастись и не соблюдая закона Моисеева, категорически отвергал, чтобы настоящий, обрезанный еврей мог нарушать закон, не совершая преступления. Ужас учеников Иакова перешел всякие границы, когда они увидели, как глава церквей обрезанных живет настоящим язычником и разрывает с теми внешними условностями, на которые всякий почтенный еврей смотрел, как на признак своего благородства и преимущественного положения. Они горячо говорили с Петром, который очень испугался. Человек этот, глубоко добрый и прямой, хотел прежде всего мира; он не умел никого огорчать. Это делало его нестойким, по крайней мере, по внешности: его легко было смутить и он не обладал находчивостью в ответах. Уже при жизни Иисуса эта своего рода робость, происходящая скорее от застенчивости, чем от малодушие привела его к ошибке, стоившей ему много слез. Плохо умея спорить, неспособный противиться настойчивым людям, он в трудных случаях молчал и откладывал все на потом. И тут такой его характер заставил его совершить акт большого малодушия. Стоя между двумя группами, каждую из которых он не мог удовлетворить, не оскорбив другой, он совсем ушел в сторону и стал жить уединенно, уклоняясь от каких бы то ни было сношений с необрезанными. Такой образ действий живо оскорбил обращенных язычников. Еще серьезнее было то, что его примеру последовали все обрезанные; сам Варнава дал им повлиять на себя и стал избегать необрезанных христиан. Гнев Павла не имел границ. Вспомним обрядовое значение совместной трапезы: отказаться от участия в ней вместе с известной частью членов общины, значило отлучить их от церкви. Павел разразился упреками, заявил такой образ действий лицемерным, обвинил Петра и его подражателей в том, что они отклоняются от прямого пути Евангелия. Вскоре после этого должно было произойти собрание церкви; апостолы встретились там. В лицо, в присутствии всего собрания, Павел резко напал на Петра, укоряя его в непоследовательности. «Как!» — сказал он ему, — «ты, еврей, живешь не как еврей, в жизни ты ведешь себя как язычник, а нас хочешь заставить еврействовать!»... И тут он стал развивать свою любимую теорию о спасении, даваемом Иисусом, а не законом, о том, что Иисус отменил закон. Петр, вероятно, не отвечал ему. В сущности он был согласен с Павлом: как все, кто старается выйти из затруднительного положения с помощью невинных уловок, он и не утверждал, что он прав; он хотел только удовлетворить одних и не разойтись с другими. А такой образ действий обыкновенно только вызывает неудовольствие во всех. Только отъезд посланцев Иакова положил конец раздорам. После их отъезда добрый Петр, конечно, снова стал трапезовать с язычниками, как прежде. Такая странная смена враждебности и приветливости является одной из отличительных черт еврейского характера. Современные критики, заключающие из некоторых мест послания к Галатам, что между Павлом и Петром произошел полный разрыв, противоречат не только Деяниям, но и другим местам того же послания к Галатам. Пылкие люди всю жизнь спорят между собой, но никогда не расходятся. Нельзя судить о них по тому, как в наше время поступают люди благовоспитанные и чуткие к вопросам чести. В частности, последнее слово никогда не имело смысла у евреев.

Антиохийский разрыв все-таки, по-видимому, оставил глубокие следы. Великая церковь на Оронтских берегах раскололась на два, если можно так выразиться, прихода, — с одной стороны, — на приход обрезанных, с другой, — на приход необрезанных. Обособленность этих двух частей церкви продолжалась долгое время. В Антиохии было, как говорилось позднее, два епископа, из которых одного поставил Петр, другого Павел. Этот сан принадлежал после апостолов, по имеющимся сведениям, Эводу и Игнатию.

Что до враждебности посланцев Иакова, она только возросла. Антиохийский инцидент оставил в них неприязнь, горячее выражение которой мы находим в писаниях иудео-христианской партии еще через сто лет спустя. Красноречивый противник, который один остановил Антиохийскую церковь, склонявшуюся уже согласиться с ними, стал их страшным врагом. Они стали питать к нему ненависть, которая уже при его жизни доставила ему много неприятностей, которая после его смерти привлекла на него кровожадные проклятия, отвратительную клевету со стороны целой половины всех церквей. Страстность и религиозный энтузиазм далеко не исключают человеческих слабостей. Оставляя Антиохию, посланные иерусалимской партии поклялись опрокинуть все, что основал Павел, разрушить его церкви, разорить то, что он построил с таким трудом. По этому поводу были, кажется, посланы из Иерусалима от имени апостолов новые письма. Возможно даже, что в послании Иуды, брата Иакова, подобно последнему «брата Господня», которое вошло в канон, мы имеем экземпляр такого полного ненависти письма. Это чрезвычайно резкий factum против не названных по имени противников, которые изображены нечестивцами и бунтовщиками. Стиль этого произведения, гораздо более близкий к классическому греческому языку, чем к языку писаний Нового Завета, очень похож на слог послания к Иакову. Иаков и Иуда, вероятно, по-гречески не знали: возможно, что в иерусалимской церкви для таких сообщений были греческие секретари.

«Возлюбленные! Имея все усердие писать вам об общем спасении, я почел за нужное написать вам увещание — подвизаться за веру, однажды преданную святым. Ибо вкрались некоторые люди, издревле предназначенные к сему осуждению, нечестивые, обращающие благодать Бога нашего в повод к распутству и отвергающиеся единого Владыки Бога и Господа нашего Иисуса Христа. Я хочу напомнить вам, уже знающим это, что Господь, избавив народ из земли Египетской, потом не веровавших погубил, и ангелов, не сохранивших своего достоинства, но покинувших (свое) жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня. Как Содом и Гоморра и окрестные города, подобно им блудодействовавшие и ходившие за иною плотию, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример, так точно будет и с сими мечтателями, которые оскверняют плоть, отвергают начальства и злословят высокие власти. Михаил Архангел, когда говорил с дьяволом, споря о Моисеевом теле, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: да запретит тебе Господь. А сии злословят то, чего не знают; что же по природе, как бессловесные животные, знают, тем растлевают себя. Горе им, потому что идут путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и в упорстве погибают, как Корей. Таковые бывают соблазном на ваших вечерях любви: пиршествуя с вами, без страха утучняют себя; это — безводные облака, носимые ветром; осенние деревья бесплодные, дважды умершие, исторгнутые; свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими; звезды блуждающие, которым блюдется мрак тьмы на веки. О них пророчествовал и Енох, седьмой от Адама, говоря: «се, идет Господь со тьмами святых Своих — сотворит суд над всеми и обличит всех между ними нечестивых во всех делах, которые произвело их нечестие, и во всех жестоких словах, которые произносили на Hero нечестивые грешники». Это — ропотники, ничем недовольные, поступающие по своим похотям нечестиво и беззаконно; уста их произносят надутые слова; они оказывают лицеприятие для корысти. Но вы, возлюбленные, помните предсказанное Апостолами Господа нашего Иисуса Христа: они говорили вам, что в последнее время появятся ругатели, поступающие по своим нечестивым похотям»...

С этого времени Павел для целой фракции церкви стал опаснейшим еретиком, лжеевреем, лжеапостолом, лжепророком, новым Валаамом, Иезавелью, нечестивцем, предвещавшим разрушение храма, словом, как бы Симоном Волхвом. Стали считать, что Петр всюду и непрестанно занят борьбой с ним. Вошло в привычку называть апостола Николаем (победителем народа), что является приблизительным переводом Валаама. Прозвище это имело успех; языческий соблазнитель, у которого были видения, хотя он был неверный, человек, поощрявший народ грешить с девушками-язычницами, казался настоящим типом Павла, этого лже-ясновидящего, этого сторонника смешанных браков. Учеников его таким же образом стали называть Николаитами. Его деятельность в качестве гонителя не только не была предана забвению, но на ней настаивали самым некрасивым образом. Евангелие его стало лжеевангелием. О Павле же шла речь, когда фанатики партии говорили между собой намеками о личности, которую они называли «отступником», или «вражеским человеком», или «самозванцем», предшественником Антихриста, которого по следам преследует глава апостолов, дабы исправить наносимое им зло. Павел стал «суетным человеком», от которого язычники, по своему невежеству, получили учение, противное Закону; видения его, которые он называл «глубинами Божьими», стали выдавать за «глубины сатанинские»; церкви его — за «синагоги сатаны»; из ненависти к Павлу было провозглашено, что только Двенадцать суть основание здания Христова.

И стала образовываться с тех пор целая легенда, враждебная Павлу. Отказывались верить, чтобы настоящий еврей мог совершить такое черное дело, как то, в котором его обвиняли. Утверждали, будто он родился язычником, и только стал прозелитом. Зачем же? С какой целью? Клевета никогда ни перед чем не останавливается: он, будто бы, подвергся обрезанию оттого, что надеялся жениться на дочери первосвященника. Когда же последний, как подобало такому мудрому человеку, отказал ему, Павел с досады стал метать громы на обрезание, шабаш и Закон... Вот награда, которую фанатики дают тем, кто служит делу их не так, как они его понимают, скажем больше, тем, кто спасает дело, которое они губят своей ограниченностью и безрассудной исключительностью.

Иаков, наоборот, стал для иудео-христианской партии главой всего христианства, епископом епископов, начальников всех истинных церквей, тех, которые истинно основал Бог. Это апокрифическое положение было, вероятно, создано для него после его смерти, но несомненно, что легенда основывалась в этом случае на некоторых сторонах истинного облика ее героя. Серьезный и малоторжественный слог Иакова, его поступки, напоминавшие древних мудрецов, строго-торжественных браминов и древних мобедов, его наружная, показная святость, все это делало из него лицо, подходящее для показывания народу, официального праведника, и уже тогда — нечто в роде папы. Иудео-христиане мало-помалу привыкли считать его облеченным званием еврейского первосвященника, и так как внешним отличием последнего был петалон, золотая пластинка на лбу, ему дали этот знак. «Оплот народа», со своей золотой пластинкой, стал таким образом каким-то еврейским бонзой, имитацией первосвященника для иудео-христиан. Предположили, что подобно первосвященнику он, по особому дозволению, раз в год входил в святилище, утверждали даже, что он происходил из первосвященнического рода. Говорили, что Иисус рукоположил его епископом святого города, что он доверил ему свой собственный епископский престол. Иудео-христиане убедили добрую часть иерусалимского населения в том, что именно благодаря заслугам этого служителя Божьего гром медлил разразиться над народом. Дошли до того, что создали о нем, как об Иисусе, легенду, основанную на библейских текстах, утверждали, будто о нем иносказательно говорили пророки.

Образ Иисуса в этой христианской семье с каждым днем угасал, тогда как в церквах Павла он принимал все более и более величественные размеры. Христиане Иакова были простыми благочестивыми евреями, хазидимами, верившими в еврейскую миссию Иисуса; христиане Павла были истинными христианами в том смысле, который позднее был закреплен за этим словом. Закон, храм, жертвоприношения, первосвященник, золотая пластинка, — все это стало для них безразличным; все заменил и упразднил Иисус; придавать чему бы то ни было значение священного значило в их глазах наносить ущерб заслугам Иисуса. Естественно, что для Павла, никогда Иисуса не видавшего, чисто человеческий образ галилейского учителя превратился в метафизический тип с гораздо большей легкостью, чем для Петра и остальных, лично беседовавших с Иисусом. В глазах Павла Иисус не является человеком, который жил и учил; это Христос, умерший за наши грехи, спасающий и очищающий нас; это чисто-божественное существо; с ним вступают в общение; с ним чудесным образом приобщаются; он для человека есть премудрость, праведность освящение и искупление; он — царь славы; вскоре ему будет предана всякая власть на небе и на земле, только Бог Отец выше него. Если бы до нас дошли писания только одной этой школы, мы бы не имели ни малейшего понятия о личности Иисуса, и, может быть, сомневались бы в его существовании. Но те, кто знавал его и хранил память о нем, уже в то время, быть может, писали первые заметки, на основании которых составлены были те божественные произведения (я говорю об Евангелиях), которые доставили успех христианству и передали нам существенные черты самого значительного характера из всех, какие только когда-либо существовали.

Глава XI. Брожение в галатских церквах

Покинув Антиохию, посланцы Иакова направились к галатским церквам. Иерусалимляне давно уже знали про их существование; именно из-за них даже и был впервые возбужден вопрос об обрезании и произошло так называемое иерусалимское совещание. Иаков, вероятно, указал своим доверенным лицам направить свои усилия на этот важный пункт, один из центров могущества Павла.

Успех был нетруден. Галатов легко было соблазнить; последний из тех, кто приходил говорить им об Иисусе, мог быть почти вполне уверенным в том, что они склонятся на его сторону. Иерусалимляне в незначительный промежуток времени убедили очень многих, что они не хорошие христиане. Они неустанно повторяли им, что надо подвергнуться обрезанию и соблюдать закон полностью. С ребяческой хвастливостью, свойственной фанатичным евреям, они представляли обрезание физическим преимуществом; они гордились им и не допускали возможности быть порядочным человеком, не обладая этим преимуществом. Такой странный взгляд был следствием привычки насмехаться с презрением над язычниками, изображать их людьми низшего порядка, невоспитанными. В то же время иерусалимляне изливали на Павла целый поток инсинуаций и обличений. Они обвиняли его в том, что он присваивает себе положение самостоятельного апостола, тогда как он получил дело миссии в поручение из Иерусалима, где все видели, как он не раз поучался у Двенадцати, как их ученик. Идти в Иерусалим — не значило ли это признавать главенство апостольской коллегии? Всему, что он знал, он-де научился у апостолов; он принял правила, которые были ему поставлены ими. Миссионер, хотевший освободить их от обрезания, отлично умел-де в случае надобности проповедовать и осуществлять его; обращая его уступки в оружие против него, они ссылались на те случаи, когда он перед всеми признавал необходимость соблюдения еврейских обрядов; возможно, что в частности они напоминали факты, относящиеся к обрезанию Тита и Тимофея. Как он смел говорить от имени Иисуса, никогда не видавши последнего? Истинными апостолами, обладателями откровения, следует-де считать Петра, Иакова.

В душе добрых Галатов явилось великое смущение. Одни покинули учение Павла, перешли к новым учителям и совершили над собою обрезание; другие остались верными своему первоучителю. Как бы то ни было, брожение было сильное; с той и с другой стороны высказывались сильнейшие резкости.

Когда эти новости дошли до Павла, он сильно разгневался. Ревность — основное свойство его характера, — подозрительность его, уже так часто подвергавшаяся испытаниям, были возбуждены до высочайшей степени. Уже третий раз фарисейская иерусалимская партия силилась уничтожить дело рук его по мере того, как он заканчивал его. Возмутило его то своего рода коварство, с которым они напали на слабых, беззащитных людей, живших одним только доверием к своему учителю. Он не выдержал. Тут же на месте смелый и пылкий апостол продиктовал то удивительное послание, которое можно во всех отношениях, кроме писательского искусства, сравнить с прекраснейшими классическими произведениями, и где его горячая натура обрисовывается пламенными штрихами. Сан «апостола», который он до сих пор принимал лишь с некоторой робостью, он приписывает себе теперь в виде какого-то вызова, чтобы ответить на отречение от него врагов и настоять на том, что он считает истиной.

«Павел апостол (не человеками и не через человека, но и Иисусом Христом и Богом отцом, воскресившим Иисуса из мертвых), и все находящиеся со мною братия — церквам Галатийским:

«Благодать вам и мир от Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа, Который отдал Себя Самого за грехи наши, чтобы избавить нас от настоящего лукавого века, по воле Бога и Отца нашего; Ему слава во веки веков. Аминь». «Удивляюсь, что вы от призвавшего вас благодатью Христовою так скоро переходите к иному благовествованию, которое впрочем не иное, а только есть люди, смущающие вас и желающие прервать благовествование Христово. Но если бы даже мы, или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема. Как прежде мы сказали, так и теперь еще говорю: кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет анафема. У людей ли я ныне ищу благоволения, или у Бога? Людям ли угождать стараюсь? Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым».

«Возвещаю вам, братия, что Евангелие, которое я благовествовал, не есть человеческое; ибо и я принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа. Вы слышали о моем прежнем образе жизни в иудействе, что я жестоко гнал Церковь Божию и опустошал ее, и преуспевал в иудействе более многих сверстников в роде моем, будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий. Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам, — я не стал тогда же советоваться с плотью и кровью, и не пошел в Иерусалим к предшествовавшим мне Апостолам, а пошел в Аравию и опять возвратился в Дамаск. Потом, спустя три года, ходил я в Иерусалим видеться с Петром и пробыл у него дней пятнадцать. Другого же из Апостолов я не видел никого, кроме Иакова, брата Господня. А в том, что пишу вам, пред Богом, не лгу».

«После сего отошел я в страны Сирии и Киликии. Церквам Христовым в Иудее лично я не был известен, а только слышали они, что гнавший их некогда ныне благовествует веру, которую прежде истреблял, — и прославляли за меня Бога».

«Потом, через четырнадцать лет, опять ходил я в Иерусалим с Варнавою, взяв с собою Тита. Ходил же по откровению и предложил там, и особо знаменитейшим, благовествование, проповедуемое мною язычникам, не напрасно ли я подвизаюсь или подвизался. Но они и Тита, бывшего со мною, хотя и эллина, не принуждали обрезаться. А вкравшимся лжебратиям, скрытно приходившим подсмотреть за нашею свободою, которую мы имеем во Христе Иисусе, чтобы поработить нас, мы ни на час не уступили и не покорились, дабы истина благовествования сохранилась у вас. И в знаменитых чем-либо, какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного. Бог не взирает на лице человека. И знаменитые не возложили на меня ничего более; напротив того, увидевши, что мне вверено благовестие для необрезанных, как Петру для обрезанных, — ибо Содействовавший Петру в апостольстве у обрезанных содействовал и мне у язычников, — и узнавши о благодати, данной мне, Иаков и Кифа и Иоанн, почитаемые столпами, подали мне и Варнаве руку общения, чтобы нам идти к язычникам, а им к обрезанным, только чтобы мы помнили нищих, что и старался я исполнить в точности».

«Когда же Кифа шел в Антиохию, то я лично противостал ему, потому что он подвергался нареканию. Ибо, до прибытия некоторых от Иакова, ел вместе с язычниками; а когда те пришли, стал таиться и устраняться, опасаясь обрезанных. Вместе с ним лицемерили и прочие иудеи, так что даже Варнава был увлечен их лицемерием. Но когда я увидел, что они не прямо поступают по истине евангельской, то сказал Кифе при всех: если ты, будучи иудеем, живешь по-язычески, а не по-иудейски, то для чего язычников принуждаешь жить по-иудейски? Мы по природе иудеи, а не из язычников грешники; однако же, узнавши, что человек оправдывается не делами закона, a только верою в Иисуса Христа, и мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона; ибо делами закона не оправдается никакая плоть. Если же, ища оправдания во Христе, мы и сами оказались грешниками, — то неужели Христос есть служитель греха? Никак! Ибо, если я снова созидаю, что разрушил, то сам себя делаю преступником. Законом я умер для закона, чтобы жить для Бога. Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос. А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня. He отвергаю благодати Божией. А если законом оправдание, то Христос напрасно умер».

«О, несмысленные Галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине, вac, у которых пред глазами предначертан был Иисус Христос, как бы у вас распятый! Сие только хочу знать от вас: через дела ли закона вы получили Духа, или через наставление в вере! Так ли вы несмысленны, что, начавши духом, теперь оканчиваете плотию! Столь многое потерпели вы неужели без пользы? О, если бы только без пользы! Подающий вам Духа и совершающий между вами чудеса через дела ли закона сие производит, или через наставление в вере? Так Авраам поверил Богу, и это вменилось ему в праведность. Познайте же, что верующие суть сыны Авраама. И писание, провидя, что Бог верою оправдает язычников, предвозвестило Аврааму: «в тебе благословятся все народы». Итак верующие благословляются с верным Авраамом, а все утверждающиеся на делах закона, находятся под клятвою. Ибо написано: «проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге закона». А что законом никто не оправдывается пред Богом, это ясно, потому что праведный верою жив будет. А закон не по вере; но кто исполняет его, тот жив будет им. Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою, — ибо написано; «проклят всяк, висящий на дереве», дабы благословение Авраама через Христа Иисуса распространилось на язычников, чтобы нам получить обещанного Духа верою. Братия! Говорю по рассуждению человеческому: даже человеком утвержденного завещания никто не отменяет и не прибавляет к нему. Но Аврааму даны были обетования и семени его. He сказано: «и потомкам», как бы о многих, но как об одном: «и семени твоему», которое есть Христос. Я говорю то, что завета о Христе, прежде Богом утвержденного, закон, явившийся спустя четыреста тридцать лет, не отменяет так, чтобы обетование потеряло силу. Ибо, если по закону наследство, то уже не по обетованию; но Аврааму Бог даровал оное по обетованию. Для чего же закон? Он дан после по причине преступлений, до времени пришествия семени, к которому относится обетование, и преподан через Ангелов, рукой посредника. Но посредник при одном не бывает, а Бог один. Итак закон противен обетованиям Божиим? Никак! Ибо, если бы дан был закон, могущий животворить, то подлинно праведность была бы от закона; но писание всех заключило под грехом, дабы обетование верующим дано было по вере в Иисуса Христа. А до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере. Итак закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы нам оправдаться верою; по пришествии же веры, мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского: ибо все вы одно в Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамова и по обетованию наследники. Еще скажу: наследник, доколе в детстве, ничем не отличается от раба, хотя и господин всего: он подчинен попечителям и домоправителям до срока, отцом назначенного. Так и мы, доколе были в детстве, были порабощены вещественным началам мира; но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего Единородного, Который родился от жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить усыновление. А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва Отче!» Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий через Христа».

«Но тогда, не знавши Бога, вы служили богам, которые в существе не боги; ныне же, познавши Бога, или лучше, получивши познание от Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите еще снова поработить себя им? Наблюдаете дни, месяцы, времена и годы. Боюсь за вас, не напрасно ли я трудился у вас».

«Прошу вас, братия, будьте, как я, потому что и я, как вы. Вы ничем не обидели меня: знаете, что, хотя я в немощи плоти благовествовал вам в первый раз, но вы не презрели искушения моего во плоти моей и не возгнушались им, а приняли меня, как Ангела Божия, как Христа Иисуса. Как вы были блаженны! Свидетельствую о вас, что, если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне. Итак, неужели я сделался врагом вашим, говоря вам истину? Ревнуют по вас нечисто, а хотят вас отлучить, чтобы вы ревновали по них. Хорошо ревновать в добром всегда, а не в моем только присутствии у вас. Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! Хотел бы я теперь быть у вас и изменить голос мой, потому что я в недоумении о вас. Скажите мне вы, желающие быть под законом: разве вы не слушаете закона? Ибо написано: «Авраам имел двух сынов, одного от рабы, а другого от свободной». Но который от рабы, тот рожден по плоти; а который от свободной, тот по обетованию. В этом есть иносказание. Это два завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь, ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве; а вышний Иерусалим свободен: он — матерь всем нам. Ибо написано: «возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа». Мы, братия, дети обетования по Исааку. Но как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне. Что же говорит писание? «Изогни рабу и сына ее, ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной. Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной».

«Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства. Вот, я Павел говорю вам: если вы обрезываетесь, не будет вам никакой пользы от Христа. Еще свидетельствую всякому человеку обрезывающемуся, что он должен исполнить весь закон. Вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати, а мы духом ожидаем и надеемся праведности от веры; ибо во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью. Вы шли хорошо: кто остановил вас, чтобы вы не покорялись истине? Такое убеждение не от призывающего вас. Малая закваска заквашивает все тесто. Я уверен о вас в Господе, что вы не будете мыслить иначе; а смущающий вас, кто бы он ни был, понесет на себе осуждение. За что же гонят меня, братия, если я и теперь проповедую обрезание. Тогда соблазн креста прекратился бы. О, если бы удалены были возмущающие вас! Хотел бы я, чтобы они были более чем обрезаны!»

«К свободе призваны вы, братия, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти; но любовью служите друг другу. Ибо весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего твоего, как самого себя». Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом. Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти; ибо плоть желает противного духу, а дух — противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы. Если же вы духом водитесь, то вы не под законом. Дела плоти известны; они суть прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное; предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют. Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона. Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями»...

Все это послание Павел продиктовал единым духом, как бы исполненный внутренним огнем. По обыкновению своему, он собственноручно приписал в виде постскриптума:

«Видите, как много написал я вам своей рукой».

Казалось бы естественным, чтобы он закончил письмо обычными приветами; но он был слишком взволнован; его неустанно преследовала неотвязная мысль. Хотя предмет и исчерпан, он вновь берется за него и прибавляет несколько ярких штрихов:

Желающие хвалиться по плоти, принуждают вас обрезываться только для того, чтобы не быть гонимыми за крест Христов: ибо и сами обрезывающиеся не соблюдают Закона, но хотят, чтобы вы обрезывались, дабы похвалиться в вашей плоти. А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, Которым для меня мир распят, и я для мира. Ибо во Христе Иисусе ничего не значит ни обрезание, ни необрезание, а новая тварь. Тем, которые поступают по сему правилу, мир им и милость, и Израилю Божию. Впрочем, никто не отягощай меня, ибо я ношу язвы Господа Иисуса на теле моем. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом вашим, братия, Аминь».

Павел сейчас же отослал письмо. Если бы он взял на час раздумья, вряд ли он отправил бы его. Кому оно было доверено — неизвестно; Павел, вероятно, послал с ним кого-нибудь из учеников, которому он поручил объехать Галатию. В самом деле, послание не обращено ни к какой отдельной общине; ни одна из маленьких церквей в Дервии, Листрах, Иконии, Антиохии Писидийской не была достаточно значительной, чтобы служить столицей для остальных; с другой стороны, апостол совсем не указывает тем, кому пишет, как распространять письмо. Неизвестно также и то, какое впечатление письмо произвело на Галатов. Оно, конечно, подкрепило партию Павла; возможно, однако, что оно не совсем заставило исчезнуть и противоположную партию. С этих пор почти все церкви разделены на два лагеря. Иудейская церковь поддерживала свои притязания до самого разрушения Иерусалима (70 г.). Лишь в конце I века произошло действительное примирение, отчасти за счет славы Павла, которая в продолжение около ста лет оставалась в тени, но зато его основные идеи вполне восторжествовали. Иудео-христиане с этого времени стали лишь сектой старых упрямцев, угасающей медленной и темной смертью и окончательно исчезнувшей только около V века в дальних уголках Сирии. Зато Павел был почти совсем развенчан. Друзья его слабо защищали его апостольский сан, который отвергали его враги. Церкви, обязанные ему основанием самым явным образом, стремились доказать, что они основаны им и Петром. Коринфская церковь, например, самым вопиющим образом насиловала историю, желая доказать, что была основана Петром столько же, сколько Павлом. Обращение язычников сходило за общее дело Двенадцати; Папий, Поликрат, Юстин, Гегезипп как будто намеренно замалчивали роль Павла и почти что не хотели знать о его существовании. Павел вновь занял подобающее ему положение только тогда, когда выросла мысль о каноне Нового священного писания. Тогда его письма вышли на свет из архивов церквей и стали основой христианского богословия, которое они стали возобновлять из века в век.

На расстоянии веков нам кажется, что торжество Павла было полным. Павел рассказывает нам и, может быть, преувеличивает несправедливости, причиненные ему; а кто расскажет нам о несправедливостях, причиненных Павлом? Целиком ли правильно приписываемое им своим противникам низкое намерение следовать за ним по пятам, чтобы отнимать у него симпатии его учеников и потом гордиться совершением обрезания над этими простыми людьми, как победой? He исправлен ли немного сообразно потребностям момента рассказ об его сношениях с иерусалимской церковью, настолько расходящийся с рассказом Деяний? He является ли исторической неточностью его притязание на облечение в апостольский сан по божественному праву в самый день его обращения, в виду того, что убеждение в его апостольской миссии созрело в нем постепенно и окончательно созрело лишь со времени первой его большой миссии? Правда ли, что Петр вел себя так предосудительно, как он утверждает? He вел ли себя, наоборот, галилейский апостол человеком миролюбивым, ставившим братство выше принципов, желавшим всех удовлетворить, колеблющимся, чтобы избежать взрывов, всеми порицаемым именно из-за того, что он один прав? Мы не имеем никакой возможности ответить на все эти вопросы. Павел отводил очень большое место своей личности; есть основание думать, что он не раз приписывал личному откровению то, что узнал от старейших себя. Послание к Галатам — такая необыкновенная вещь, апостол обрисовывается в нем таким наивным и искренним, что было бы великой несправедливостью обратить в оружие против него документ, делающий столько чести его таланту и красноречию. Мы не заботимся об узком правоверии; дело других выяснить, каким образом можно быть святым, дурно обращаясь со старым Кифой. Павла не ставят ниже уровня великих людей, если показывают, что он иногда бывал вспыльчивым, страстным, старался защищаться и бороться со своими врагами. Павел, во всех отношениях прародитель протестантства, имел и все недостатки протестанта. Надобно время и много опыта, чтобы увидать, что нет догмата, ради которого стоило бы противиться лицом к лицу милосердию и оскорблять его. Павел — не Иисус. Как далеко ушли мы от тебя, дорогой учитель! Где твоя мягкость, поэтичность? Узнаешь ли ты в этих спорщиках, яростно отстаивающих свои преимущества, хотящих, чтобы все зависело от них одних, — твоих учеников, ты, которого мог привести в восторг цветок? Это — люди, а ты был Богом. Куда бы мы зашли, если бы мы знали тебя лишь из суровых писем того, кто называет себя твоим апостолом. К счастью, благоухание Галилеи живет еще в памяти нескольких верных тебе людей. Быть может, уже написана на каком-нибудь сокровенном листке нагорная проповедь. Неизвестный ученик, в руках которого это сокровище, поистине имеет у себя во власти все будущее.

Глава XII. Третье путешествие Павла. —
Основание Эфесской церкви

Будь Павел менее велик, владей им меньше священное пламя, вселившееся в него, эти бесплодные раздоры забрали бы его целиком. Чтобы возражать мелочным людям, ему бы самому пришлось стать мелочным; и он весь погрузился бы в эти жалкие споры. Но Павел, как подобало уму высшего порядка, презрел их. Он пошел прямой дорогой и предоставил времени решить, он ли прав, или его враги. Первое правило для человека, посвятившего себя великому делу, — не давать ограниченным людям отвлекать его от прямого пути. He вступая в пререкания с посланцами Иакова, хорошо ли, худо ли поступал он, проповедуя язычникам и обращая их, Павел только о том и думал, чтобы продолжать свое дело, с риском подвергнуться снова проклятиям. Проведя несколько месяцев в Антиохии, он отправился на третью миссию. Ему хотелось посетить милые ему Галатские церкви. Случалось, что он сильно тревожился за эти церкви; он жалел, что огорчил их суровыми словами; он хотел переменить тон и ласковой речью поправить строгость своего письма. Особенно же хотелось Павлу провести некоторое время в Эфесе, где он при первом проезде только остановился; он желал основать там центр проповеди, как в Фессалонике и Коринфе. Таким образом, театр этой третьей миссии был приблизительно тот же, что и во второй. Малая Азия, Македония и Греция были провинциями, которые Павел, так сказать, взял на свою долю.

Он отправился из Антиохии в сопровождении, по всей вероятности, Тита. В начале он следовал маршруту своего второго путешествия и в третий раз посетил церкви центральной Малой Азии, Дервию, Листры, Иконию, Антиохию Писидийскую. Он быстро возвратил себе влияние, и скоро изгладил всякий след неприязненных мыслей, которые старались вызвать против него его враги. В Дервии он взял себе Нового ученика по имени Гай, который пошел за ним. Добрые Галаты были очень покорны, но слабы. Павел, всегда выражавшийся очень твердо, обращался с ними так сурово, что иногда сам опасался, как бы эта суровость не была принята за жестокость. У него были сомнения; он боялся, что говорил с детьми своими так, что они, быть может, не поняли, как сильно, всем сердцем, он любил их.

Так как основания, помешавшие Павлу во время второй миссии просветить проконсульскую Азию Евангелием, уже больше не существовали, он, покончив свою поездку по Галатии, отправился в Эфес. Дело было в середине лета. Из Антиохии Писидийской самый прямой путь в Эфес должен был привести его в Апамею Киботос, а отсюда по бассейну Лика, в три соседние друг с другом города: Колоссы, Лаодикею, Пераполис. Через несколько лет эти три города стали представлять деятельный центр христианского дела, и Павел находился с ними в непрерывных сношениях. Но теперь он не остановился в них, и ни с кем там не познакомился. Обойдя массив Кадма, он вышел в долину Меандра, к постоялым дворам Каруры, узлового пункта азиатских дорог. Оттуда прекрасная и ровная дорога привела его в три дня через Низу, Траллу и Магнезию к вершинам цепи, представляющей водораздел между Меандром и Кайстрой. По лощине, тесноту которой оспаривают друг у друга древняя дорога и поток, он спустился в «Азийские луга», воспетые гомеридами, т. е. в равнину, где Кайстр, перед впадением в море, образует лагуну. Это — прекрасная греческая местность, со светлыми горизонтами, образованными то пятью или шестью ярусами гор, то резко выделяющимися вершинами. Лебеди и прекрасные птицы, встречавшиеся там тогда так же, как и теперь, очаровывали древность во все времена. Там, частью в болотах, частью лепясь по склонам Коресса или прислонившись к Приону, а предместьями — к другому одиноко стоящему холму, воздымался огромный город, которому суждено было стать третьей столицей христианства, после Иерусалима и Антиохии.

Мы уже несколько раз имели случай замечать, что в таких банальных, если можно так выразиться, городах римской империи, которые так размножились в последней, городах, стоящих вне национальностей, чуждых любви к отечеству, где жили рядом все народности и все культы, христианство находило наиболее осмысленную почву. Наравне с Александрией, Антиохией и Коринфом, к городам этого типа принадлежал и Эфес. Их можно представить себе на основании того, на что и посейчас похожи большие восточные города. Что поражает путешественника, наблюдающего эти лабиринты грязных рынков, тесных и вонючих дворов, временных и не рассчитанных на прочность построек, это полное отсутствие благородства, политического и даже муниципального духа. В этих человеческих муравейниках лицом к лицу сталкиваются низость и хорошие инстинкты, лень и деятельный дух, дерзость и приветливость; все есть, кроме того, что образует старинную местную аристократию, т. е., кроме совместно хранимых доблестных воспоминаний. К этому прибавляется масса сплетен, болтовни, суетности, т. к. почти все друг друга знают и постоянно друг другом занимаются; что-то в них есть легкомысленное, страстное, подвижное; какое-то суетное любопытство суетных людей, жадно схватывающих всякую новость, необычайная легкость в следовании моде, в соединении с полной неспособностью влиять на последнюю. Христианство явилось плодом того рода брожения, которое нередко происходит в подобной среде, где человек, свободный от расовых и родовых предрассудков, с гораздо большей легкостью становится на точку зрения так называемой космополитической и гуманитарной философии, нежели крестьянин, горожанин, городской или поместный дворянин. Подобно современному социализму, подобно всем новым идеям, христианство зародилось на почве так называемой городской распущенности. На самом деле эта распущенность нередко есть просто более полная, более свободная жизнь, большее пробуждение внутренних сил человечества.

В то время, как и теперь, евреи в таких городах с смешанным населением занимали вполне определенное положение. Положение это за незначительными изменениями сходно было с тем, которое они и по сей день занимают еще в Смирне или Салониках. В особенности в Эфесе еврейство было очень многочисленным. Языческое население было в порядочной степени фанатично, как во всех городах-центрах паломничеств и знаменитых культов. Поклонение Аргемиде Эфесской, распространенное по всему свету, питало несколько значительных промыслов. Тем не менее, значение города, как столицы Азии, оживленная деловая жизнь, стечение людей всех национальностей, все это делало Эфес очень благоприятным, в общем, пунктом для распространения идей христианства. Нигде эти идеи не находили себе более благодарной почвы, как в городах густонаселенных, торговых, переполненных иностранцами, кишащих сирийцами, евреями и тем неопределенного происхождения населением, которое с древних времен хозяйничает во всех гаванях Средиземного моря.

Уже целые века Эфес не был больше чисто греческим городом. Некогда он блистал в первом ряду последних, по крайней мере, в деле искусств; но понемногу он дал себе увлечься азиатскими нравами. Эфес всегда пользовался у греков дурной славой. Распущенность, распространение роскоши были, по мнению греков, следствием влияния изнеженных нравов Ионии; а Эфес был в их глазах центром Ионии, — ее воплощением. Господство лидян и персов убило там энергию и патриотизм: Сарды и Эфес были самыми близкими к Европе пунктами азиатского влияния. Чрезвычайное значение, которое получил там культ Артемиды, заглушило склонность к науке и способствовало широкому развитию всяких суеверий. Город носил почти теократический характер; празднеств было много, и великолепных; благодаря праву укрывать преступников, которое принадлежало храму, город был переполнен ими. Существовали постыдные жреческие учреждения, которые с каждым днем должны были казаться все более и более лишенными смысла. Блестящая родина Гераклита, Парразия, быть может, и Апеллеса, превратилась в город портиков, ристалищ, гимназий, театров, в город банально-пышный, несмотря на все еще принадлежавшие ему дивные произведения скульптуры и кисти.

Хотя порт был испорчен неумелостью инженеров Аттала Филадельфа, город быстро рос и становился главным emporium области, лежавшей за Тавром. Тут выходило и выгружалось на берег все, что шло из Италии и Греции; город был как бы гостиницей или Складочным магазином, стоявшим на пороге Азии. Тут теснились люди всевозможного происхождения, что делало Эфес городом всеобщим, где социальные идеи занимали то место, которое утеряли идеи патриотизма. Местность была чрезвычайно богата, торговля огромна; но духовная жизнь нигде не стояла так низко. Надписи дышат самой низкой лестью, самым низкопоклонным подчинением римлянам.

Эфес можно было бы принять за международный сборный пункт публичных женщин и кутил. Он был переполнен колдунами, прорицателями, мимами и флейтистами, евнухами, ювелирами, продавцами амулетов и талисманов, беллетристами. «Эфесские повести» наравне с «милетскими баснями» были определенным родом литературы, т. к. Эфес был одним из городов, которые охотнее всего избирались местом действия любовных романов. Мягкость климата, действительно, отклоняла от серьезных вещей, единственным занятием оставались танцы и музыка; общественная жизнь упала до состояния вакханалии; научные занятия были заброшены. Самые невероятные чудеса Аполлония произошли, якобы, в Эфесе. Самым знаменитым эфесянином того времени, о котором идет речь, был астролог, по имени Балбилл, пользовавшийся доверием Нерона и Веспасиана и, по-видимому, негодяй. Около того же времени воздвигался прекрасный, в коринфском стиле храм, развалины которого можно видеть и по сей день. Возможно, что храм этот был посвящен несчастному Клавдию, которого Нерон и Агриппина только что «крюком втащили на небо», по остроумному выражению Галлиона.

Эфес уже был затронут христианскими идеями, когда Павел поселился там. Мы видели, что там остановились Аквила и Присцилла после того, как ушли из Коринфа. Эта благочестивая чета, которой странный рок судил присутствовать при основании церквей и в Риме, и в Коринфе, и в Эфесе, составила небольшое ядро учеников. В числе их был, конечно, и тот Эпенет, которого Павел называет «начатком Азии для Христа», и которого он очень любил. Другой случай обращения, гораздо более важный, касался одного еврея по имени Аполлоний или Аполлос, происходившего из Александрии, который, по-видимому, прибыл в Эфес вскоре после первого краткого посещения этого города Павлом. В египетских еврейских школах он почерпнул солидное знакомство с греческой версией Писания, искусность в толковании его, возвышенное красноречие. Это было нечто в роде Филона, искавшего новые идеи, которые повсюду возникали в это время в еврействе. Во время своих странствий, он имел случай познакомиться с учениками Иоанна Крестителя, и принял от них крещение. Слышал он также и об Иисусе, и, по-видимому, с тех пор давал последнему название Христа; но сведения его о христианстве были скудны. По прибытии в Эфес, он пошел в синагогу, где имел большой успех, благодаря своим горячим, вдохновенным речам. Аквила и Присцилла слушали его и с радостью приняли такого пособника. Они отвели его в сторону, восполнили его учение и сообщили ему более точные мысли относительно некоторых пунктов. Но, не будучи сами очень искусными богословами, они, по-видимому, и не подумали о том, чтобы перекрестить его во имя Иисуса. Аполлос собрал вокруг себя небольшую группу, которой разъяснял свое учение, исправленное Аквилой и Прасциллой, но которую он крестил только Иоанновым крещением, единственным, ему известным. По истечении некоторого времени, он пожелал перейти в Ахайю, и эфесские братья дали ему очень горячую рекомендацию к коринфским.

Вот при каких обстоятельствах прибыл в Эфес Павел. Он поселился у Аквилы и Присциллы, как прежде в Коринфе, снова вошел к ним в дело, и стал работать в их лавочке. Эфес как раз славился своими палатками. Ремесленники, делавшие их, жили, вероятно, в тех бедных предместьях, что лежали от горы Приона до утесистого холма Айа-Солук. Там, несомненно, и был первый очаг христианства; там находились апостольские базилики, гробницы, почитаемые всем христианским миром. После разрушения храма Артемиды, когда Эфес, прежде знаменитый в язычестве, стал таким же знаменитым в христианстве и занял перворазрядное место в воспоминаниях и легендах новой религии, весь византийский Эфес сосредоточился вокруг холма, которому выпало на долю быть местом драгоценнейших памятников христианства. Древнее местоположение превратилось в зловонное болото, как только деятельная цивилизация перестала регулировать течение вод, и старый город был постепенно оставлен; его гигантские памятники стали, вследствие выгодного своего расположения вблизи от судоходных каналов и моря, эксплуатироваться в качестве мраморных ломок, и город, таким образом, переместился более, чем на милю. Возможно, что первоначальной причиной этого перемещения было поселение в другом месте нескольких бедных евреев в царствование Клавдия или Нерона. Древнейшее турецкое завоевание явилось продолжением византийских традиций; место христианского города занял большой мусульманский город и так оставалось до тех пор, пока не воцарились над всеми этими воспоминаниями разрушение, лихорадка и забвение.

Здесь Павел не оказался лицом к лицу с синагогой, ничего не знавшей о новом таинстве, которую предстояло еще привлечь на сторону евангелия, как то бывало в первых его миссиях. Перед ним была церковь, образовавшаяся самым своеобразным и самостоятельным образом, при содействии двух добрых еврейских купцов и иноземного ученого, только полухристианина. Группа Аполлоса состояла из около двенадцати членов. Павел расспросил их и заметил, что вера их неполна; в частности, они никогда не слыхали о св. Духе. Павел пополнил их сведения, перекрестил их во имя Иисуса и возложил на них руки. Тотчас же на них сошел св. Дух; они стали говорить на разных языках и пророчествовать, как совершенные христиане.

Вскоре апостол стал стараться увеличить этот маленький кружок верующих. Ему нечего было бояться здесь того философского и научного духа, который стал на его пути в Афинах. Эфес не был крупным умственным центром. Суеверия царили там неограниченно, все проводили жизнь в безрассудных заботах о демонологии и теургии. Эфесские магические формулы (Ephesia grammata) были знамениты; колдовских книг было изобилие, и масса людей тратила свое время на эти глупые ребячества. Около этого времени в Эфесе мог находиться Аполлоний Тианский.

Павел по своему обыкновению произнес проповедь в синагоге. И в течение трех месяцев он, не переставая, каждую субботу возвещал царствие Божие. Успех был незначительный. До возмущения и строгих мер против него дело не дошло; но учение его было встречено бранью и презрением. Тогда он решил отказаться от синагоги, и стал собирать своих учеников особо, в месте, носившем название Σχολή Τυραννου, Быть может, это было общественное место, одна из тех scholae или полукруглых амфитеатров, которых так много было в древних городах, и которые служили, подобно крытым галереям, для бесед и свободного преподавания. Возможно, что тут, наоборот, речь идет о частной зале, принадлежащей кому-нибудь, напр., грамматику, носившему имя Тиранна. Вообще христианство редко пользовалось схолами, которые почти всегда были частью термов или гимназий; излюбленным местом христианской пропаганды, после синагоги, был частный дом, домашний очаг. В обширной метрополии, Эфесе, проповедь, однако, могла осмелиться выйти под открытое небо. В течение трех лет Павел неустанно проповедовал в Schola Tyranni. Эта долгая проповедь в публичном, или почти публичном, месте стала довольно известной. Кроме того, апостол часто посещал дома обращенных или заинтересовавшихся. Слово его одинаково обращалось и к евреям и к язычникам. Вся проконсульская Азия прослышала об имени Иисуса, и в округе образовалось несколько церквей, подчиненных Эфесской. Много разговоров вызвали также несколько совершенных Павлом чудес. Его слава чудотворца дошла до того, что старались усердно достать платки и рубашки, прикасавшиеся к его коже, чтобы прикладывать их к больным. Создалось убеждение, что его личность изливала врачебное свойство, которое передавалось таким образом.

Склонность Эфесян к волшебству не могла не привести к еще более поразительным случаям. Павел прослыл за имеющего великую власть над духами. По-видимому, еврейские заклинатели пытались похитить у него чары и изгонять духов «именем Иисуса, которого проповедует Павел». Рассказывали о неудаче, постигшей некоторых из этих обманщиков, которые называли себя сыновьями или учениками некоего первосвященника Скева. Стараясь изгнать помощью вышеуказанной формулы очень злого духа, они услышали грубую брань из уст бесноватого, который, не довольствуясь этим, бросился на них, разорвал в клочья их одежды и осыпал их ударами. Духовное развитие стояло так низко, что некоторые евреи и язычники уверовали в Иисуса из-за одного этого ничтожного случая. Эти случаи обращения произошли, главным образом, среди тех, кто занимался магией. Пораженные высокой степенью действительности формул Павла, любители сокровенных знаний явились к нему и доверили ему свои обряды. Были даже такие, которые принесли свои колдовские книги и сожгли их; Ephesia grammata, сожженные при этом, были оценены в 50.000 серебряных драхм.

Отвратим свои взоры от этих грустных теней. Все, что делается невежественными народными массами, запятнано противными чертами. Самообман, химера суть непременные условия великих дел, совершенных народом. Только творения мудрецов чисты, но мудрецы обыкновенно бессильны. Наши медицина и физиология стоят гораздо выше Павловых, мы свободны от многих заблуждений, которые он разделял, и, увы, можно вполне основательно опасаться, что мы никогда не совершим и тысячной доли того, что совершил он. Только когда все человечество будет просвещено и дойдет до известной ступени позитивной философии, только тогда дела человеческие пойдут разумно. Нельзя было бы ничего понять в истории прошлого, если бы отказывать в признании благотворными и великими движений, к которым примешано не мало двусмысленных и мелочных черт.

Глава XIII. Успехи христианства в Азии и Фригии

Во время пребывания Павла в Эфесе, его охватил крайний пыл деятельности. Помехи встречались ежедневно, противников было много, и яростных. Эфесская церковь, не будучи вполне созданием Павла, насчитывала в лоне своем иудео-христиан, которые энергически боролись с апостолом язычников относительно важных пунктов. Было два, так сказать, стада, взаимно предававших друг друга анафеме и отрицавших друг за другом право говорить во имя Иисуса. Язычники, со своей стороны, недовольны были успехами новой веры, и уже показывались малоуспокоительные симптомы. Между прочим, однажды Павлу грозила такая серьезная опасность, что он сравнивает свое положение в этом случае с положением человека, отданного диким зверям; возможно, что инцидент этот произошел в театре, что делает это выражение вполне подходящим. Аквила и Присцилла спасли его, рискуя ради него своей жизнью.

Но апостол ни на что не обращал внимания, ибо слово Божье было плодотворно. Вся западная часть Малой Азии, в особенности же бассейны Меандра и Герма, около этого времени покрылась сетью церквей, и нет сомнения, что Павел был более или менее непосредственным основателем их. Смирны, Пергам, Фиатиры, Сарды, Филадельфия, вероятно и Траллы, получили, таким образом, семена веры. В городах этих уже были значительные еврейские колонии. Кротость нравов и скучное течение провинциальной жизни, в прекрасной, богатой стране, уже в течение многих веков замершей для политической жизни и умиротворенной до льстивости, подготовили души многих к радостям очищенной жизни. Мягкость ионийских нравов, столь неблагоприятная для национальной независимости, способствовала распространению вопросов нравственных и социальных. Это доброе население, чуждое воинственности, если можно сказать, — женственное, было по природе христианским. Семейная жизнь была в его среде, по-видимому, очень крепкой; привычка жить на улице, и для женщин — на пороге дома, в прелестном климате, способствовала развитию высокой степени общественности. Азия, со своими азиархами, начальниками игр и зрелищ, казалась увеселительным союзом, обществом, имевшим целью удовольствия и празднества. Еще в наши дни христианское население там очаровательно-веселое; женщины румяны, с мягким туманным взором, прекрасными светлыми волосами, сдержанной, скромной поступью и производят разительное впечатление своей красотой.

Таким образом, Азия стала, так сказать, второй областью царствия Божия. Города в тех местах, если оставить в стороне памятники, вероятно, несущественно отличались от современного своего облика: это и тогда были беспорядочные, тесные группы деревянных домов, с прозрачными стенами, лавки, покрытые наклонной крышей; кварталы, в большинстве случаев расположенные уступами друг над другом, и всегда усеяны прекрасными деревьями. Общественные здания, необходимые в жаркой стране, живущей жизнью удовольствий и отдыха, отличались необычайной величественностью. Это не были здесь, как в Сирии, искусственные здания, мало приспособленные к нравам населения, города колонн, настроенные для бедуинов. Нигде величественность удовлетворенной и уверенной в себе цивилизации не проявляется в более подавляющих формах, чем в развалинах этих «великолепных азиатских городов». Прекрасные места, о которых у нас идет речь, становились хозяевами мира по своему богатству всегда, когда их не угнетали фанатизм, война или варвары; они обладали почти всеми источниками богатства и этим заставляли наличность более благородных народов собираться в их руках. Иония в первом веке была густо заселена, покрыта городами и деревнями. Бедствия эпохи междоусобных войн были забыты. Могущественные ремесленные союзы (έργασίαι, συνεργασίαι, συμβιώσεις), сходны с таковыми же учреждениями в Италии и Фландрии средних веков, назначали своих должностных лиц, воздвигали общественные сооружения, статуи, исполняли общественно-полезные работы, основывали благотворительные учреждения, разнообразным образом оказывали свое благосостояние, процветание, нравственную деятельность. Наряду с промышленными городами Фиатирами, Филадельфией, Гиераполисом, где главным образом развиты были азиатские промыслы — изготовление ковров, окраска тканей, обработка шерсти и кожи, — процветала богатейшая земельная культура. Благодаря разнообразным произведениям берегов Герма и Меандра, минеральным богатствам Тмола и Мессогиса, откуда происходили сокровища древней ассирийской Лидии, образовалась, особенно в Траллах, богатая буржуазия, которая не раз соединялась брачными узами с царями Азии и иногда возвышалась даже до царского престола. Еще более умело эти выскочки облагораживали себя своими литературными вкусами и щедростью. Правда, в их произведениях нечего искать ни греческой тонкости, ни греческого совершенства. При виде подобных памятников разбогатевших людей ясно чувствуется, что когда они были воздвигнуты, всякое благородство уже исчезло. Муниципальный дух, однако, был еще очень силен. Гражданин, ставший королем или попавший в милость у Цезаря, стремился к занятию должностей в родном городе и тратил свое состояние на украшение последнего. Это стремление к сооружениям было в эпоху апостола Павла во всей своей силе, отчасти вследствие землетрясений, которые, в особенности в царствование Тиберия, разорили страну и вызвали необходимость многих возобновительных работ.

В богатом округе южной Фригии, в особенности в небольшом бассейне Лика. притока Меандра, образовались очень деятельные центры христианства. Жизнь вносили в него три города, очень близких друг к другу, Колоссы или Колассы, Лаодикея на Лике и Гиераполис. Колоссы, некогда имевшие среди них наибольшее значение, по-видимому, падали; это был старый город, сохранивший верность старинным нравам и не обновлявшийся. Лаодикея и Гиераполис, наоборот, превратились под влиянием римского владычества в города с большим значением. Душой этой прекрасной страны является гора Кадм, мать всех западно-азиатских гор, гигантский массив, изобилующий мрачными пропастями, круглый год покрытый снегом. Стекающие с него воды питают на одном из склонов долины рощи фруктовых деревьев, перерезаемые реками, обильными рыбой, и оживляемые стаями ручных журавлей. Другой склон целиком является полем причудливых явлений природы. Вследствие точильных свойств вод одного из притоков Лика и благодаря горной реке, водопадом стекающей с горы Гиераполис, равнина бесплодна и усеяна трещинами, причудливыми воронками, руслами подземных рек, фантастическими водоемами, похожими на окаменелый снег и содержащими воды, отсвечивающие всеми цветами радуги, глубокими рвами, где катятся один за другим клокочущие водопады. Это сторона страшно жаркая, ибо почва ее — обширная равнина, устланная известняком; но на высотах Гиераполиса чистота воздуха, дивное освещение, зрелище Кадма, парящего, как Олимп, в ослепительном эфире, сожженные солнцем вершины Фригии, тонущие в голубом, с розоватым оттенком, небе, вход в долину Меандра, косой профиль Мессогиса, далекие белые верхушки Тмола, — все это прямо ослепляет. Тут жили св. Филлип, Папий; тут родился Эпиктет. Вся долина Лика носит тот же оттенок мечтательной мистики. Население по происхождению не было греческим; оно было частью фригийским. Существовало также вокруг Кадма, по-видимому, и древнее, семитическое население, пришедшее, вероятно, из Лидии. Эта мирная долина, отрезанная от остального мира, стала для христианства приютом отдохновения; мы увидим, что христианская мысль подверглась там серьезным испытаниям.

Евангелистом этой местности был Эпафродит или Эпафрас, из Колосс, человек ревностный, друг и сотрудник Павла. Апостол только прошел по долине Лика и никогда не возвращался туда. Но тамошние церкви, состоявшие, главным образом, из обращенных яэычников, вполне зависели, тем не менее, от него.

Эпафрасу принадлежало над этими тремя городами как бы епископство. Нимфодор или Нимфас, у которого в Лаодикее была домашняя церковь, богатый благотворитель Филимон, который в Колоссах главенствовал над таким же собранием, Аппия, диаконисса в том же городе, быть может, жена Филимона, Архипп, также занимавший там важное положение, признавали своим главой Павла. Архипп даже, по-видимому, прямо работал с Павлом. Павел называет его своим «сподвижником». Филимон, Аппия и Архипп были, по всей вероятности, в родстве или в тесных дружеских отношениях между собой.

Эти ученики Павла постоянно путешествовали и обо всем доносили своему учителю. Каждый верный едва успевал узнать веру, как уже в свою очередь становился ревностным катехизатором, распространявшим вокруг себя веру, которой сам был исполнен. Тонкие нравственные стремления, царившие в стране, способствовали движению, как пороховые нити. Катехизаторы ходили повсюду; если их принимали, — их охраняли, как сокровище; все наперерыв старались давать им пропитание. Сердечность, радость, бесконечная приветливость охватывали одного за другим и заставляли таять все сердца. Впрочем, еврейство и здесь предшествовало христианству. Сюда были приведены за два с половиной века перед тем из Вавилона еврейские колонии, которые, весьма возможно, и принесли с собой некоторые из тех промыслов, (напр., изготовление ковров), которые во времена римских императоров сообщили стране такое богатство и вызвали в ней такие сильные союзы.

Дошла ли проповедь Павла и его учеников до великой Фригии, до округов Эзан, Синнад, Котиеи, Доцимии? Мы видели, что во время своих первых двух путешествий Павел проповедовал во Фригии Парорейской; что во время второго он, не проповедуя, прошел через Эпиктетскую Фригию; что во время третьего путешествия он прошел через Апомею, Каботос и ту Фригию, которая позднее носила название Пакатийской. Весьма и весьма возможно, что остальная часть Фригии, а также и Вифиния, была обязана получением начатков христианской веры ученикам апостола Павла. Около 112 года, христианство представляется в Вифинии религией укоренившейся, проникшей во все слои общества, завоевавшей села и деревни также, как и города, и вынудившей продолжительный застой в отправлении государственного культа, так что римским властям приходится радоваться, что жертвоприношения возобновляются, что кое-кто возвращается в храмы, и что от времени до времени находятся покупатели на жертвы. Около 112 года люди, спрошенные о том, христиане ли они, отвечают, что они были христианами, но перестали быть таковыми «вот уже больше, чем 20 лет тому назад». Это, понятно, заставляет нас вывести, что первая проповедь христианства имела место в этих странах во время жизни Павла.

С тех пор и в продолжение трех веков Фригия оставалась главной христианской страной. Там началось впервые публичное исповедание христианства; там мы находим, уже в III веке, на памятниках, стоящих у всех на виду, слово ΧΡΗΣΤΙΑΝΟΣ или ΧΡΙΣΤΙΑΝΟΣ; там же надгробные надписи, не признаваясь открыто в христианстве, содержат скрытые намеки на христианские догматы; там со времен Септимия Севера большие города изображают на своих монетах библейские символы, или, лучше сказать, приспосабливают свои древние предания к библейским рассказам. Многие из эфесских и римских христиан происходили из Фригии. Имена, чаще всего встречающиеся на фригийских памятниках, — имена древнехристианские, особо свойственные апостольской эпохе, те самые, которыми переполнены сказания о мучениках. Весьма возможно, что причина такого быстрого усвоения Иисусова учения крылась в расовых особенностях и прежних религиозных установлениях фригийского народа. Это наивное население воздвигало, говорят, храмы Аполлонию Тианскому; мысль о богах, одевшихся в человеческую плоть и кровь, казалась им вполне естественной. To, что осталось нам от древней Фригии, часто носит какой-то религиозный, нравственный, глубоко серьезный отпечаток, напоминающий христианство. Благонамеренные ремесленники, вблизи от Котиеи, дают обет «праведным и справедливым богам»; невдалеке оттуда, другой обет обращен к «праведному и справедливому Богу». Какая-нибудь эпитафия в стихах из этих мест, не особенно классическая, неправильная и нестройная по форме, как бы проникнута совершенно современным чувством, каким-то трогательным романтизмом. Сама страна сильно отличается от остальной Азии. Она печальна, сурова, мрачна, носит глубокие следы давних геологических потрясений, выжжена или скорее испепелена; ее постоянно волнуют землетрясения.

Понт и Каппадокия услышали имя Иисуса около того же времени. Христианство зажглось во всей Малой Азии, как внезапный пожар. Вероятно, и иудео-христиане со своей стороны работали над распространением там Евангелия. Иоанн, принадлежавший к этой партии, был принят в Азии, как апостол с большим авторитетом, чем Павел. Апокалипсис, обращенный в 68 году к церквам Эфесской, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской и Лаодикеийской-на-Лике, написан, по-видимому, для иудео-христиан. Вероятно, в промежуток между смертью Павла и составлением Апокалипсиса в Эфесе и Азии имела место как бы вторая, иудео-христианская проповедь. Однако, нельзя было бы понять, как это Павла так скоро забыли азийские церкви, если он был в продолжение десяти лет единственным главой их. Св. Филипп и Папий, слава Пераполисской церкви, Мелитон, слава Сардийской, были иудео-христианами. Ни Папий, ни Поликрат Эфесский не ссылаются на Павла; авторитет Иоанна все поглотил, и Иоанн в глазах этих церквей еврейский первосвященник. Во втором веке азийские церкви, особенно Лаодикейская, являются местом раскола в мнениях, связанных с жизненным вопросом христианства, и партия, стоящая за традиции, как оказывается, очень далека от взглядов Павла. Монтанизм представляет в лоне фригийского христианства нечто вроде возвращения к еврейству. Иными словами, в Азии, как и в Коринфе, память о Павле после смерти его в продолжение ста лет претерпевала как бы затмение. Даже церкви, им основанные, покидают его, как слишком опасного для них человека, так что во II веке оказывается, что от Павла все отреклись.

Эта реакция произошла, должно быть, очень скоро после смерти апостола, а может быть и раньше нее. Главы II и III Апокалипсиса представляют крик ненависти к Павлу и его сторонникам. Эфесская церковь, стольким обязанная Павлу, восхваляется за то, «что не может сносить развратных и испытала тех, которые называют себя апостолами, не будучи таковыми, и нашла, что они лжецы, и ненавидит дела Николаитов», «которые и я ненавижу», прибавляет голос с неба. — Смирнская церковь одобряется за то, что ее «злословят те, которые говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, но — сборище сатанинское» . — «Имею немного против тебя, говорит голос с неба пергамской церкви: потому что у тебя там держащиеся учения Валаама, который научил Валака ввести в соблазн сынов Израилевых, чтобы они ели идоложертвенное и любодействовали: так и у тебя есть держащиеся учения Николаитов». — «Имею немного против тебя, говорит тот же голос Фиатирской церкви, потому что ты попускаешь жене Иезавели, называющей себя пророчицей, учить и вводить в заблуждение рабов моих любодействовать и есть идоложертвенное. Я дал ей время покаяться в любодеянии ее, но она не покаялась... Вам же и прочим, находящимся в Фиатире, которые не держат сего учения и которые не знают так называемых глубин сатанинских, сказываю, что не наложу на вас иного бремени». — А Филадельфийской церкви: «Вот, я сделаю, что из сатанинского сборища, из тех, которые говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, а лгут, — вот, я сделаю то, что они придут и поклонятся перед ногами твоими, и познают, что я возлюбил тебя». — Возможно, что неясные упреки, обращенные ясновидцем к Сардийской и Лаодикейской церквам, также суть намеки на великий спор, раздиравший лоно церкви Иисусовой.

Повторяем, что если бы Павел был единственным миссионером в Азии, нельзя было бы понять, как это так скоро после его смерти (допуская, что он умер ранее появления Апокалипсиса), его сторонников можно было называть меньшинством в церквах этой страны; в особенности же нельзя было бы понять, как эфесская церковь, главным основателем которой он был, могла называть его оскорбительной кличкой. Павел вообще не позволял себе работать на чужих местах, проповедовать и обращаться с посланиями к церквам, не им устроенным. Но враги его не соблюдали той же честности. Они следовали за ним по пятам и старались разрушать созданное им с помощью оскорблений и клеветы.

Глава XIV. Ересь в коринфской церкви. —
Аполлос. — Начало соблазнов

Занятый своей долей руководства обширной пропагандой, завоевывавшей культу Иисуса Азию, Павел в то же время был поглощен другими важными заботами. Его тяготили мысли о всех основанных им церквах. В особенности коринфская церковь внушала ему серьезные опасения. В течение трех-четырех лет, протекших со времени отъезда апостола из кенхрейского порта, всевозможные движения не переставали волновать эту церковь. Греческое легкомыслие вызывало там такие явления, каких не наблюдалось еще ни в одном из пунктов, затронутых христианством.

Мы видели, что Аполлос, после краткой остановки в Эфесе, где Аквила и Присцилла поработали над его совершенствованием в христианской вере, отправился в Коринф, с настоятельными рекомендациями азийских братьев к ахейским. Коринфяне были в большом восторге от знаний и красноречия этого Нового учителя. Аполлос не хуже Павла знаком был с писанием, и стоял гораздо выше него в смысле литературной культуры. Греческий язык его был превосходен, тогда как апостол говорил на этом наречии с ошибками. Обладал он, по-видимому, также и внешними ораторскими качествами, которых не доставало Павлу, — представительной внешностью и легкостью речи. Достоверно, что он имел в Коринфе необычайный успех. Его споры с евреями о том, есть ли Иисус Мессия или нет, считались торжествующими; многие с его слов уверовали.

Аполлос и апостол Павел в новой секте являлись двумя совершенно различными типами. Это были единственные евреи из широко-образованных в еврейском смысле, принявшие учение Иисуса. Но они были различных школ. Павел был из иерусалимских фарисеев, с либеральными изменениями во взглядах последних, внесенными тенденцией Гамалиеля. Аполлос принадлежал к александрийской иудео-эллинической школе, насколько мы знаем ее благодаря Филону; быть может он излагал уже теории Логоса; возможно, что он и внес эти теории в христианское богословие. Павел отличался той лихорадочной горячностью, тем неукротимым фанатизмом, который характеризует палестинских евреев. Такие люди, как Павел, меняются только раз в жизни; отыскав дорогу своему фанатизму, они идут вперед, никогда не отклоняясь и ничего не разбирая. Аполлос, более любопытный по природе, более исследователь, мог исследовать, искать пути всю жизнь. Это был скорее талантливый человек, нежели апостол. Ho по всему видно, что к своему таланту он присоединял большую искренность, и что он был очень привлекательной личностью. Когда он прибыл в Коринф, он еще не встречался с Павлом. Только через Аквилу и Присциллу знал он апостола, нечаянным соперником которого ему вскоре предстояло стать.

Для легкомысленного, блестящего, поверхностного населения берегов Средиземного моря фракции, партии, разногласия являются общественной потребностью. Жизнь без всего этого кажется скучной. Ради удовольствия ненавидеть и любить, иметь свой час возбуждения, ревности, торжества, хватаются часто за самые ребяческие поводы. Предмет разногласия не имеет значения; желательно самое разногласие, его ищут ради него самого. В таких кружках вопросы личностей становятся вопросами капитальными. Если два проповедника или два врача встретятся в маленьком южном городе, последний разделяется на две партии, стоящие каждая за одного из них. Пусть оба проповедника, оба врача — друзья; они никак не могут избежать того, чтобы имена их стали лозунгами в горячей борьбе, знаменами двух враждебных лагерей.

Так случилось и в Коринфе. Талант Аполлоса всем вскружил головы. Он был полной противоположностью Павла. Последний увлекал своей силой, страстностью, живым впечатлением, которое производила его пылкая душа, Аполлос же своей изящной, правильной, уверенной речью. Некоторые, малопривязанные к Павлу и, может быть, не ему обязанные своим обращением, открыто предпочли Аполлоса. Они говорили о Павле, как о человеке грубом, необразованном, чуждом философии и литературе. Аполлос стал их учителем; они стали чуть ли не боготворить его. Сторонники Павла, вероятно, с жаром стали возражать им, умалять Нового учителя. Хотя Павел и Аполлос ничуть не были врагами, хотя они смотрели друг на друга, как на сотрудников и хотя между ними не было никакого различия в мнениях, имена их, таким образом, стали ярлыками двух партий, высказывавших друг другу, несмотря на обоих учителей, довольно крупные резкости. Натянутость продолжала чувствоваться и после отъезда Аполлоса. И действительно, последний, быть может, утомленный рвением, которое высказывалось по отношению к нему, и стоявший выше всех этих мелочей, покинул Коринф и вернулся в Эфес. Там встретил он Павла, с которым вел длинные беседы и завязал с ним отношения, которые, не будучи ученическими или тесно-дружескими, были отношениями двух великих душ, способных оценить и полюбить друг друга.

Но не одно это было причиной смуты. В Коринфе бывало очень много иностранцев. К кенхрейскому порту ежедневно приставали толпы евреев и сирийцев, иные из которых уже были христианами, но другой школы, нежели Павла, и которые не особенно благоволили к апостолу. Посланцы иерусалимской церкви, которых мы уже видели в Антиохии и Галатии, по следам Павла пришли в Коринф. Новоприбывшие, люди многоречивые, хвастуны, снабженные рекомендательными письмами от иерусалимских апостолов, ополчились на Павла, стали распространять подозрения насчет его честности, умалять или отрицать за ним сан апостола, дошли в резкости своей до утверждения, будто Павел сам на самом деле не верил в свой апостольский сан, так как не пользовался обычными преимуществами, связанными с ним. Его бескорыстием пользовались, как оружием против него же. Изображали его человеком пустым, легкомысленным, непостоянным, много и безосновательно говорящим и угрожающим; его упрекали, что он восхваляет себя по всякому поводу, ссылается на несуществующую милость к нему неба. Отрицали его видения. Настойчиво указывали на то, что он не знал лично Иисуса, а следовательно, не имел и никакого права говорить о нем.

В то же время иерусалимских апостолов, именно Иакова и Петра, изображали истинными апостолами, архиапостолами, так сказать. Новопришедшие одним уж тем, что они были из Иерусалима, считали себя в сношениях с Христом во плоти, в виду связей своих с Иаковом и теми, которых Христос избрал при жизни. Они утверждали, что Бот избрал одного единственного учителя Христа, а последний назначил Двенадцать апостолов, Гордясь своим обрезанием и еврейским происхождением, они старались как можно тяжелее наложить ярмо соблюдения закона. Таким образом в Коринфе, как и почти повсюду, образовалась «партия Петра». Раскол был сильный: «я за Павла», говорили одни, «я за Аполлоса», говорили другие; третьи говорили: «я за Петра». Наконец, нашлись такие, которые, желая показать, что они стоят выше этих раздоров, изобрели довольно остроумное выражение. Они выдумали, для того, чтобы отличить себя, название «партии Христа». Когда спор становился жарким и имена Павла, Аполлоса, Петра, перекрещивались, как мечи в битве, они вмешивались, имея на устах имя того, о ком все забыли. «Я за Христа», говорили они, а так как все эти эллинские ребячества не исключали, в сущности, истинно христианского чувства, такое напоминание об Иисусе имело могущественное действие в смысле водворения согласия. Однако, в имени этой «партии Христа» заключалось нечто враждебное к апостолу, некоторая неблагодарность, т. к. те, кто противопоставлял его «партии Павла», как будто хотели изгладить следы апостольства, которому они были обязаны познанием Христа.

Общение с язычниками влекло за собой неменьшие опасности для молодой церкви. Опасности эти шли от греческой философии и дурных нравов, как бы осаждавших церковь, со всех сторон подкапывавшихся под нее и проникавших в ее среду. Мы уже видели, как в Афинах философия явилась помехой для успеха проповеди Павла. Коринф по культуре стоял далеко не так высоко, как Афины; тем не менее и тут было немало образованных людей, очень неблагоприятно принимавших новые догматы. Крест, воскресение, предстоящее всеобщее обновление казалось им глупостями, бессмыслицами. Иные из верных стали колебаться, или, пытаясь согласить несогласимое, производили изменения в евангелии. Начиналась непримиримая борьба между положительной наукой и сверхъестественным в христианской вере. Борьбе этой предстояло закончиться лишь в VI веке полным исчезновением положительной науки в христианском мире; та же борьба возродилась, вместе, с позитивным знанием на пороге новых веков.

Распространенная в Коринфе безнравственность имела на церковь разрушительное влияние. Иные из христиан не сумели отрешиться от распущенности, которая, по распространенности своей, перестала даже казаться преступной. Говорили о странных соблазнах, до сих пор не слыханных в собраниях праведных. Дурные нравы города вошли в стены церкви и развращали ее. Еврейские положения о браках, неоспоримый и безусловный характер которых признавался всеми фракциями христианской церкви, нарушались; один христианин открыто жил со своей мачехой. Многие из них были охвачены духом суетности, мелочности, спорливости, глупого чванства. Можно было подумать, что на свете и нет совсем других церквей, настолько эта община шла по своим особым путям, не заботясь об остальных. Дары св. Духа, глоссолалия, пророческая проповедь, способность совершать чудеса, все, что в других местах проявлялось так стройно, здесь превратилось в соблазнительные сцены. Все завидовали друг другу; вдохновленные из различных классов неподобающим образом прерывали один другого. Результатом являлись неприличные в церкви беспорядки. Женщины, в иных местах такие покорные, здесь были нескромны, почти требовали равенства с мужчинами. они хотели громко молиться и пророчествовать в церкви, притом без покрывала, распустив свои длинные волосы, делая собрание свидетелями своих экстазов, несдержанных восторгов, благочестивых самозабвений.

Но к особенно вопиющим злоупотреблениям давали повод агапы или мистические трапезы. На них повторялись сцены разгула, следовавшие за языческими жертвоприношениями. Вместо того, чтобы все было общим, каждый съедал то, что приносил; одни выходили почти пьяные, другие — голодными. Бедные были покрыты стыдом; богатые, казалось, оскорбляли изобилием благ тех, у кого ничего не было. Память об Иисусе и о высоком значении, которое он сообщил этой трапезе, как будто исчезла. Физическое состояние церкви, при этом, было довольно плохое: много было больных и некоторые умерли. Смертные случаи, при том настроении умов, в каком тогда находились, вызывали большое удивление и много сомнений; болезни принимались за испытания и кары. Неужели четырех лет было достаточно, чтобы лишить дело Иисуса всякого значения? Конечно, нет; были еще примерные семьи, напр., семья Стефана, которая полностью отдалась служению церкви и была образцом евангельской деятельности. Но условия жизни христианского общества уже сильно изменились. Маленькая церковь праведных последних времен была заброшена в распущенный, суетный, не особенно мистический мир. Уже были дурные христиане! Прошли те времена, когда Ананию и Сапфиру поражала молния за то, что они скрыли часть имущества. Священная трапеза Иисусова обращалась в оргию, и земля не разверзала недр своих, чтобы поглотить того, кто выходил пьяным из-за стола Господня.

Дурные вести эти одна за другой дошли до Павла и сильно опечалили его. Первые слухи упоминали только о некоторых проступках против нравственности. По этому поводу Павел написал послание, до нас не дошедшее. В нем он запрещал верным всякие сношения с теми, жизнь которых не вполне была чиста. Враждебно настроенные люди стремились сообщить этому приказанию пределы, делавшие его исполнимым. «В Коринфе, — говорили они, — быть в сношениях только с безупречными людьми!.. Да что он думает? He только что из Коринфа, а вообще из мира надо будет удалиться». Павлу пришлось вернуться к этому запрещению и объяснить его.

О раздорах, волновавших церковь, он узнал немного позже, вероятно, в апреле, через братьев, которых он называет «людьми Хлоиными». Как раз в это время он собирался покинуть Эфес. Но что-то, о чем мы не знаем, удерживало его там еще на некоторое время, и он послал вперед в Грецию, с полномочиями, равными его собственным, своего ученика Тимофея, в сопровождении нескольких братьев, между прочим, некоего Эраста, вероятно другого, а не казначея города Коринфа, носившего то же имя. Хотя главной целью их путешествия был Коринф, они прошли через Македонию. Павел сам рассчитывал принять тот же маршрут, и, по обыкновению, послал вперед учеников предупредить о своем прибытии.

Немного спустя, после получения послания Хлои и ранее, чем Тимофей и его спутники прибыли в Коринф, к Павлу пришли новые посланные из этого города. Это были диакон Стефан, Фортунат и Ахаик, все люди, очень любимые апостолом. Стефан, по выражению апостола, был «начатком Ахайи», и со времени отъезда Аквилы и Присциллы он занимал первостепенное положение в общине, или по крайней мере в партии Павла. Посланные привезли письмо, в котором спрашивались объяснения по поводу предыдущего послания Павла и разрешение различных вопросов совести, в частности относительно брака, идоложертвенного мяса, духовных даров и даров Святого Духа. Tpoe ходоков прибавили на словах подробности, касавшиеся злоупотреблений, вкравшихся в церковь. Печаль апостола была неизмерима, и без утешения благочестивых посланцев, он разгневался бы на такую слабость и легкомыслие. Он назначил отъезд свой на после Пятидесятницы, до которой, должно быть, было еще месяца два; но он хотел пройти через Македонию. Следовательно, в Коринфе он мог быть не ранее, как через три месяца. Тотчас же он решил написать нездоровой церкви, ответить на поставленные ему вопросы. Так как у него под рукой не было Тимофея, он взял в секретари одного ученика, впрочем, неизвестного нам, по имени Сосфен, и в виде тонкого внимания пожелал, чтобы имя последнего находилось в надписании письма наряду с его именем.

Начинает он призывом к согласию и защитой своей проповеди, под внешним видом самоумаления.

«Я разумею то, что у вас говорят: «я Павлов», «я Аполлосов», «я Кифин», «а я Христов». Разве разделился Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились? Благодарю Бога, что я никого из вас не крестил, кроме Криспа и Гаия, дабы не сказал кто, что я крестил в мое имя. Крестил я также Стефанов дом; а крестил ли еще кого, не знаю. Ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать, не в премудрости слова, чтобы не упразднить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас спасаемых — сила Божия. Ибо написано: «погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну». Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? He обратил ли Бог мудрость сего в безумие? Ибо, когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих. Ибо и иудеи требуют чудес, и эллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для эллинов безумие, для самих же призванных, иудеев и эллинов, Христа, Божью силу и Божью премудрость; потому что немудрое Божье премудрее человеков, и немощное Божье сильнее человеков. Посмотрите, братья, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал не мудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и не мощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и не знатное мира и униженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом...»

«И когда я приходил к вам, братья, приходил возвещать вам свидетельство Божье не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого; и был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете. И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божьей».

«Мудрость же мы проповедуем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божью, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал; ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы. Но, как написано: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божьи. Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия. Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святого, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, a o нем судить никто не может».

«И я не мог говорить с вами, братья, как с духовными, но как с плотскими, как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердой пищей, ибо вы были еще не в силах, да и теперь не в силах, потому что вы еще плотские. Ибо, если между вами зависть, споры и разногласия, то не плотские ли вы, и не по человеческому ли обычаю поступаете? Ибо, когда один говорит: «я Павлов», а другой: «я Аполлосов», то не плотские ли вы? Кто Павел? Кто Аполлос? Они только служители, через которых вы уверовали, и притом поскольку каждому дал Господь. Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог; посему и насаждающий и поливающий есть ничто, a все Бог возращающий. Насаждающий же и поливающий суть одно: но каждый получит свою награду по своему труду. Ибо мы соработники у Бога, а вы Божья нива, Божье строение. Я по данной мне от Бога благодати, как мудрый строитель, положил основание, а другой строит на нем; но каждый смотри, как строит. Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду; a y кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня. Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; a этот храм — вы. Никто не обольщай самого себя: если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: «уловляет мудрых в лукавстве их». И еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны». Итак, никто не хвались человеками, ибо все ваше: Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, — все ваше; вы же — Христовы, a Христос — Божий».

«Итак, каждый должен разуметь нас, как служителей Христовых и домостроителей тайн Божиих; от домостроителей же требуется, чтобы каждый оказался верным. Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо, хотя я ничего не знаю за собою, но тем не менее оправдываюсь; судья же мне Господь. Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога».

«Это, братья, приложил я к себе и Аполлосу ради вас, чтобы вы научились от нас не мудрствовать сверх того, что написано, и не превозносились один пред другим. Ибо кто отличает тебя? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил? Вы уже пресытились, вы уже обогатились, вы стали царствовать без нас. О, если бы вы и в самом деле царствовали, чтобы и нам с вами царствовать! Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти; потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков. Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне».

«He к постыжению вашему пишу сие, но вразумляю вас, как возлюбленных детей моих. Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов: я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу. Для сего я послал к вам Тимофея, моего возлюбленного и верного в Господе сына, который напомнит вам о путях моих во Христе Иисусе, как я учу везде, во всякой церкви. Как я не иду к вам, то некоторые у вас возгордились; но я скоро приду к вам, если угодно будет Господу, и испытаю не слова возгордившихся, а силу, ибо Царство Божие не в слове, а в силе. Чего вы хотите? С жезлом придти к вам, или с любовью и духом кротости?»

После этой общей защиты, Павел приступает к разбору отдельных злоупотреблений, на которые ему было указано, к ответу на вопросы, которые были ему поставлены. К кровосмесителям он относится крайне строго.

«Есть верный слух, что у вас появилось блудодеяние, и притом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто вместо жены имеет жену отца своего. И вы возгордились, вместо того, чтобы лучше плакать, дабы изъят был из среды вас сделавший такое дело. А я, отсутствуя телом, но присутствуя у вас духом, уже решил, как бы находясь у вас: сделавшего такое дело, в собрании вашем во имя Господа нашего Иисуса Христа обще с моим духом, силой Господа нашего Иисуса Христа, предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа».

Сомнений быть не может: это Павел произносит смертный приговор. Относительно последствий отлучения от церкви ходили страшные легенды. Следует, к тому же, помнить, что Павел серьезно верил, что творит чудеса. Предавая сатане только тело виновного, он, вероятно, считал себя еще милосердым.

Приказ Павла избегать всяких сношений с бесстыдными людьми, содержавшийся в предыдущем (утерянном) письме к Коринфянам, повлек за собой недоразумения. Павел развивает свою мысль. Христианину не следует судить внешнего человека, но к внутреннему он должен быть строг. Одного пятнышка на чистоте жизни должно быть достаточно для исключения из общества; воспрещается есть за одним столом с провинившимся. Как мы видим, такая организация приводит нас к мысли скорее о монастыре, о конгрегации благочестивых людей, следящих друг за другом и судящих друг друга, нежели о церкви в современном смысле слова. Вся церковь в глазах апостола отвечает за проступки, совершающиеся в ее лоне. Этот чрезмерный ригоризм имел свое оправдание в обществе древности, грешившем совершенно особых родов невоздержностью. Но чувствуется, насколько такой взгляд на праведность узок, нелиберален, противен морали того, которого некогда звали «честным человеком», морали, основной принцип которой — как можно меньше заниматься поведением ближних. Вопрос только в том, может ли какое бы то ни было общество держаться без частной цензуры нравов, и не приведет ли будущее опять к чему-нибудь вроде церковной дисциплины, столь ревностно упраздненной современным либерализмом. Идеальный образ нравственного совершенства, по взглядам Павла, — человек кроткий, честный, целомудренный, воздержный, милосердный, равнодушный к богатству. Низкое общественное положение и бедность почти требуются для того, чтобы быть христианином. Слова «скупой, хищник, вор» почти синонимы; по крайней мере, все эти пороки одинаково осуждаются. Антипатия этого маленького мирка к большому языческому обществу доходила до странности. Павел, следуя в этом еврейскому преданию, осуждает обращение к судам, как нечто, недостойное верных.

«Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими? Но брат с братом судится, и притом пред неверными. И то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собой. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? Для чего бы вам лучше не терпеть лишения? Но вы сами обижаете и отнимаете, и притом у братьев!»

Регулировка естественных сношений мужчин и женщин влекла за собою очень важные затруднения. Это был предмет непрестанных забот апостола, когда он писал Коринфянам. Холодность Павла придает его морали какой-то разумный, но монашеский, узкий характер. Половое влечение в его глазах — стыд, зло. Раз уже его нельзя уничтожить, его надо хотя бы регулировать. Природа в глазах апостола Павла дурна, благодать состоит в том, чтобы бороться с ней и одолевать ее. Однако, у него есть прекрасные слова об уважении, которым человек обязан своему телу: Бог воскресит последнее; тела верных суть Храм Духа Святого, члены Христовы. Какое преступление — из членов Христовых делают члены блудницы! Выше всего — полное целомудрие; девство есть совершенное состояние; брак установлен, как наименьшее зло. Но раз он заключен, обе стороны приобретают друг на друга равные права. Перерыв в супружеских сношениях может быть допущен только временно и в виду исполнения религиозных обязанностей. Развод запрещен, кроме случаев смешанных браков, если нехристианская сторона удаляется первой.

Браки, заключенные между христианами и нехристианами, могут продолжать существовать. Жена-христианка освящает мужа нехристианина, муж-христианин освящает жену нехристианку, точно так же, как и дети становятся праведными по родителям. К тому же можно надеяться, что супруг-христианин обратит другого в христианство. Ho новые браки могут иметь место только между христианами. Все эти вопросы представлялись в совершенно исключительном освещении, так как вера в скорую кончину мира была всеобщей. В переживавшуюся кризисную эпоху беременность, кормление детей казались аномалиями. Браков в секте заключалось мало, и одним из самых неприятных последствий для тех, кто вступал в общину, была невозможность пристраивать дочерей. Многие роптали, считая это неприличным и противным обычаям. Чтобы помешать распространению этого зла и принимая во внимание заботы отцов семейства, имевших на руках взрослых дочерей, Павел разрешает браки. Но он не скрывает презрения и отвращения, которое внушают ему последние; он находит, что брак неприятен, хлопотлив и унизителен. «Время уже коротко, говорит он, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего. А я хочу, чтоб вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужней и девицей: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святой и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения».

Религиозная экзальтация всегда вызывает такие взгляды. В правоверном еврействе, которое, однако, показало себя враждебным безбрачию и возвело брак в обязанность, были ученые, рассуждавшие так же, как Павел. «Зачем мне жениться? говорил Рабби бен Азаи. Я влюблен в Закон; а свет может продолжать существовать и через других». Позже Павел, по-видимому, выражал по этому предмету гораздо более правильные мысли и видел в союзе мужчины и женщины символ любви Христа к своей Церкви; высшим законом в браке он положил со стороны мужа — любовь, со стороны жены — покорность; он вспомнил чудную страницу книги Бытия, где таинственное влечение полов объясняется философской басней божественной красоты.

Вопрос о мясе от языческих жертвоприношений был разрешен апостолом Павлом очень здравомысленно. Иудео-христиане стояли за безусловное воздержание от такого мяса, и на иерусалимском совещании, по-видимому, решено было, что оно будет запретным для всех. Павел посмотрел на дело шире. По его мнению, то обстоятельство, что данный кусок мяса есть часть принесенного в жертву животного, не имеет значения. Ложные боги — ничто, и потому приносимое им в жертву мясо ничуть не может быть осквернено этим. Следовательно, можно безразлично покупать всякое мясо, выставленное на базаре, не расспрашивая о каждом куске, откуда он. Необходимо, однако, сделать все-таки одну оговорку: есть люди кропотливо совестливые, которые почитают это идолопоклонством; но просвещенный верой человек должен руководиться не только принципами, но и милосердием. Он должен добровольно лишать себя вещей, которые, как он знает, не запретны, если только слабые люди видят в них соблазн. Знание возвеличивает, но милосердие поучает. Человеку просвещенному все позволено; но не все удобно, не все поучительно. Надо думать не только о себе, но и о других. Это одна из излюбленных мыслей Павла в которой кроется объяснение нескольких эпизодов его жизни, где он, как мы видим, из уважения к богобоязненным людям, покорно исполнял обряды, которым не придавал никакого значения. «Если пища моя, говорит он, соблазняет брата моего, то как бы чиста она ни была, не буду есть мяса вовек».

Иные верные, однако, заходили чересчур далеко. Увлекаемые родственниками, они принимали участие в пирах, следовавших за жертвоприношениями и происходивших в храмах. Павел порицает этот обычай, и по свойственной ему манере рассуждать, исходить из принципа, отличного от того, который он принимал перед этим. Языческие боги суть дьяволы; принимать участие в принесении им жертв, значит вступать в сношение с дьяволами. Нельзя одновременно участвовать и в трапезе Господней и в трапезе дьявольской, пить из чаши Господней и из Чаши дьявольской. Пиры, происходящие в домах, — другое дело; не следует ни отказываться от приглашений на них, ни беспокоиться о том, откуда происходит пища, предлагаемая там; если же вам говорят, что мясо идоложертвенное, и может выйти соблазн, — следует воздержаться. Вообще, надо избегать всего, что может быть камнем преткновения для еврея, язычника, христианина; надо на практике сообразовать свою свободу с свободой других, не отказываясь от своих прав; надо во всем стараться всем быть приятным».

«He Апостол ли я? He свободен ли я? He видел ли Иисуса Христа, Господа нашего? He мое ли дело — вы в Господе? Если для других я не Апостол, то для вас Апостол; ибо печать моего апостольства — вы в Господе. Вот мое защищение против осуждающих меня. Или мы не имеем власти есть и пить? Или не имеем власти иметь спутницей сестру, жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа? Или один я и Варнава не имеем власти не работать? Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, насадив виноград, не ест плодов его? Кто, пася стадо, не ест молока от стада? По человеческому ли только рассуждению я это говорю? He то же ли говорит и закон? Ибо в Моисеевом законе написано: «не заграждай рта у вола молотящего». О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится? Так, для нас это написано; ибо, кто пашет, должен пахать с надеждой, и кто молотит, должен молотить с надеждой получить ожидаемое. Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное? Если другие имеют у нас власть, не паче ли мы? Однако мы не пользовались сею властью, но все переносим, дабы не поставить какой преграды благовествованию Христову. Разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища, что служащие жертвеннику берут долю от жертвенника? Так и Господь повелел проповедующим Евангелие жить от благовествования. Но я не пользовался ничем таковым. И написал это не для того, чтобы так было для меня; ибо для меня лучше умереть, нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою. Ибо, если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если не благовествую! Ибо, если делаю это добровольно, то буду иметь награду; а если не добровольно, то исполняю только вверенное мне служение. За что же мне награда? За то, что, проповедуя Евангелие, благовествую о Христе безмездно, не пользуясь моею властью в благовествовании. Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобресть: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, не будучи чужд закона перед Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобресть чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Евангелия, чтоб быть соучастником его. He знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы — нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным».

Что касается вопроса о поведении женщин в церкви, мы заранее можем ожидать, что о нем апостол будет говорить с присущей ему резкой решительностью. Он порицает смелые попытки коринфских женщин и призывает их обратиться к порядкам остальных общин. Женщины в церкви не должны никогда разговаривать, даже ставить вопросы. Дар языков — не для них, они должны быть покорны мужу. Если им желательно что-нибудь узнать, они должны спрашивать о том дома мужа. Появляться в церкви женщине без покрывала так же стыдно, как явиться туда обритой или стриженой. К тому же покрывало необходимо из-за ангелов. Предполагалось, что ангелы, присутствующие при божественной службе, могут быть введены в соблазн длинными волосами женщин, или, по крайней мере, что вид последних отвлекает их внимание от их дела, которое состоит в том, чтобы относить к Богу молитвы праведников. «Всякому мужу глава — Христос; жене глава — муж, а Христу глава — Бог... Муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа. He муж от жены, но жена от мужа... все же — от Бога».

Замечания, касающиеся «вечери Господней», имеют огромный исторический интерес. Трапеза эта все более и более становилась существенным элементом христианского культа. Все более и более распространялась также мысль, что на ней вкушали самого Иисуса. Конечно, это была метафора, но на языке христиан описываемой эпохи метафора не отличалась вполне ясно от действительности. Во всяком случае, таинство это было по существу таинством единения и любви.

«Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, нe есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба. Посмотрите на Израиля по плоти: те, которые едят жертвы, не участники ли жертвенника?... Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и возблагодарив преломил и сказал: «приимите, едите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание». Также и чашу после вечери, и сказал; «сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание». Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и, таким образом, пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая , о Теле Господнем».

Это осуждение, которому подвергаются непознающие великой святости трапезы Господней, не есть вечная погибель, это временное испытание, даже смерть, т. к. последняя часто является душеспасительным искуплением. «От того, прибавляет апостол, многие из вас немощны и больны, и не мало умирает. Ибо, если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы; будучи не судимы, наказываемся от Господа, чтобы не быть осужденными с миром» т. е. на вечную погибель. Пока апостол ограничивается приказанием, чтобы приходящие на агапу ждали друг друга, ели бы дома, если кто голоден, и сохраняли за вечерей Господней ее мистическое значение. Остальное он обещает устроить, когда придет.

Затем, апостол дает теорию проявлений Св. Духа. В туманно определяемые разряды «даров» , «служений» и «действий» он помещает тринадцать проявлений, составляющих всю иерархию, все формы сверхъестественной деятельности. Три проявления ясно указаны и подчинены друг другу; это: 1) функция апостольская; 2) функция пророческая; 3) функция учительская. Затем идут дары, служения и действия, которые, не сообщая столь высокого постоянного положения, служат к непрерывному проявлению Духа. Это: 1) слово мудрости; 2) слово знания; 3) вера; 4) дар исцелений; 5) дар чудотворения; 6) дар различения духов; 7) дар говорить на разных языках; 8) дар истолкования языков, когда на них говорят по предыдущему; 9) дела вспоможения; 10) заботы управления. Все эти функции хороши и полезны; они не должны ни умалять друг друга, ни завидовать друг другу; у всех один и тот же источник. Все дары исходят от Святого Духа; все «служения» исходят от Христа; все «действия» идут от Бога. У тела много членов, но все-таки оно одно; разрешение функций необходимо в церкви так же, как и в теле. Члены церкви точно так же не могут обходиться друг без друга, как глаз — без руки, голова — без ног. Стало быть, всякая зависть между ними неуместна. Конечно, они не равны по достоинству; но самые слабые члены именно и являются самыми необходимыми; самые скромные члены наиболее уважаются, самым заботливым образом охраняются, т. к. Бог пожелал вознаградить их, чтобы в теле не было ересей и зависти. Стало быть, члены должны заботиться друг о друге; если страдает один, все страдают; преимущества и слава одного заставляют радоваться за него и другой. Да и к чему тут соперничество? Есть путь, открытый всем, и лучший из всех, дар, стоящий далеко выше всех остальных. Вдохновленный поистине пророческим наитием и выведенный им из массы перемешанных с заблуждениями мыслей, которые он только что излагал, Павел пишет тут дивную страницу, единственную во всей христианской литературе достойную сравнения с речами Иисуса:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, a любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, — нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, (Бога) подобно как я познан (им). А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Если бы у Павла был опыт в экспериментальной психологии, он пошел бы дальше, он сказал бы: «Братья, бросьте иллюзии. Эти нечленораздельные бормотанья, эти восторги и чудеса — только ваши младенческие грезы. To, что есть не сказочного, вечного, — это то, чему я сейчас учил вас». Но тогда он не принадлежал бы своему времени; он не сделал бы того, что он сделал. Разве мало еще того, что он указал на основное различие между вечными, неувядающими религиозными истинами, и теми, которые исчезают, как грезы детства? Разве он не достаточно сделал для бессмертия, написав, что «буква убивает, дух вносит жизнь»? Горе тому, кто остановится на поверхностном и кто, из-за двух или трех воображаемых даров, забудет, что в этом странном списке, между диаконствами или харизмами первобытной церкви, числятся и заботы о страждущих, распоряжение милостыней, взаимное вспоможение! Павел ставит эти функции на последнем месте, как нечто незначительное. Но его пронизывающий взгляд и тут умеет прозреть истину. «Берегитесь, говорит он, наименее благородные члены наши окружены наибольшим почтением». Пророки, имеющие дар языков, учителя, время ваше преходяще; диаконы, самоотверженные вдовицы, управители имуществом церкви, вы останетесь; вы создаете вечное.

В подробностях указаний, относящихся к проявлениям духа, Павел высказывает свой практический ум. Он ставит пророчество гораздо выше дара языков. He отвергая вполне глоссолалии, он по ее поводу делает замечания, равносильные порицанию. Глоссол говорит не с людьми, а с Богом, никто его не понимает, он поучает только самого себя. Пророчество, напротив, поучает и утешает всех. Глоссолалия хороша только в том случае, если ее истолковывают, т. е. если другие верные, специально для того одаренные, вмешиваются и если им удается найти в ней смысл; сама по себе она подобна неопределенной музыке; слышен звук гусель или свирели, но непонятно, что играют на этих инструментах. Это как глухая труба: сколько ни звучи она, никто не повинуется непонятному сигналу и не готовится к сражению. Если язык произносит невразумительные слова, он говорит на ветер; речь на непонятном языке ничего не значит для ума. Итак, без толкования глоссолалии не должно быть. Мало того, глоссолалия сама по себе бесплодна; ум с ней остается без плода; молитва происходит внутри человека, и он в ней не участвует.

«Ибо, если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет «аминь» при твоем благодарении! Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтоб и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке. Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, a по уму будьте совершеннолетни. В законе написано: «иными языками и иными устами буду говорить народу сему, но и тогда не послушают Меня, говорит Господь». Итак, языки суть знамение не для верующих, а для неверующих; пророчество же не для неверующих, а для верующих. Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, — то не скажут ли, что вы беснуетесь? Но когда все пророчествуют, и войдет кто неверующий или незнающий, то он всеми обличается, всеми судится, и таким образом тайны сердца его обнаруживаются; и он падает ниц, поклонится Богу и скажет: «истинно с вами Бог». Итак, что же, братья? Когда вы сходитесь, и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование, — все сие да будет к назиданию. Если кто говорит на незнакомом языке, говорите двое, или много трое, и то порознь, и один изъясняй. Если же не будет истолкователя, то молчи в церкви, а говори себе и Богу. И пророки пусть говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают; если же другому из сидящих будет откровение, то первый молчи. Ибо все один за другим можете пророчествовать, чтобы всем поучаться и всем получать утешение. И духи пророческие послушны пророкам, потому что Бог не есть Бог неустройства, но мира... Итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками; только все должно быть благопристойно и чинно».

Некоторые странные звуки, которые издавали глоссолалии и где смешивались языки греческий, сирийский, слова anathema, maran atha, имена Иисуса и Господа, сильно смущали простолюдинов. Павел, к которому и по этому поводу обращались, применяет то, что называлось «различением духов», и старается разобрать, что в этих бессвязных речах могло исходить от Св. Духа, что нет.

Основному догмату первобытной церкви, вере в воскресение и близкую кончину мира, отведено в этом послании важное место. Апостол восемь или девять раз возвращается к этому предмету. Обновление произойдет через огонь. Праведники будут судить мир, даже ангелов. Воскресение, из всех христианских догматов наиболее претивший греческим умам, является предметом особого внимания. Многие, допуская воскресение Иисуса, его близкое пришествие и обновление, которое он должен произвести, не верили в воскресение мертвых. Каждый смертный случай в общине вызывал соблазн и недоумение для них. Павел без труда доказывает им, что они непоследовательны: если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес; всякая надежда тщетна, христиане — самые жалкие из людей, мудрее всех те, кто говорит: «Будем пить и есть, ибо завтра умрем!» Воскресение Христа обеспечивает воскресение всем. Иисус открыл шествие, ученики его последуют за ним в день славного его пришествия. Тогда наступит царствие Христово, всякая власть, кроме его власти, упразднится; смерть будет последним врагом, которого он истребит; все покорится ему, кроме Бога, покорившего ему все. В самом деле, Сын тотчас же восхвалит Бога и покорится ему, да будет Бог все во всем.

«Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет; и когда ты сеешь, ты сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело. He всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные: но иная слава небесных, иная земных; иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе. Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело духовное. Говорю вам тайну: но все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе, ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся; ибо тленному сему надлежит облечься в нетление и смертному сему — облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою». «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?» Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!».

Увы! Христос не пришел. Все умерли один за другим. Умер и Павел, думавший, что он из тех, кто будет жить до великого пришествия. Мы увидим, каким образом это не помешало ни вере, ни надежде. Никакое испытание, какое бы оно ни было подавляющее, не кажется человечеству решающим, когда дело идет о тех священных догматах, в которых оно небезосновательно полагает свое утешение и радость. Нам легко впоследствии находить, что надежды его были чрезмерны; хорошо еще, что по крайней мере те, кто питал их, не были так прозорливы. Павел наивно говорит нам, что если бы он не рассчитывал на воскресение, он вел бы жизнь мирного горожанина, думая только о своих несложных радостях. Некоторые первоклассные мудрецы, напр. Марк Аврелий, Спиноза, пошли дальше, и показывали пример величайшей добродетели без надежды на вознаграждение.

Но толпа никогда не бывает геройской. Для того, чтобы извлечь из человека то огромное количество самоотвержения и самопожертвования, которые основали христианство, понадобилось поколение людей, убежденных в том, что они не умрут, понадобилась приманка огромного, немедленного вознаграждения. Таким образом, великая греза о близком царствии Божьем была создательницей, родительницей новой религии. Вскоре нам предстоит видеть преобразования, которые по необходимости придется претерпеть этому верованию. Около 54-58 гг. оно достигло высшей точки своей силы. Все написанные около этого времени послания Павла, так сказать, пропитаны им. Сирийские слова Maran atha, «Господь грядет» , были паролем, по которому христиане узнавали друг друга, ярким и кратким выражением, с которым они обращались друг к другу, чтобы ободрять себя в своих надеждах.

Глава XV. Продолжение третьей миссии Павла. —
Великий сбор пожертвований. — Отъезд из Эфеса

По своему обыкновению, Павел в конце письма прибавил:

Мое Павлово приветствие собственноручно. Кто не любит Господа, анафема. МАРАН АФА.

Письмо он поручил Стефану, Фортунату и Ахаику, которые принесли ему послание от Коринфян. Павел рассчитывал, что депутаты прибудут в Коринф приблизительно одновременно с Тимофеем. Он опасался, чтобы молодость и робость его ученика не вызвали дурного приема в насмешливом коринфском обществе, и чтобы ему не придавалось слишком мало авторитета. Апостол самым настоятельным образом потребовал, чтобы с Тимофеем обращались, как с ним самим, и выразил желание, чтобы его отослали обратно как можно скорее. Он не хотел уходить из Эфеса без этого драгоценного спутника, присутствие которого стало для него известного рода потребностью.

Павел очень упрашивал Аполлоса присоединиться к Стефану и возвратиться в Коринф; но Аполлос предпочел отсрочить отъезд. С этого времени его теряют из виду. Предание, однако, продолжает считать его учеником Павла. Весьма возможно, что он действительно продолжал апостольскую деятельность, отдавая на служение христианскому учению свою еврейскую эрудицию и изящную речь.

Между тем Павел строил широчайшие планы, в которых он, по постоянному своему обыкновению, видел наитие Духа. С Павлом произошло, то, что часто происходит с людьми, привыкшими к определенному роду деятельности: он уже не мог обходиться без того, что стало делом всей его жизни. Путешествия стали для него потребностью, и он искал случай к ним. Он хотел вновь увидеть Македонию, Ахайю, потом снова посетить Иерусалим, потом отправиться на опыт новых миссий в более далеких странах, до тех пор не просвещенных верой, как Италия, Испания. Ему не давала покоя мысль о посещении Рима. Он часто говорил: «мне надо увидеть Рим». Он предугадывал, что настанет время, когда там будет центр христианства, или, по крайней мере, когда там произойдут решающие события. Путешествие в Иерусалим находилось у него в связи с другим проектом, который сильно занимал его в течение последнего года.

Для успокоения завистливой подозрительности Иерусалимской церкви и для исполнения одного из условий мирного договора, подписанного во время свидания 51-го года, Павел подготовил великий сбор милостыни в церквах Малой Азии и Греции. Мы уже видели, что одним из звеньев, скреплявших зависимость провинциальных церквей от иудейских, была обязательная милостыня. Иерусалимская церковь, частью по вине тех, из кого она состояла, всегда нуждалась. Нищих там было множество. В более давнее время еврейское общество характеризовалось тем, что в нем не было ни нищеты, ни крупных состояний. Но в последние два — три столетия в Иерусалиме были богатые, а следовательно и бедные. Истинный еврей, отворачиваясь от языческой цивилизации, с каждым днем все более и более ограничивал источники своих средств.

Публичные работы Агриппы II наводнили город голодными каменщиками; сносили сооружения исключительно для того, чтобы не оставить без работы тысяч рабочих. Апостолы и окружавшие их, так же, как и все, страдали от такого положения вещей. Требовалось, чтобы викарные церкви, деятельные, трудолюбивые, не дали этим праведникам умереть с голоду. Хотя притязания иудейских братьев переносились небезропотно, в провинции признавались тем не менее их высокое положение и почетные права. Павел относился к ним с величайшим почтением. «Вы должники перед ними, говорил он своим верным. Если язычники сделались участниками Иудейских праведников в их духовном, то должны им послужить и в телесном. Это, впрочем, было подражание давнему обычаю евреев со всех концов света посылать в Иерусалим дань. Павел думал, что если он сам принесет апостолам крупную милостыню, старая коллегия, нелегко прощавшая ему то, что он без нее делает такие великие дела, лучше примет его, и что это будет лучшим знаком его подчиненного положения. Как можно объявлять еретиками и отступниками тех, кто показывает столько щедрости, такие чувства братства и почтительности?

Павел начал устройство сбора уже в 56 году. Он написал об этом сперва Коринфянам, потом Галатам, и, вероятно, и другим церквам. К этому же вопросу он возвращается и в следующем письме к Коринфянам. В церквах Малой Азии и Греции были люди с достатком, но нe было крупных состояний. Павел знал бережливость тех, среди которых жил. Настоятельность, с какой он представляет свое содержание и пропитание тяжелым бременем, которое он не хотел наложить на церкви, доказывает, что он разделял мелочную осмотрительность бедняков, принужденных следить за каждым пустяком. Он подумал, что если в греческих церквах ждут его прихода, чтобы делать сбор, тогда дело пойдет скверно. Поэтому он велел, чтобы по воскресениям каждый откладывал у себя известную сумму, сообразно со своими средствами, для этой благочестивой цели. Это маленькое сокровище милосердия должно было, все увеличиваясь, ожидать его прибытия. Тогда церкви голосованием выберут своих депутатов, и Павел пошлет их с рекомендательными письмами отнести жертву в Иерусалим. Может быть, сам Павел даже пойдет лично, если результат сбора будет стоить того. Столько радости и чести, — пойти в Иерусалим, увидеть апостолов, путешествовать с Павлом, — все это заставляло верных дрожать от счастья. Соревнование в добре, искусно возбужденное великим мастером в деле руководства душами, не давало всем им глаз сомкнуть. Этот сбор в продолжение целых месяцев был мыслью, поддерживавшей в них жизнь и заставлявшей биться все сердца.

Тимофей вскоре вернулся в Эфес, как и хотел Павел. Он принес вести о времени после отъезда Стефана; но надо думать, что он покинул Коринф раньше, нежели туда вернулся Стефан; ибо о впечатлении, произведенном новым его посланием, Павел узнал позднее от Тита. Положение в Коринфе продолжало быть очень натянутым. Павел изменил свои планы, решил сначала пристать к Коринфу, остановиться там ненадолго, затем совершить свое путешествие в Македонию, вторично, но дольше, пожить в Коринфе, и только потом, возвращаясь к первоначальному своему плану, отправиться в Иерусалим, в сопровождении коринфских депутатов. Он счел необходимым немедленно сообщить Коринфской церкви о такой перемене решения. Титу он поручил передать возмутившейся церкви эту весть и еще самые деликатные сообщения. В то же время ученик должен был поторопить с осуществлением сбора, приказанного Павлом. Тит, как видно, сначала отказывался; он, подобно Тимофею, боялся необдуманного и неосмотрительного характера коринфян. Павел ободрил его, высказал ему свой взгляд на качества коринфян, замял их недостатки, решился поручиться ему за добрый прием. Он дал ему в товарищи какого-то «брата», имени которого мы не знаем. Были последние дни пребывания Павла в Эфесе; однако решено было, что он подождет там возвращения Тита.

Но новые испытания заставили его опять изменить планы. Мало было в жизни Павла таких тревожных дней. Впервые он нашел, что мера переполнена, и признался, что силы его приходят с концу. Евреи, язычники, христиане, враждебные к его руководительству, как будто сговорились идти против него. Состояние коринфской церкви сообщало ему какую-то лихорадку: он слал к ней одного посла за другим, ежедневно менял свои решения к ней. Ко всему присоединилась еще, кажется, болезнь; он уже думал, что пришел для него смертный час. Бунт, произошедший в Эфесе, еще более усложнил его положение и принудил его уехать, не дождавшись возвращения Тита.

Страшное препятствие для новой проповеди представлял храм Артемиды. Это гигантское учреждение, одно из семи чудес света, было жизнью и существеннейшим нервом всего города, по своим колоссальным богатствам, по числу привлекаемых им иностранцев, по преимуществам и известности, которые он давал городу, по богатым празднествам, центром которых оно было, и по промыслам, которые оно поддерживало. Суеверие имело здесь прочнейшее обеспечение — материальные интересы, которые всегда так рады прикрыться личиной религии.

Одним из промыслов города Эфеса был промысел ювелиров, делавших маленькие naos Артемиды. Иностранцы увозили с собой эти предметы и потом, поставив их на своих столах или внутри своего дома, видели в них образ знаменитого святилища. Над этим работало очень много рабочих. Подобно всем промышленникам, живущим на счет благочестия паломников, эти рабочие были очень фанатичны. Проповедовать культ, подрывающий значение того, который обогащал их, казалось им ужасным святотатством; как если бы в наши дни стали говорить против культа Фурвьерской или Салеттской Богоматери. Одним из сокращенных выражений Нового учения было: «боги, сделанные руками человеческими, не боги». Это учение достигло достаточной известности, чтобы ювелиры были этим обеспокоены. Начальник их, некий Димитрий, подстрекнул их произвести резкую манифестацию, утверждая, что дело идет прежде всего о чести храма, почитаемого Азией и всем миром. Рабочие бросились на улицы с криком: «да здравствует великая Артемида Эфесская», и скоро весь город пришел в смятение. Толпа хлынула к театру, обычному месту сборищ. Эфесский театр, огромную воронку которого, оголенную от почти всех находившихся при ней сооружений, можно еще видеть в недрах горы Прион, был чуть ли не величайшим в мире. Рассчитывают, что в нем должно было помещаться по меньшей мере 56.000 человек. Высокие ступени шли по поверхности холма и по ним огромная толпа могла хлынуть сверху и в один момент все наводнить. К тому же низ театра был окружен колоннадами и портиками, наполненными всякими ротозеями; находясь по соседству от форума, от базара, от нескольких гимназий, он постоянно был открыт. Беспорядок сразу достиг высшего напряжения; двое фессалоникийских христиан, Гай и Аристарх, присоединившихся к Павлу в Эфесе и приставших к нему в качестве товарищей, находились в руках бушующей толпы. Среди христиан было великое смятение. Павел хотел войти в театр и увещевать народ; ученики умоляли его не делать этого. Некоторые из азиархов, знавшие его, тоже советовали ему не быть таким неосторожным. В театре раздавались самые разнородные возгласы; большинство не знало, зачем все собрались. Много было евреев, которые выдвинули некоего Александра; последний знаком руки потребовал тишины; но когда его признали за еврея, шум удвоился; в течение двух часов ничего не слышно было, кроме крика «Да здравствует великая Артемида Эфесская». С трудом удалось городскому секретарю заставить выслушать себя. Он представил честь великой Артемиды, как нечто недосягаемое ни для каких оскорблений, предложил Димитрию и его рабочим предъявить иск к тем, кем они считали себя обиженными, умолял всех вернуться к законным путям, показал, какие последствия может иметь для города такой бунт, который нельзя будет оправдать в глазах римских властей. Толпа рассеялась. Павел, назначивший свой отъезд на несколько дней позже, не захотел затягивать такого опасного положения. Он решил уехать как можно скорее.

Согласно письму, посланному им с Титом коринфским христианам, Павел сначала должен был бы поплыть в Коринф. Но нерешимость в нем была страшная; заботы его об Ахайе заставляли его колебаться. В последнюю минуту он еще раз изменил маршрут. Ему показалось, что время неудобно для поездки в Коринф; он пришел бы туда недовольным и склонным к строгости; быть может, его присутствие там вызвало бы возмущение и раскол. Он не знал, какое впечатление произвело его послание, и сильно беспокоился об этом. К тому же он считал себя сильнее вдали, чем на месте; личность его мало импонировала; послания, наоборот, были его торжеством; вообще, люди до известной степени робкие предпочитают лучше писать, чем говорить. Итак, он предпочел пойти в Коринф лишь после свидания с Титом, и в случае надобности снова написать непокорной церкви. Считая, что строгость лучше действует на расстоянии, он надеялся, что новое письмо от него возвратит его противников к лучшим чувствам. Таким образом, апостол возвращался к первоначальному своему плану путешествия. Он распорядился созвать верных, простился с ними, велел послать Тита в Троаду, как только он вернется, и отправился в Македонию с Тимофеем. Быть может, он тогда же взял с собою двух Эфесских депутатов, которым поручено было отвезти в Иерусалим дары Азии, Тихика и Трофима. Был, должно быть, июнь месяц 57 г. Павел пробыл в Эфесе три года.

За такое долгое апостольство он имел время сообщить церкви этой крепость, способную противостоять любому испытанию. Эфес с этого времени становится одной из метрополий христианства, пунктом, где произойдут важнейшие его преобразования. Однако, церковь эта не вполне была Павловой, как Македонские церкви и коринфская. Другие тоже работали в Эфесе; он, наверное, насчитывал там и врагов; и мы увидим, что через десять лет эфесскую церковь приводят, как образец тех, кто умел правильно отнестись к тем, «кто называет себя апостолами, а они не таковы», кто разоблачил их обман, кто яростно ненавидит «николаитов», т. е. учеников Павла. Иудео-христианская партия существовала в Эфесе, вероятно, с первого дня жизни церкви.

Аквила и Присцилла, сотрудники Павла, продолжали после его отъезда быть центром церкви. Дом их, где жил апостол, стал местом, где собирались все самые благочестивые и ревностные христиане. Павел любил восхвалять повсюду заслуги этой почтенной четы, которой, как он признавал, он обязан был на всю жизнь. В виду этого все церкви Павла глубоко уважали их. Эпенет, первый обращенный из эфесян, шел за ними по значению; потом некая Мария, по-видимому диаконисса, деятельная и самоотверженная женщина; потом Урбан, которого Павел называет своим сотрудником; потом Апеллес, которого Павел величает «честным человеком во Христе»; Руф, «избранный в Господе»; у него была пожилая мать, которую апостол из уважения называл «моя мать». Кроме Марии, служению верным посвятили себя еще другие женщины, истинные сестры милосердия. Это были Трифена и Трифоза, «трудящиеся о Господе», Персида, особенно любимая Павлом и много потрудившаяся с ним. Был еще Амплиат или Амплий, еврей Иродион, Стахис, возлюбленные Павлом; церковь или кружок, состоявший из Асинкрита, Флегона, Гермеса, Патрова, Гермия и иных; другая церковь или маленькая община, состоявшая из Филолога и Юлии, Пирея и «сестры его» (т. е., вероятно, его жены, Олимпана и нескольких других). Два больших эфесских дома, Аристовулов и Наркиссов, насчитывали среди своих рабов несколько верных. Наконец, двое Эфесян, Тихик и Трофим привязались к апостолу и с той поры вошли в число его товарищей. Они были членами первоначальной иерусалимской церкви; апостол Павел питал к ним глубокое уважение, «ибо они были во Христе ранее его». Он называет их «избранными между апостолами». В одном случае, нам неизвестном, вероятно в том испытании, которое Павел называет «своим сражением с дикими зверями», они разделяли с ним заключение.

В гораздо более сомнительном свете является Артемас, которого называют спутником Павла. Александр медник, Гименей, Филет, Фегел, Гермоген, по-видимому оставившие по себе дурную память, вызвавшие расколы и отлучения, и считавшиеся в школе Павла отступниками; Онисифор и домашние его, которые, наоборот, не раз показывали апостолу много дружбы и преданности. Многие из перечисленных имен суть имена рабов, как то видно из их странного значения, ироническая торжественность которого часто напоминает имена, которыми часто, глумясь в виде забавы, наделяли негров в колониях. Нет сомнения, что среди христиан было много людей рабского состояния. Рабство во многих случаях не было связано с такой полной зависимостью от дома хозяина, как наша служба в прислугах. Рабы известных категорий могли свободно видеться, в известной степени даже объединяться, образовывать братства, некоторого рода взаимно-страховые общества для пожизненных пенсий и на случай похорон. Весьма возможно, что иные из тех благочестивых мужчин и женщин, которые отдавали себя на служение церкви, были рабами, и что часы, посвящаемые ими диаконству, были те, что оставляли им хозяева.

Во времена настоящего рассказа в рабском состоянии были люди вежливые, покорившиеся своей участи, добродетельные, образованные, хорошо воспитанные. Самые высокие поучения в нравственности шли от рабов; Эпиктет провел в рабстве большую часть жизни. Стоики, мудрецы, подобно апостолу Павлу, говорили рабу: «Оставайся тем, что ты есть; не думай о том, чтобы стать свободным». He надо судить о простонародных классах греческих городов по нашей средневековой черни, тяжеловесной, грубой, неспособной ни к чему тонкому. Та тонкая мягкость, вежливость, которой дышат отношения первых христиан, происходит по традиции от греческого изящества. Скромные эфесские рабочие, которых так сердечно приветствует Павел, были, вероятно, люди мягкие, трогательно-правдивые, отличавшиеся очень хорошими манерами и тем особым очарованием, которое оттеняет вежливость простонародья. Их ясность душевная, их удовлетворенность были как бы постоянной проповедью. «Смотрите, как они любят друг друга! — вот что говорили язычники, удивлявшиеся их невинному, спокойному облику, их глубокой, привлекательной радости. Это, после проповеди Иисуса, второе божественное дело христианства; это его второе чудо, чудо, поистине извлеченное из живых сил человечества, из всего, что в нем есть самого лучшего и святого.

Глава XVI. Продолжение третьей миссии. —
Второе пребывание Павла в Македонии

Павел, по уходу из Эфеса, пошел, вероятно, сухим путем, по крайней мере часть пути. Действительно, он рассчитал, что Тит, проехав морем из Эфеса в Троаду, достигнет этого пункта раньше него. Расчет этот не оправдался. По прибытии в Троаду он там Тита не нашел, что сильно огорчило его. Павел уже прежде проходил через Троаду, но, кажется, не проповедовал там. На этот раз он нашел очень благоприятное настроение. Троада была латинским городом вроде Антиохии Писидийской и Филипп. Некий Карп приютил апостола и поместил его у себя; время, что Павел ждал Тита, он употребил на создание церкви. Успех был поразительный: через несколько дней его провожала уже с берега группа верных, когда он отправлялся в Македонию. Прошло около 5 лет с тех пор, как он в том же порте сел на корабль под влиянием македонца, виденного им во сне. Несомненно, никогда сон не подстрекал на более великое дело и не приводил к лучшим результатам.

Это второе пребывание Павла в Македонии продолжалось, должно быть, около 6 месяцев, от июня до ноября 57 г. Павел все это время занимался укреплением в вере своих дорогих церквей. Главным его местопребыванием была Фессалоника; однако, пришлось ему некоторое время прожить и в Филиппах и в Верии. Бедствия, переполнявшие последние месяцы пребывания его в Эфесе, как будто преследовали его. По крайней мере, в первые дни по прибытии у него не было ни минуты отдыха. Вся его жизнь была непрерывной борьбой; его преследовали самые тяжелые предчувствия. Эти заботы и огорчения несомненно шли не от македонских церквей. He было церквей более совершенных, щедрых, преданных апостолу, чем они; нигде он не встречал столько сердечности, благородства и простоты. Было и тут, правда, несколько дурных христиан, чувственных, привязанных к земному, о которых Павел говорил очень резко, называя их «врагами креста Христова; их бог — чрево, и слава их — в сраме», и которым он возвещал вечную гибель; но сомнительно, чтобы они принадлежали к пастве самого апостола. Крупные заботы были со стороны коринфской церкви. Он все более и более опасался, что его письмо разозлило равнодушных и дало оружие в руки его врагам.

Наконец, Тит пришел к нему и утешил его во всех его горестях. В общем он нес добрые вести, хотя далеко не все тучи рассеялись. Послание произвело самое глубокое впечатление. При чтении его, ученики Павла разразились рыданиями. Почти все, проливая слезы, свидетельствовали Титу о глубокой любви, которую они питают к апостолу, о сожалении, что они огорчили его, о желании вновь увидеть его и просить у него прощения. Эти греки, по природе подвижные и непостоянные, возвращались к добру так же скоро, как отошли от него. К их чувствам примешивалась боязнь. Думали, что у апостола во власти самая страшная сила; перед угрозами его все, кто был ему обязан верой, затрепетали и стали стараться оправдать себя. Они не могли достаточно сильно выразить своего возмущения против виновных; каждый старался рвением своим, направленным против них, оправдать себя и отвратить от себя гнев апостола. Тита верные Павла окружали самым нежным вниманием. Он вернулся в восторге от сделанного ему приема, от пыла, покорности, доброго расположения, которые он нашел в духовной семье своего учителя. Сбор шел медленно; но можно было надеяться, что он даст хорошие результаты. Приговор против кровосмесителя был смягчен, или скорее дьявол, которому Павел предал его, не исполнил решения. Грешник продолжал жить; на счет сознательного милосердия апостола было наивно поставлено то, что было лишь естественным ходом вещей. Его даже не изгнали безусловно из церкви; избегали только сношений с ним. Тит вел все это дело чрезвычайно осторожно и так же искусно, как повел бы его сам Павел. Никогда еще апостол не испытывал такой жизнерадостности, как когда получил такие вести. В продолжение нескольких дней он собой не владел. Минутами он раскаивался, что огорчил такие добрые души; потом, видя удивительное действие, которое имела его строгость, он не помнил себя от радости.

Радость эта, однако, не была совсем безоблачной. Враги его далеко не уступили; письмо привело их в ярость и они резко критиковали его. Отмечали все, что в нем было жестокого и оскорбительного для церкви; обвиняли апостола в гордости и хвастовстве: «Письма его, говорили они, строги и сильны; но сам они слаб, и слово его безвластно». Его строгость к кровосмесителю приписывалась личной ненависти. Его называли безумцем, чудаком, чванным и бестактным. Перемены в его маршрутах представляли, как непостоянство. Взволнованный этим двойственным докладом, апостол стал диктовать Тимофею новое письмо, которое с одной стороны должно было смягчить впечатление от первого и передать его любимой церкви, которую он считал обиженной, выражение его отеческих к ней чувств, с другой — ответить противникам, которым одно время чуть-чуть не удалось отнять у него любовь детей его. Среди бесчисленных скорбей, теснящих его за последнее время, верные коринфяне — его утешение и слава. Он изменил свой маршрут, который сообщил им через Тита и который, заставляя его дважды быть в Коринфе, дал бы ему возможность доставить им двойное удовольствие, не по легкомыслию, а заботясь о них же, чтобы не показываться им постоянно с гневным лицом. «Ибо, если я огорчаю вас», прибавляет он, «то кто обрадует меня, как не тот, кто огорчен мною?» Последнее письмо писал он им со стесненным сердцем и со слезами; но теперь все забыто; он почти совсем забыл свое неудовольствие. Иногда он чувствует раскаяние, думая, что огорчил их; потом, видя, какие плоды сожаления принесло это огорчение, он уже не может раскаиваться. Печаль ради Бога спасительна; печаль мирская производит смерть. Быть может, тоже, что он был слишком строг. Что касается кровосмесителя, например, позор, павший на него — достаточное ему наказание. Лучше надо утешить его, чтобы он не умер с горя; каков он ни есть, он все еще имеет право на милосердие. Итак, апостол великодушно утверждает смягчение приговора. Таким жестоким он показал себя только для того, чтобы испытать послушание своих верных. Теперь он отлично видел, что не слишком сильно полагался на них. Все, что он хорошего сказал о них Титу, оправдалось; они не захотели, чтобы их апостол, одними ими прославляющий себя, поражен был стыдом.

Что до врагов своих, Павел знает, что не обезоружит их. Ежеминутно он ярко и остроумно намекает на этих людей, «повреждающих слово Божие», особенно на те рекомендательные письма, которыми злоупотребили против него. Враги его — лжеапостолы, лукавые делатели, принимающие вид апостолов Христа. Сатана принимает иногда вид ангела света; надо ли удивляться тому, что и служители его принимают вид служителей правды? Конец их будет по делам их. Говорят, будто он не знал Христа; он с этим не согласен; ибо для него видение по дороге в Дамаск было настоящей личной беседой с Иисусом. Да и что в том, в конце концов? С тех пор, как Христос умер, все умерли со Христом для телесного. Сам он никого более не знает по плоти. Если он и знал когда-нибудь Христа по плоти, то ныне уже не знает. Пусть не заставляют его выходить из себя. Когда он между ними, он кроток, скромен, застенчив, но пусть не принуждают его пустить в ход оружие, данное ему для разрушения всякой крепости, враждебной Христу, чтобы снести всякую высоту, возносящуюся против знания Божьего, и всякую мысль подчинить игу Иисусову; а то увидят, как он умеет наказывать непослушание. Те, кто причисляет себя к партии Христа, должны бы вспомнить, что и он тоже из школы Христа. Господь дал ему власть для поучения; неужели хотят заставить его пользоваться этой властью для разрушения? Коринфян стараются уверить, что он старается напугать их своими письмами. Пусть те, кто держит такие речи, поостерегутся, чтобы не пришлось ему быть с ними таким, какой он в письмах своих. Он не из тех людей, которые сами себя хвалят и разносят повсюду свои рекомендации. Его рекомендация, это коринфская церковь. Эту рекомендацию он носит в сердце своем; ее все могут видеть; она написана не чернилами, а духом Бога живого, не на каменных скрижалях, а на скрижалях сердца. Он меряет себя только на свою мерку и сравнивает себя только с собой же. Он присваивает себе власть только над им же самим основанными церквами; не так, как те, кто хочет распространить свое влияние на страны, где они сами никогда не были, и кто, уступив ему, Павлу, евангелие обрезания, теперь приходят срывать плоды дела, с которым они прежде боролись. Каждому свой удел. Ему нет надобности хвалиться чужими трудами, хвастаться неосновательно и без меры; часть, данная ему Богом, достаточно прекрасна, ибо ему дано было принести Евангелие в Коринф; и он надеется пойти еще далее. Но хвалиться должно только о Господе.

Скромность эта непритворна. Но человеку дела трудно быть скромным, его могут поймать на слове. Самому далекому от всякого эгоизма апостолу постоянно приходится говорить о себе. Он называет себя, правда, выкидышем, наименьшим из всех святых, последним из апостолов, недостойным этого звания, т. к. он гнал церковь Божию: но не надо думать, что он, поэтому, отказывается от своей власти.

«Но благодатию Божиею есмь то, что есмь; и благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех их потрудился; не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною ...»

«Но я думаю, что у меня ни в чем нет недостатка против высших Апостолов: хотя я и невежда в слове, но не в познании. Впрочем, мы во всем совершенно известны вам. Согрешил ли я тем, что унижал себя, чтобы возвысить вас, потому что безмездно проповедовал вам Евангелие Божие? Другим церквам я причинял издержки, получая от них содержание для служения вам; и, будучи у вас, хотя терпел недостаток, никому не докучал, ибо недостаток мой восполнили братия, пришедшие из Македонии; да и во всем я старался и постараюсь не быть вам в тягость. По истине Христовой во мне скажу, что похвала сия не отнимется у меня в странах Ахайи. Почему же так поступаю? потому ли, что не люблю вас? Богу известно! Но как поступаю, так и буду поступать, чтобы не дать повода ищущим повода, дабы они, чем хвалятся, в том оказались такими же, как и мы...»

Вооружаясь обвинением в безумстве, которое выставляли против него враги, он на время соглашается на такую роль, какую ему приписывают, и, под личиной ораторской иронии, он изображает безумца, чтобы бросить в лицо противникам самые смелые истины.

«Еще скажу: не почти кто-нибудь меня неразумным; a если не так, то примите меня, хотя как неразумного, чтобы и мне сколько-нибудь похвалиться. Что скажу, то скажу не в Господе, но как бы в неразумии при такой отважности на похвалу; как многие хвалятся по плоти, то и я буду хвалиться. Ибо вы, люди разумные, охотно терпите неразумных; вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил. А если кто смеет хвалиться чем либо, то, скажу по неразумию, смею и я. Они Евреи? И я. Израильтяне? И я. Семя Авраамово? И я. Христовы служители? В безумии говорю: я больше. Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От Иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного; три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних приключений, у меня ежедневное стечение людей, забота о всех церквах. Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? Если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моею. Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословенный вовеки, знает, что я не лгу. В Дамаске областной правитель царя Ареты стерег город Дамаск, чтобы схватить меня; и я в корзине был спущен из окна по стене и избежал его рук».

«He полезно хвалиться мне; ибо я приду к видениям и откровениям Господним. Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет, — в теле ли — не знаю: вне ли тела — не знаю: Бог знает, — восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке, — только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает, — что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими. Впрочем, если захочу хвалиться, не буду неразумен, потому что скажу истину; но я удерживаюсь, чтобы кто не подумал о мне более, нежели сколько во мне видит, или слышит от меня. И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа; ибо, когда я немощен, тогда силен».

«Я дошел до неразумия, хвалясь: вы меня к сему принудили. Вам бы надлежало хвалить меня, ибо у меня ни в чем нет недостатка против высших апостолов, хотя я и ничто: признаки апостола оказались перед вами всяким терпением, знамениями, чудесами и силами. Ибо чего у вас недостает пред прочими церквами, разве только того, что сам я не был вам в тягость? Простите мне такую вину. Вот, в третий раз я готов идти к вам, и не буду отягощать вас, ибо я ищу не вашего, а вас. He дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей. Я охотно буду издерживать свое и истощать себя за души ваши, несмотря на то, что, чрезвычайно любя вас, я менее любим вами».

«Положим, что сам я не обременял вас, но, будучи хитер, лукавством брал с вас. Но пользовался ли я чем от вас через кого-нибудь из тех, кого посылал к вам? Я упросил Тита и послал с ним одного из братьев: Тит воспользовался ли чем от вас? Не в одном ли духе мы действовали? Не одним ли путем ходили? He думаете ли еще, что мы только оправдываемся перед вами? Мы говорим пред Богом, во Христе, и все это, возлюбленные, к вашему назиданию. Ибо я опасаюсь, чтобы мне, по пришествии моем, не найти вас такими, какими не желаю, также чтобы и вам не найти меня таким, каким не желаете: чтобы не найти у вас раздоров, зависти, гнева, ссор, клевет, ябед, гордости, беспорядков, чтобы опять, когда приду, не уничтожил меня у вас Бог мой, и чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали. В третий уже раз иду к вам: при устах двух или трех свидетелей будет твердо всякое слово. Я предварял и предваряю, как бы находясь у вас во второй раз, и теперь отсутствуя пишу прежде согрешившим и всем прочим, что, когда опять приду, не пощажу. Вы ищете доказательства на то, Христос ли говорит во мне: Он не бессилен для вас, но силен в вас. Ибо, хотя Он и распят в немощи, но жив силою Божиею; и мы также, хотя немощны в Нем, но будем живы с Ним силою Божиею в вас. Испытывайте самих себя, в вере ли вы? Самих себя исследуйте. Или вы не знаете самих себя, что Иисус Христос в вас? Разве только вы не то, чем должны быть. О нас же, надеюсь, узнаете, что мы то, чем быть должны. Молим Бога, чтобы вы не делали никакого зла, не для того, чтобы нам показаться, чем должны быть; но чтобы вы делали добро, хотя бы мы казались и не тем, чем должны быть. Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину. Мы радуемся, когда мы немощны, а вы сильны; о сем-то и молимся, о вашем совершенстве. Для того я и пишу сие в отсутствии, чтобы в присутствии не употребить строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к разорению».

Как видим, Павел близок был к тому экзальтированному состоянию, в котором жили перворазрядные созидатели религий. Идея в его глазах нераздельна была с ним самим. Утешением его в это время было то, как шел сбор в пользу иерусалимских бедных. Македония обнаружила при этом примерное рвение. Эти превосходные люди давали с радостью, с охотой, которые приводили апостола в восхищение. Почти все члены секты потерпели, при своей бедности, материальный ущерб от присоединения к новому учению; но, несмотря на свою нищету, сумели отыскать избытки для дела, которое очень одобрял апостол. Действительность превзошла ожидания Павла; верные доходили до того, что молили апостола принять скудные сбережения, стоившие им стольких лишений. Они сами себя отдали бы, если бы апостол взял их. Павел, доводя щепетильность до почти чрезмерной тонкости, и желая, по его же словам, быть безупречным не только пред Богом, но и перед людьми, потребовал, чтобы повсюду были избраны голосованием депутаты, которым было бы поручено отвезти тщательно запечатанное прошение каждой церкви, дабы устранить подозрения, которые могли бы возвести на него недоброжелатели при обращении с значительными суммами. Эти депутаты, должно быть, уже следовали за ним повсюду, и образовывали вокруг него нечто в роде штаба, всегда готового к исполнению его поручений. Это были те, кого он называл «посланцами церквей, славой Христа».

На это дело Павел употребил всю свою ловкость, гибкость слога, эпистолярное искусство. Чтобы рекомендовать его коринфянам, у него находятся самые живые и нежные обороты. Он ничего не приказывает; но, зная их милосердие, позволяет себе подать им совет. Вот уже год, как у них положено начало делу; теперь надо закончить его; добрых намерений мало. Речь идет не о том, чтобы стеснять себя для того, чтобы другим дать остаток. В таких делах общее правило — равенство или скорее взаимность. В данное время коринфяне богаты, a иерусалимские праведники — бедны; и первым надо помочь последним, а они, в свою очередь, помогут первым. Так оправдаются слова: «у того, кто собрал много, не было лишнего; и у того, кто мало, не было недостатка». Павел просил верного Тита вернуться в Коринф и продолжать там служение милосердию, которое он так удачно начал. Тит был рад был этому поручению и охотно принял его. Апостол дал ему двух товарищей, имен которых мы не знаем. Один был из числа депутатов, избранных для отнесения в Иерусалим приношения македонцев; «его похвала, говорит Павел, во всех церквах, за благовествование». Другой был брат, «которого усердие Павел много раз испытал во многом, и который ныне еще усерднее по великой уверенности в коринфской церкви». Всех этих указаний мало для определения того, о ком именно идет речь. Павел просит коринфян поддержать то доброе мнение о них, которое он постарался внушить этим трем лицам, и для возбуждения в них щедрости пускает в ход маленькую тактику доброты, вызывающую в нас улыбку.

«Я знаю усердие ваше и хвалюсь вами пред Македонянами, что Ахайя приготовлена еще с прошедшего года; и ревность ваша поощрила многих. Братьев же послал я для того, чтобы похвала моя о вас не оказалась тщетною в сем случае, но чтобы вы, как я говорил, были приготовлены, и чтобы, когда придут со мною Македоняне и найдут вас неготовыми, не остались в стыде мы, — не говорю «вы», — похвалившись с такою уверенностью. Посему я почел за нужное упросить братьев, чтобы они наперед пошли к вам и предварительно озаботились, дабы возвещенное уже благословение ваше было готово, как благословение, а не как набор. При сем скажу: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет. Каждый уделяй по расположению сердца, не с огорчением и не с принуждением; ибо доброхотно дающего любит Бог. Бог же силен обогатить вас всякою благодатью, чтобы вы всегда и во всем имея всякое довольство, были богаты на всякое доброе дело, как написано: «расточил, раздал нищим; правда его пребывает вовек». Дающий же семя сеющему и хлеб в пищу, подаст обилие посеянному вами и умножит плоды правды вашей... Ибо дело служения сего не только восполняет скудость святых, но и производит во многих обильные благодарения Богу; ибо, видя опыт сего служения, они прославляют Бога за покорность исповедуемому вами Евангелию Христову и за искреннее общение с ними и со всеми, молясь за вас, по расположению к вам, за преизбыточествующую в вас благодать Божию. Благодарение Богу за неизреченный дар Его!»

Письмо отвезено было в Коринф Титом и двумя сопровождавшими его братьями. Павел еще несколько месяцев оставался в Македонии. Времена были трудные. Вряд ли была церковь, которой не пришлось бороться с постоянно возобновляющимися неприятностями. Апостол чаще всего советует терпение. «Под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божьей, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем». Радость, согласие, беспредельная надежда, все это заставляло находить страдания легкими, и так начиналось то очаровательное царствие «Бога любви и мира», которое возвестил Христос. Через тысячи мелочей дух Иисуса сверкал в этих кружках праведников бесконечно ярко и кротко.

Глава XVII. Продолжение третьей миссии. —
Второе пребывание Павла в Коринфе. —
Послание к Римлянам

По нашему расчету Павел покинул Македонию и прибыл в Грецию в конце ноября или в начале декабря 57 г. С ним были депутаты, выбранные Македонскими церквами для сопровождения его в Иерусалим и для отнесения туда милостыни верных, между ними Сопатр или Сосипатр, сын Пирра, из Верии, некий Луций, некий Тертий, Аристарх и Секунд из Фессалоники, Язон из Фессалоники, принявший его к себе во время первого путешествия туда, тоже, по-видимому, был с ним. Может быть, наконец, были с ним уже и депутаты Азии, Тихик и Трофим Эфесские, Гай из Дервии. Тимофей в это время был при нем неотлучно. Все они составляли как бы апостольский караван, весьма величественный. Когда он соединился с Титом и двумя братьями, сопровождавшими последнего в Коринф, там оказались все избранные элементы Нового движения. Павел, сообразно первоначальному своему плану, несколько раз им измененному, но в конце концов в общих чертах приведенному в исполнение, провел там три зимних месяца 57 — 58 гг. (декабрь 57 г., январь и февраль 58 г.). Афинская церковь была так незначительна, что Павел, по-видимому, не посетил ее, или, по крайней мере, не остановился там.

He имея на этот раз в своем распоряжении гостеприимного дома благочестивых Аквилы и Присциллы, апостол остановился у Гая, дом которого служил для собраний всей церкви, и с которым его соединяли узы, считавшиеся тогда священными. Стефан, может быть, умер или отсутствовал. Павел в Коринфе всегда был очень сдержан, ибо не чувствовал под собой вполне твердой почвы. Видя опасность, какую представляли в таком распущенном городе сношения с миром, он иногда отклонялся от своих широких взглядов и советовал совершенно избегать всяких сношений с язычниками. Благо души было единственным правилом, единственной целью, которые он ставил себе в каждое данное время.

Возможно, что присутствие Павла в Коринфе вполне успокоило разногласия, причинявшие ему за последние месяцы столько беспокойства. Однако горький намек его около того времени на «тех, кто хвалится трудами, которые Христос совершил не через них» и на тех, «кто созидает на чужом основании», показывает, что у него осталось сильное впечатление от некрасивых действий его противников. Дело подписки шло великолепно; Македония и Ахайя собрали крупную сумму. У апостола, наконец, нашелся небольшой промежуток для отдыха, он воспользовался им, чтобы написать, все в виде послания, нечто в роде изложения своего богословского учения.

Так как этот крупный трактат в равной мере интересовал все христианство, Павел обратился с ним к большинству церквей, основанных им, и с которыми он в данный момент мог снестись. Таких церквей, которым он оказал милость посылкой этого труда, было не менее четырех. Одной из них была церковь Эфесская; одна копия была послана и в Македонию. Павлу пришло даже в голову отослать эту вещь и римской церкви. Во всех этих экземплярах главная часть послания была почти одна и та же; изменялись только нравственные советы и поклоны. В частности, в экземпляр, предназначенный римлянам, Павел поместил несколько вариантов, приноровленных к склонностям этой церкви, крайне привязанной к еврейству. Основанием для построения текста послания при составлении сборника посланий апостола Павла послужил экземпляр римской церкви. Отсюда имя, присвоенное этому посланию ныне. Издатели (если можно так назвать их) только раз списали части, общие всем экземплярам; однако, не желая и боясь выпустить что бы то ни было, что вышло из под пера апостола, они собрали в конце копии princeps те части, которые в разных экземплярах были различны, или которые находились в нескольких из них.

Это драгоценное произведение, основание христианского богословия, есть то из многих, в котором взгляды Павла изложены с наибольшей последовательностью. Здесь проявляется во всем блеске великая мысль апостола: Закон не имеет значения; дела тоже; спасение идет только от Иисуса Сына Божьего, воскресшего из мертвых. Иисус, в глазах иудео-христианской школы, — великий пророк, пришедший осуществить Закон, у Павла есть божественное явление, делающее бесполезным все, что было раньше него, даже Закон. Иисус и Закон для Павла две противоположности. Если Закону приписывают превосходство и действие, то этим лишают Иисуса того, что принадлежит последнему; умалять Закон значит возвеличивать Иисуса. Евреи, варвары — все равны. Евреи были призваны первыми, греки только после них; но все спасаются только верой в Иисуса.

Что, в самом деле, может сделать человек, предоставленный самому себе? Только одно — грешить. И прежде всего, что касается язычников, зрелище видимого мира и начертанного в сердцах их естественного закона должно было бы быть достаточным, чтобы открыть им истинного Бога и указать, в чем их долг. По сознательному и непростительному ослеплению, они не поклонились тому Богу, которого отлично знали; они заблудились в суетном мудрствовании; их лжемудрость была лишь заблуждением. Чтобы наказать их, Бог предал их самым постыдным, противоестественным порокам. Евреи не менее виновны; они получили Закон, но не соблюли его. Обрезание не главное для истинного еврея; язычник, строго соблюдающий естественный закон, лучше еврея, не соблюдающего Закона Божьего. Что же, разве у евреев нет никакого преимущества? Конечно, у них есть таковое; им были даны обетования; неверие некоторых из них не помешает этим обетованиям исполниться. Но Закон сам по себе не сумел создать царствия правды; он создал только преступление и показал его. Иными словами, евреи, как и язычники, жили во власти греха.

Откуда же идет оправдание? От веры в Иисуса без всяких расовых различий. Все люди были грешниками; Иисус был искупительной жертвой; смерть его была искуплением, которое Бог принял за грехи мира, так как дела Закона не могли оправдать мира. Бог — не только Бог евреев; он и Бог язычников. Авраам был оправдан верой, т. к. писано есть: «Он поверил, и Господь вменил ему это в праведность». Оправдание дается без возмездия; никто не имеет на него права по своим заслугам; оно дается, как милость, исключительно вследствие милосердия Божества.

Следствие оправдания — мир с Богом, надежда, а следовательно и терпение, благодаря которому мы полагаем славу и счастье в испытаниях, по примеру Христа, умершего за нечестивых и оправдавшего нас своей кровью. Если Бог так любил людей, что отдал Сына своего смерти за них, когда они были грешниками, то чего не сделает он для них теперь, когда они примирились? Грех и смерть вышли в мир через одного человека, Христа, в котором все были оправданы. Было два типа людей, «первый Адам», или Адам земной, начало всякого непослушания, и «второй Адам», или Адам небесный, начало всякой правды. Человечество делится между этими двумя вожаками, одни идут за Адамом земным, другие — за Адамом духовным. Закон только умножил нарушения и сообщил сознание последних. Все уничтожила благодать, преизбыточествующая там, где преизбыточествовал грех, т. е. почти можно сказать, что благодаря Иисусу грех оказался счастьем и послужил лишь для того, чтобы осветить милосердие Божие.

Но тогда можно сказать: будем грешить, чтобы благодать преизбыточествовала; будем делать зло, чтобы из него вышло добро. Вот что, говорит Павел, приписывают мне, ложно толкуя мое учение. Но от этого мои мысли дальше всего. Те, кто крещен во Христе, умерли для греха, погребены со Христом, чтобы воскреснуть и жить с ним, т. е. вести совершенно новую жизнь. Наш «ветхий человек», т. е. человек, которым мы были до крещения, был распят вместе со Христом. Стало быть, из того, что христианин свободен от Закона, не следует, что ему позволено грешить. От рабства греха он перешел к рабству правды; от пути смерти к пути жизни. К тому же христианин умер для Закона, и Закон создавал грех. Сам по себе он был добр и свят; но он открывал грех; он отягчал его, и таким образом заповедь, которая должна была бы создать жизнь, создавала смерть. Женщина прелюбодействует, если при жизни мужа преступает Закон брака; но после смерти мужа прелюбодеяние невозможно. Значит Христос, умертвив Закон, избавил нас от Закона и завоевал нас себе. Умерший для плоти, которая влекла к греху, умерший для Закона, который оттенял грех, христианин дол жен только служить Богу «в обновлении духа, а не по ветхой букве». Закон был духовен, но человек — телесен. В человеке две стороны: одна любит и желает добра, другая делает зло, а человек не сознает этого. Разве не случается часто, что добра, которого хотят, не делают, а зло, которого не хотят, делают? Это грех живет в человеке и действует в нем без его участия. «Внутренний человек, т. е. разум, находит удовольствие в Законе Божием; но вожделение находится в постоянной борьбе с разумом и Законом Божиим. «Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? Благодарю Бога, Иисусом Христом, Господом нашим!». Истинный христианин, освобожденный от Закона и вожделения, стало быть, огражден от погибели милосердием Божьим, пославшим своего единственного Сына, чтобы он принял плоть греховную, подобную нашей, с целью уничтожить грех. Но это освобождение только тогда бывает, когда человек оборвет связь с плотью и живет по духу. Мудрость плотская — великий враг Божий, она — сама смерть. Дух, наоборот, есть жизнь. Он делает нас приемными сынами Божьими; благодаря ему, мы восклицаем Abba, то есть «Отец». Ho если мы сыны Божии, мы также и наследники Бога и сонаследники Христа. Разделивши с ним страдания, мы разделим и его славу, Что такое все нынешние временные страдания в сравнений с тою славой, которая вскоре откроется для нас? Вся тварь ожидает этого великого откровения сынов Божиих. Вся тварь стенает, она мучается как бы муками родов; но она надеется. Она, говорю я, надеется освободиться от рабства, заставляющего ее стенать, — от рабства тлению и немощам, и перейти к свободе славы детей Божьих. И мы, получившие начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая времени, когда возвышение наше до состояния детей Божиих будет полным, и когда тело наше освобождено будет от тления. Надежда и спасает нас; но нельзя надеяться на то, что видим. Будем терпеливо продолжать ожидать этого невидимого, с помощью Духа. Мы не знаем, о чем молиться; но Дух подкрепляет немощность нашу и ходатайствует за нас перед Богом неизреченными стенаниями. Бог, испытующий сердца, умеет угадывать мысли Духа и разбираться в этих неразборчивых и бессвязных воздыханиях.

Притом, какая это верная причина для уверенности! Мы предуказаны к преобразованию, которое сделает нас одинаковыми с сыном Божиим и из всех живущих сделает толпу братьев, между которыми Иисус будет старшим, через непосредственное действие самого Бога. По всеведению своему, Бог заранее знает избранных; кого он знает, тех он предопределяет; кого он предопределяет, тех он призывает; кого призывает, тех оправдывает, а кого оправдывает, тех прославляет. Будем покойны: если для нас Бог Сына своего не пощадил и предал его смерти, может ли он в чем-нибудь отказать нам? Кто станет в день суда обвинять избранных? Бог, оправдавший их? — Кто осудит их? Христос, умерший и воскресший, сидящий одесную Бога, и ходатайствующий за нас? Невозможно это. «Что же могут против нас скорби, теснота, гонение, голод, нагота, опасность, меч? Я уверен, прибавляет Павел, что ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни какая другая тварь, не может отлучить нас от любви Божьей во Иисусе Христе Господе нашем».

Ясно, к какому полному разрыву с иудейством пришло христианство в руках Павла. Иисус так далеко не заходил. Конечно, Иисус громко провозгласил, что царствие Закона окончилось, что остается только культ в духе и истине Бога Отца. Ho y Иисуса поэзия, чувства, образы, слог по существу своему еврейские. Он по прямой линии происходит от Исайи, псалмопевцев, пророков времен плена, автора Песни Песней и иногда автора Экклезиаста. Павел находится в связи только с Иисусом, не с Иисусом берегов Генисаретского озера, а с Иисусом таким, каким он видел его в своем внутреннем видении. К своим бывшим единоверцам он испытывает только жалость. «Совершенный», «просвещенный» христианин в его глазах тот, который знает тщету Закона, бесполезность его, суетность набожных обрядностей. Павел хотел бы быть анафемой за своих братьев во Израиле; для него великая печаль, непрестанное мучение сердцу его, думать об этом благородном народе, так высоко поднявшемся в славе, имевшем преимущества усыновления, завета, законоположения, и истинного богослужения и обетований, у которого были патриархи и от которого по плоти произошел Христос. Но Бог не нарушил своих обетований. He все те Израильтяне, которые от Израиля произошли, которые наследуют обетования по избранию и призванию Бога, а не по рождению. В этом нет ничего несправедливого. Спасение есть следствие нечеловеческих стараний, а милосердия Божия. Бог ведь свободен жалеть, кого он хочет, и ожесточать, кого хочет. Кто осмелится спорить с Богом о его предпочтениях? Разве глиняной горшок спрашивает у горшечника: зачем ты так сделал меня? «Разве горшечник не властен из той же смеси сделать два сосуда, один для почетного употребления, другой — для низкого? Если Богу угодно сделать человека для того, чтобы показать свое могущество, сломив его, как сделал он с фараоном, это в его власти, тем более, что это оттеняет милосердие его к тем, кого он создал и призвал к славе. А избрание это он делает независимо от тех или иных кровных или расовых соображений. Притом же, если еврейский народ видел, как он потерял свое положение, вина тут на нем самом. Он слишком верил в дела Закона; он думал, что делами этими достигнет праведности. Язычники, свободные от этого камня преткновения, легче пристали к истинному учению о спасении верой. Израиль согрешил чрезмерным усердием к Закону и чрезмерной уверенностью в собственной праведности, приобретаемой делами. От этого он забыл, что праведность только от Бога, что она — плод благодати, а не дел; из-за этого он не признал орудия этой праведности, каковым был Иисус.

Неужели же Бог отверг народ свой? Нет. Бог, правда, счел нужным ослепить и ожесточить большинство евреев. Но первоначальное ядро избранных было взято в лоне Израиля. Притом и заблуждение еврейского народа не вечное. Цель этого заблуждения только спасение язычников, пробуждение между обеими отраслями избранных благодетельного соревнования. Для язычников счастье, что евреи на время отклонились от своего призвания, ибо именно за неимением их и благодаря их падению, язычники могли заменить их. Но если падение еврейского народа, если минута запоздания с его стороны спасли мир, то что будет, когда он весь вступит в церковь? Это будет поистине воскресение. Если начаток свет, то и целое тоже; если корень свят, то и ветви святы. Некоторые из ветвей отломились, и на их место были привиты ветки дикой маслины, которые, таким образом, приобщились к корню и соку малины. Но берегись, дикая маслина, превозноситься перед отрезанными ветвями; не ты корень держишь, а корень тебя. — Да, скажешь ты, но ветви отломились, чтобы я привился — Конечно, они отломились вследствие неверия, а ты всем обязан вере; смотри же, не гордись; бойся. Если ты не будешь крепка, и ты будешь отрезана. Если те вернутся к вере, Бог ведь властен привить их вновь к собственному их стволу. Израиль был в ослеплении, пока толпа язычников не вошла в церковь; но после этого Израиль, в свою очередь, спасется. Дары Божьи непреложны. Дружба Израиля и Бога претерпела затмение, дабы в промежутке язычники могли получить Евангелие; но призвание Израиля, обетования, данные патриархам сбудутся, тем не менее. Бог пользуется неверием одних, чтобы спасти других; потом он в свою очередь спасает тех, кого сделал неверующими; все это для того, чтобы вполне установить, что спасение — исключительно акт милосердия с его стороны, а не результат, достигаемый по праву рождения, или делами, или свободным выбором разума. Бог ни у кого не вопрошает совета; он никому не должен воздать обратно. «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божьего! Как непостижимы судьбы его и неисповедимы пути его! Все из него, им и к нему. Ему слава вовеки! Аминь».

Кончает апостол, по обыкновению своему, нравственными указаниями. Культ христианина есть культ разума, без иной жертвы, кроме жертвы самого себя. Каждый должен приносить Богу жертву чистую, достойную быть благосклонно принятой. Дух церкви должен быть скромный, согласный, дружный; все дары и виды деятельности внутренне связаны между собой. В одном теле много членов, но не у всех членов одно и то же тело; и все члены друг в друге нуждаются. Пророки, диаконы, проповедники, учителя, благотворители, начальники, исполняющие дела милосердия, все одинаково нужны, лишь бы они вносили в исполнение своих обязанностей простоту, усердие, радость, которых требуют эти обязанности, Любовь непритворная, братство, почтительность и предупредительность, усердие, пыл, радушие, надежда, приветливость, терпение, согласие, кротость, прощение обид, любовь к ближнему, стремление принимать участие в нуждах святых, благословение гонителей, радость с радующимися и плач с плачущими, одоление зла не злом, а добром, — вот нравственность, отчасти заимствованная у древних еврейских книг, которую, после Иисуса, проповедует Павел. По-видимому, в то время, когда он писал это послание, различные церкви, особенно римская, насчитывали в лоне своем либо последователей Иуды Гавлонита, отрицавших законность налогов и проповедовавших бунт против римских властей, либо эвионитов, безусловно противопоставлявших царствие Мессии царствию Сатаны, и отожествлявшие с последним настоящий мир. Павел отвечает им, как истый ученик Иисуса:

«Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отомститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите; ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь». Это писалось в четвертый год царствования Нерона. Этот государь еще не подавал никакого повода проклинать его. Правление его до той поры было лучшим, какое только переживалось со смерти Августа. В то время, когда Павел, с большим здравым смыслом, защищал против еврейской теократии налоги, Нерон смягчал строгость последних и старался даже осуществить в этом направлении самые радикальные реформы. Христианам в то время нельзя было на него пожаловаться, и вполне понятно, что в такое время, когда римская власть скорее содействовала, чем мешала делу Павла, последний старался предупредить крамольные движения, которые могли все погубить и к которым римские евреи были очень склонны. Такие бунты, аресты и казни, являвшиеся следствием их, ставили новую секту в крайне неблагоприятное положение, и из-за них ее адептов смешивали с ворами и нарушителями общественного порядка. Павел обладал слишком большим тактом, чтобы быть возбудителем волнений; он хотел, чтобы имя христианина носилось с достоинством, чтобы христианин был человек порядка, чтобы у него не было недоразумений с полицией и чтобы он в глазах язычников пользовался доброй славой. Вот отчего он написал эту страничку, одинаково странную и со стороны еврея, и со стороны христианина. К тому же там с редкой наивностью проглядывает все, что было в возникающем христианстве опасного для политики. Теория божественности всякой установленной власти ясно представлена. Нерон провозглашен апостолом Павлом служителем Божьим, представителем божественной власти! Христианин, когда он получит возможность свободно исповедывать свою религию, будет слепым подданным, но никоим образом не гражданином. Я не хочу высказывать этим никакого осуждения; никогда нельзя выдающимся образом делать одновременно два дела; политика не заключает в себе всего, и слава христианства именно в том, что оно сумело вне ее создать целый мир. Но вот какие опасности связаны с безусловными теориями! «Служитель Божий», одобрения которого должны искать все честные люди, меч которого грозен только злым, через несколько лет превратился в апокалиптического зверя, в Антихриста, гонителя святых.

Странное состояние умов, общераспространенное убеждение, что близок конец мира, объясняют, впрочем, это высокомерное равнодушие: «Наступил уже час пробудиться нам от сна. Ибо ныне ближе к нам спасение, нежели когда мы уверовали. Ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света. Как днем, будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти».

Борьба Павла с его противниками, в большей или меньшей мере эвионитами, возобновляется в той части послания, которая касается воздержания от мяса и соблюдения неомений, шабаша и других дней. Эвионизм, главным центром которого уже тогда был Рим, крепко держался за эти внешние обрядности, которые, по правде сказать, представляли собой лишь продолжение эссенийства. Были щепетильные люди-аскеты, которые не только соблюдали указания закона насчет мяса, но еще более того, налагали на себя воздержание от всего, кроме зелени, и не пили вина. Нужно вспомнить, что христиане набирались из людей очень благочестивых, и, как таковых, крайне склонных к набожным обрядностям. Делаясь христианами, эти люди оставались верными своим старым привычкам, или скорее даже и принятие христианства было для них только лишним актом набожности (religio). Павел и в этом новом послании не отступает от превосходных наставлений и правил, начертанных им уже коринфянам. Сами по себе эти обряды совершенно суетны. Но важнее всего не соблазнять слабых духом, не смущать их, не рассуждать с ними. Пусть тот, чье сознание светло, не презирает того, кто слабодушен. Пусть богобоязненный не позволяет себе судить того, взгляды которого шире. Пусть каждый поступает по собственному разумению; добро то, что считаем добром перед Богом. Как решиться осудить брата своего? Всех нас будет судить Христос; каждый будет отвечать только сам за себя. Различие в мясе неосновательно; все чисто. Важно же не вводить в соблазн брата своего. Если, вкушая дозволенное мясо, ты огорчаешь брата своего, берегись; не губи из-за вопроса о мясе души, за которую умер Христос. Царство Божие — не пища и питие, а праведность, мир, радость и созидание.

Ученики Павла несколько дней занимались переписыванием этого манифеста для разных церквей. Послание к Македонским церквам написал Тертий. Македонцы, сопровождавшие Павла, и коринфяне, имевшие связи с церквами севера Греции, воспользовались случаем, чтобы послать привет знакомым братьям. Послание к эфесянам содержало поименные поклоны Павла почти всем христианам этой обширной церкви. Так как между Коринфом и Македонией с одной стороны и Эфесом с другой сношений было мало, апостол не говорит ничего Эфесянам об окружавших его людях; но он усердно поручает их заботам Фиву, Кенхрейскую диакониссу, которая, вероятно, отнесла им письмо. Эта бедная женщина отправилась в суровое зимнее путешествие через Архипелаг без всяких других средств, кроме рекомендации Павла. Эфесскую церковь он просил принять ее достойным святых образом и позаботиться обо всем необходимом для нее. Павел, вероятно, несколько тревожился об интригах иудео-христианской партии в Эфесе, ибо в конце послания он собственноручно приписал:

«Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазна, вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них; ибо такие люди служат не Господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных. Ваша покорность вере всем известна; посему я радуюсь за вас, но желаю, чтобы вы были мудры на добро и просты на зло. Бог же мира сокрушит сатану под ногами вашими вскоре». Как мы видели, Павел, составляя это послание, собирался послать его римской церкви. Последняя со времени эдикта Клавдия восстановилась и о ней слышно было много хорошего. Она была немногочисленна и вообще состояла из эвионитов и иудео-христиан; были в ней однако и прозелиты и обращенные язычники. Мысль обратиться с догматическим трактатом к церкви, не им основанной, была смела и совершенно не отвечала обычаю Павла. Он очень беспокоился, чтобы его шаг не был сочтен вторжением; он старательно избегал всего, что могло напоминать тон учителя, говорящего с властным авторитетом; он не послал личных поклонов. При этих предосторожностях он читал, что признанный уже за ним титул апостола язычников давал ему право обращаться к церкви, которой он никогда не видал. Его занимало важное положение Рима, как столицы империи, уже несколько лет он собирался туда пойти. He имея пока возможности осуществить это намерение, он пожелал показать свое расположение этой славной церкви, содержавшей разряд верных, которых он считал себя как бы пастырем, и возвестить ей благую весть скорого своего прибытия. Составление и рассылка так наз. послания «к Римлянам» заняли большую часть тех трех зимних месяцев, которые Павел провел на этот раз в Коринфе. В известном смысле это были дни его жизни, употребленные наилучшим образом. Произведение это стало впоследствии изложением догматического христианства, объявлением богословием войны философии, капитальной причиной, склонившей целый разряд суровых умов принять христианство, как способ вознестись над разумом, провозглашая божественность и веродостойность нелепого. Оправдание — следствие приложения заслуг Христа; волей и действиями нашими руководит Бог. В этом низвержение разума, который, по существу пелагейский, имеет основным догматом свободу и личную ценность заслуг. А между тем учение Павла, противное всякому человеческому смыслу, было в истинном смысле освободительным и благотворным. Оно отделило христианство от иудейства; оно отделило протестантство от католичества. Набожные обрядности, внушающие ханже, что он спасается ими, имеют два недостатка: во-первых, они убивают нравственность, уверяя набожного человека в том, что есть верный и удобный способ войти в рай помимо Бога. Самый жесткий сердцем еврей, злой и эгоистичный ростовщик воображал, что соблюдением Закона он заставляет Бога спасти его. Католик времен Людовика XI представлял себе, что обеднями можно дойти до Бога также, как бы через судебного пристава, так что какой-нибудь дурной человек, нелюбимый Богом, мог наверняка выиграть царство Божие, и Бог обязан был допустить его к себе. Апостол Павел энергически восстал против такого нечестия, к каковому еврейство привел талмудизм, а христианство — католицизм средних веков. По взгляду Павла, оправдание дается не делами, а верой; спасает вера в Иисуса. Вот отчего это учение, по внешности такое нелиберальное, сходилось с учениями всех реформаторов, было рычагом, которым Уиклеф, Ян Гус, Лютер, Кальвин, Сен-Сиран подняли вековую традицию рутины, пошлого доверия к священнику и к некоторого рода внешней праведности — не связанной с душевными движениями.

Другой недостаток обрядностей — то, что они склоняют к щепетильности. Обрядности, если предполагают за ними самостоятельную, ex opere operato, ценность, независимо от состояния души, открывают простор всем тонкостям хитроумной казуистики. Дело закона становится рецептом, удачное действие которого зависит от точного испытания его. И здесь талмудизм и католичество сошлись. Еврейских ханжей времен Иисуса и апостола Павла пугала возможность не исполнить вполне всего Закона, оказаться нерадивым. Было общепринято, что самый святой человек грешит, что невозможно не нарушить долга. Доходили почти до сожаления о том, что Бог дал Закон, раз это приводило только к нарушениям его; признавались в той странной мысли, что Бог отлично мог установить все эти правила только для того, чтобы заставить грешить и всех сделать грешниками. Иисус, по мысли его учеников, пришел сделать более легким доступ в царство Божие, который фарисеи сделали таким трудным, расширить врата иудейства, так сильно суженные. По крайней мере Павел не представляет себе иной возможности уничтожить грех, как уничтожив Закон. Рассуждение его имеет нечто общее с умозаключениями пробабилистов; умножать обязанности, значит умножать и нарушения их; освободить совесть, расширить ее до последней возможности, значит предупреждать проступки, ибо никто не нарушает правила, которое не считает для себя обязательным.

Великая мука для щепетильных — сомнение; кто их избавляет от последнего, тот всемогущ над ними. Одним из обычнейших взглядов набожных пиетистских сект в Англии является понимание Иисуса как того, кто облегчает совесть, укрепляет виновного, успокаивает грешную душу, избавляет мысль от зла. Подавленный чувством греха и погибели, Павел тоже находит себе покой только в Иисусе. Все до последнего люди грешны из-за происхождения своего от Адама. Еврейство, через свои жертвы за грехи, установило как бы представление об открытом счете между человеком и Богом, о долге и списании его; представление довольно неправильное, ибо грех возвратить нельзя, а можно только исправить его; раз преступление совершено, оно так и останется до скончания веков; только совесть, совершившая его, может опять подняться и совершить совершенно противоположные дела. Власть отпускать грехи была одна из тех, которые, по мнению христиан, Иисус дал своим ученикам. He было в церкви власти драгоценнее этой. Совершение греха, угрызения совести стали поводом к принятию христианства, «Возвещается вам прощение грехов и во всем, в чем вы не могли оправдаться по Закону Моисееву» — что может быть соблазнительнее для еврея? Одной из причин, утвердивших, как говорят, Константина в христианстве, была вера в то, что одни христиане обладают властью искупления, могущей успокоить душу отца, убившего своего сына. Милосердый Иисус, всепрощающий, отдающий даже некоторое предпочтение согрешившим, явился в этом смущенном мире великим миротворцем духа. Стали говорить себе, что хорошо согрешить, что всякое отпущение дается по милости, что только вера может оправдать.

Такое недоразумение объясняется одной особенностью семитических наречий, которая извиняет эту несовершенную психологию. Форма хифил в одно и то же время имеет и действительное значение, т. ч. хаздик одинаково значит и «делать праведным», и «объявлять праведным, и отпускать кому-нибудь проступок, совершенный им, и объявлять, что он и не совершал его. Из-за этой особенности «оправданным» является не только тот, кому проступок прощен, но и тот, кто успокоен в собственных глазах, кому уже нечего думать о грехах, которые он мог содеять, о правилах, которые он по незнанию своему мог нарушить.

Когда Павел отослал свое грозное послание, он почти определил уже день своего отъезда. Его обуревала самая тяжелая тревога; он предчувствовал важные несчастья, и часто прилагал к себе стихи псалма: «За тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание». Очень точные и слишком хорошо оправдавшийся сведения указывали ему на опасность, которым ему предстояло подвергнуться со стороны иудейских евреев. Он неуверен был даже в расположении иерусалимской церкви. Столько раз приходилось ему видеть, что в этой церкви царят мелочные предрассудки, что он опасался дурного приема, который, в виду числа верующих, сопровождавших его и еще не особенно крепких, произвел бы гибельное впечатление. Он непрестанно приглашал верных молиться Богу за то, чтобы приношение его было бы принято милостиво святыми. Вводить таким образом в непосредственное соприкосновение робких неофитов-провинциалов со столичной аристократией было крайне смелой мыслью. Руководимый своей удивительной прямотой, Павел тем не менее, упорствовал в своем намерении. Он считал себя связанным приказом св. Духа. Особенно он напирал на то, что он идет в Иерусалим послужить святым; он изображал себя диаконом иерусалимских бедных. Главнейшие его ученики и депутаты, везшие приношения своих церквей, находились около него, готовые к отбытию Это были, напомним, Сопатр из Верии, Аристарх и Секунд из Фессалоники, Гай из Дервии, Тихик и Трофим Эфесские и, наконец, Тимофей.

В то время, когда Павел собрался сесть на корабль, идущий в Сирию, правота его опасений подтвердилась. Открыт был между евреями заговор, имевший целью похитить или убить его во время путешествия. Дабы обмануть эти планы, Павел не задумываясь изменил маршрут. Решено было опять пройти через Македонию; отъезд произошел около апреля 58 г.

Так окончилась третья миссия, которая, в мыслях Павла, заканчивала первую часть его апостольских планов. Все восточные провинции римской империи, от крайних границ ее к востоку до Иллирии, все, исключая Египет, слышали благовествование. Ни разу апостол не отступил от своего правила — проповедовать только в тех странах, которые еще не слышали имени Христа, т. е. где другие апостолы не проходили; все дело его было самостоятельным и принадлежало исключительно ему одному. Полем третьей миссии были те же страны, что и во второй; Павел несколько вертелся в одном кругу и начинал чувствовать тесноту. Ему хотелось теперь скорее осуществить вторую часть своих планов, т. е. возвестить имя Иисусово западному миру, чтобы можно было сказать, что тайна, скрытая во веки веков, стала известной всем народам.

В Риме он был опережен, да к тому же сторонники обрезания составляли большинство в этой церкви. Он хотел появиться в столице империи только в качестве всемирного пастыря языческих церквей, чтобы укрепить в вере обращенных язычников, а не в качестве основателя. Он хотел лишь посетить ее, насладиться некоторое время обществом верных, отдохнуть и поучиться среди них, потом, по обычаю своему, взять новых спутников и пойти с ними в дальнейший путь. За Римом взоры его обращались к Испании. В последнюю в то время еще не переселялись еврейские эмигранты; стало быть, апостол на этот раз хотел отступить от своей привычки идти по следам синагог и предшествовавших еврейских учреждений. Но Испания считалась границей запада: точно так же, как Павел, из того, что он был в Ахайи и Македонии, считает себя вправе вывести, что он доходил до Иллирии, точно также он в мыслях своих считает, что когда он побывает в Испании, можно будет правдиво сказать, что имя Иисусово возвещено до пределов земли и что проповедь Евангелия вполне закончена Мы увидим как обстоятельства, не зависевшие от воли Павла, помешали ему осуществить вторую часть постановленной им себе великой задачи. Ему было 45-48 лет; он наверное нашел бы и время и силы совершить в латинском мире одну или две таких миссии, какие он так удачно провел в греческом мире; но роковое путешествие в Иерусалим погубило все его планы. Павел чувствовал опасности? связанные с этим путешествием; да и все вокруг него понимали их. Однако, он не мог отказаться от намерения, которому придавал столько значения. Иерусалим должен был погубить Павла. Для возникающего христианства было одним из самых неблагоприятных условий, что столицей его являлся очаг такого ярого фанатизма. Событие, через десять лет долженствовавшее до основания уничтожить иерусалимскую церковь, оказало христианству величайшую услугу, какая только была оказана ему на всем протяжении долгой его истории. Вопрос жизни и смерти заключался в том, освободится или нет нарождающаяся секта от еврейства. А если бы иерусалимские святые, группировавшиеся вокруг храма, навсегда остались аристократией и, так сказать, «римским двором» христианства, этот великий разрыв не произошел бы; секта Иисуса, подобно Иоанновой, угасла бы в неизвестности, и христиане потонули бы среди еврейских сектантов первого и второго веков.

Глава XVIII. Возвращение Павла в Иерусалим

Итак, Павел и депутаты церквей отправились из Кенхр, неся с собой сбор верных в пользу бедных Иерусалима, и направились в Македонию. Это было как бы первое паломничество в святую землю, первое путешествие благочестивых обращенных к колыбели их веры. По-видимому, корабль, в течение части пути, был нанят на их средства и повиновался их приказаниям, но представлял он, должно быть, простую барку с палубой. Делали они 15-20 миль в день, каждый вечер делали остановку и проводили ночь на островах или в гаванях, которыми усеяно побережье; ночевали в постоялых дворах возле берега. Там часто бывало много народа, и в том числе добрые люди, недалекие от царствия Божия. Однако, барку, с загнутыми кормой и носом, вытаскивали на песок или оставляли на якоре где-нибудь в безопасном месте. Неизвестно, пристал ли апостол на этот раз к Фессалонике; вероятно, нет: это был бы большой крюк. В Неаполисе Павлу захотелось посетить Филиппийскую церковь, недалеко оттуда. Он послал всех своих спутников вперед и велел им ожидать его в Троаде. Сам он пошел в Филиппы, отпраздновал там пасху и провел в отдыхе, с самыми любимыми для него в мире людьми, те семь дней, в которые ели опресноки. В Филиппах Павел нашел ученика, который во время второй его миссии руководил его первыми шагами в Македонии, по всей вероятности, ни кого иного, как Луку. Он снова взял его с собой и таким образом приобщил к путешествию рассказчика, которому предстояло передать нам воспоминания о нем с бесконечным очарованием и правдивостью. Когда дни опресноков окончились, Павел и Лука опять сели на корабль в Неаполисе. Ветры, вероятно, были противны им, ибо им понадобилось пять дней на переезд из Неаполиса в Троаду. Там ждала их вся апостольская группа полностью. В Троаде, как мы уже сказали, была церковь; апостол провел с нею 7 дней и очень утешил ее. Всеобщее волнение увеличилось от одного случая. Канун отъезда был воскресение; ученики, по обычаю, собрались вечером, чтобы вместе преломить хлеб. Комната, где они находились, была одна из тех высоких горниц, которые так приятны на востоке, особенно в приморских гаванях. Собрание было многочисленное и торжественное. Павел продолжал повсюду видеть знамения предстоящих ему испытаний; он непрестанно возвращался в беседе к своему близкому концу, и объявлял присутствовавшим, что он навсегда прощается с ними. Был май месяц; окно было открыто, и много ламп освещало комнату. Павел весь вечер говорил с неутомимым рвением; в полночь он еще говорил, и хлеб еще не преломили, как вдруг поднялся крик ужаса. Отрок, по имени Евтихий, сидевший на краю окна, погрузился в глубокий сон и упал из окна с третьего этажа на землю. Его поднимают, считают его мертвым. Павел, убежденный в своей чудотворной власти, без колебаний делает то, что сделал, говорят, Елисей: он простерся на юноше, лежавшем в обмороке, положил грудь свою на его грудь, руки свои на его руки, и через минуту с уверенностью заявил, что оплакиваемый еще жив. Действительно, юноша только оглушен был падением; он вскоре пришел в себя. Велика была радость, и все сочли это чудом. Поднялись в верхнюю горницу, преломили хлеб, и Павел продолжал беседу до зари.

Несколько часов спустя корабль поставил паруса. Только депутаты и ученики сели на него; Павел предпочел пешком, или, по крайней мере, сухим путем совершить путь из Троады в Ассос (около восьми миль). Решено было встретиться в Ассосе, так и случилось. С этого времени Павел и спутники его уже не расставались. В первый день совершили путь из Ассоса в Митилену, где сделали стоянку; во второй день поплыли по проливу, разделяющему Хиос от полуострова Клазомен; на третий пристали к Самосу; но, по неизвестной нам причине, Павел и его спутники предпочли отправиться провести ночь на Трогильскую стоянку, под стрелой соседнего мыса, у подножья горы Микале. Таким образом они прошли мимо Эфеса, не приставая к нему. Так пожелал апостол: он боялся, чтобы дружба Эфесских верных не задержала его, чтобы сам он не оказался не в состоянии оторваться от любимого города; а он сильно хотел отпраздновать в Иерусалиме Пятидесятницу, и так как с Пасхи прошло уже 23 или 24 дня, времени терять было нечего. На следующий день краткий морской переход привел группу верных из Трогила в один из портов Милета. Тут Павел почувствовал сильную досаду о том, что он, не подав признака жизни, проехал мимо своей любимой эфесской общины. Он послал одного из своих спутников предупредить ее, что он находится в нескольких милях от нее, и пригласить к нему старейшин или надзирателей. Те поспешили придти, и когда они собрались, Павел обратился к ним с трогательной речью, сводом и последним словом его апостольской жизни : «Вы знаете, как я с первого дня, в который пришел в Асию, все время был с вами, работая Господу со всяким смиренномудрием и многими слезами, среди искушения, приключавшихся мне по злоумышлениям Иудеев; как я не пропустил ничего полезного, о чем вам не проповедовал бы и чему не учил бы вас всенародно и по домам, возвещая иудеям и эллинам покаяние пред Богом и веру в Господа нашего Иисуса Христа. И вот, ныне я, по влечению Духа, иду в Иерусалим, не зная, что там встретится со мною; только Дух Святый по всем городам свидетельствует, говоря, что узы и скорби ждут меня. Но я ни на что не взираю и не дорожу своею жизнью, только бы с радостью совершить поприще мое и служение, которое я принял от Господа Иисуса, проповедать Евангелие благодати Божией. И ныне, вот, я знаю, что уже не увидите лица моего все вы, между которыми ходил я, проповедуя Царствие Божие. Посему свидетельствую вам в нынешний день, что чист я от крови всех; ибо я не упускал возвещать вам всю волю Божию. Итак внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями, пасти Церковь Господа и Бога, которую Он приобрел Себе Кровию Своею. Ибо я знаю, что по отшествии моем войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою. Посему бодрствуйте, памятуя, что я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас. И ныне предаю вас, братия, Богу и слову благодати Его, могущему назидать вас более и дать вам наследие со всеми освященными. Ни серебра, ни золота, ни одежды я ни от кого не пожелал: сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии. Во всем показал я вам, что, так трудясь, надобно поддерживать слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: «блаженнее давать, нежели принимать».

Тут все преклонили колена и стали молиться. Слышны были только заглушенные рыданья. Слова Павла: «уже не увидите лица моего», как ножом в сердце поразили их. По очереди эфесские старейшины приблизились к апостолу, преклонили голову на шею его и целовали его. Затем они проводили его в гавань и не покидали берега, пока корабль не поднял парусов, увлекая апостола прочь из того Эгейского моря, которое было как бы ареной его битв и театром его поразительно деятельного апостольства.

Хороший кормовой ветер понес апостольскую группу из Милетского порта к Косу. На следующий день она достигла Родоса, а на третий день — Патары, на побережье Ликии. Там нашли они корабль, грузившийся в Тир. Мелкий каботаж, который они до сих пор делали вдоль побережья Азии, сильно задержал бы их, если бы пришлось продолжать его вдоль берегов Памфилии, Киликии, Сирии и Финикии. Они предпочли пойти наперерез и, оставив первое свое судно, сели на то, что отправлялось в Финикию. Западный берег Кипра как раз лежал на их пути. Павел мог увидеть издали тот Неа-Пафос, который он посетил 13 лет тому назад, в самом начале своей апостольской карьеры. Он оставил его налево, и после плавания, продолжавшегося, как можно предположить, 6-7 дней, прибыл в Тир.

В Тире была церковь, основанная во время первых миссий, последовавших за смертью Стефана. Хотя Павел ни при чем был в ее основании, его там знали и любили. В раздоре, делившем нарождающуюся секту, в том великом разрыве между еврейством и странным ребенком, которого производило на свет еврейство, Тирская церковь решительно принадлежала к партии будущего. Павла там отлично приняли, и он провел там неделю. Все вдохновленные Духом сильно отговаривали его от поездки в Иерусалим; они говорили, что у них были проявления Духа, совершенно враждебные этому плану. Но Павел настаивал на своем и нанял барку в Птолемаиду. В день отъезда все верные с женами и детьми проводили его из города на берег. Благочестивое общество преклонило колена на песке и помолилось. Потом все простились; апостол со своими спутниками опять сели на судно, а тирийцы с грустью остались у себя. В тот же день приехали в Птолемаиду. И там было несколько братьев; пошли приветствовать их и провели с ними один день. Потом апостол покинул морской путь. Обогнув Кармель, он в один день достиг Цезареи палестинской. Остановились у Филиппа, одного из первоначальных семи диаконов, уже много лет как поселившегося в Цезарее. Филипп не принял, подобно Павлу, звания апостола, хотя на деле исполнял функции такового. Он довольствовался именем «евангелиста», которым обозначались второразрядные апостолы, и еще более ценимым званием «одного из семи».

И здесь Павел нашел много симпатии; у Филиппа он пробыл несколько дней. В то время, как он был там, прибыл как раз из Иудеи пророк Агаб. Павел знаком был с ним в Антиохии четырнадцать лет тому назад. Агаб подражал внешности древних пророков и старался все делать символически. Он входит с таинственным видом, подходит к Павлу и берет его пояс. За его движениями следят со страхом и любопытством. Поясом апостола Агаб связывает себе руки и ноги. Потом, внезапно нарушая молчание, он возглашает вдохновенным голосом: «Так говорит Дух Святой: мужа, чей этот пояс, так свяжут в Иерусалиме Иудеи и предадут в руки язычников». Впечатление это произвело живейшее. Спутники Павла и верные из Цезареи в один голос умоляли Павла отказаться от путешествия. Павел был непоколебим и заявил, что он нисколько не боится уз, раз он готов умереть в Иерусалиме за имя Иисусово. Ученики его убедились, что он не уступит, и кончили тем, что сказали: «да будет воля Господня!» Итак, стали готовиться к отбытию. Несколько цезарейских верных присоединилось к каравану. Мназон из Кипра, очень давний ученик, у которого был дом в Иерусалиме, но который в данное время находился в Цезарее, был в их числе. У него должны были поместиться апостол со свитой. В приеме со стороны церкви сомневались; во всем обществе царили смущение и печальные предчувствия.

Глава XIX. Последнее пребывание Павла в Иерусалиме. —
Его арест

Павел вступил в последний раз в роковой Иерусалим через несколько, по-видимому, дней после праздника Пятидесятницы (июль 58 г.). Свиты его, состоявшей из делегатов греческих, македонских и азийских церквей, учеников и цезарейских верных, захотевших сопровождать его, должно было оказаться достаточно, чтобы поставить на ноги евреев. Павел начинал приобретать большую известность. Фанатики, извещенные, вероятно, из Коринфа и Эфеса о его возвращении, ждали его прибытия. Евреи и иудео-христиане как будто согласились между собой, чтобы разоблачить его. Его повсюду изображали отступником, яростным врагом еврейства, человеком, объезжавшим свет с целью разрушить закон Моисеев и библейские предания. Его учение об идоложертвенном мясе возбуждало особенно сильный гнев. Утверждали, что он нарушает постановления иерусалимского совещания о соблюдении правил, касавшихся мяса и браков. Изображали его новым Валаамом, сеющим соблазн перед сынами Израиля, учащим их идолопоклонству и любодеянию с язычницами. Учение его об оправдании верой, а не делами, энергически отвергалось. Допуская, что обращенные язычники не обязаны соблюдать весь закон, все же ничто не могло освободить еврея от исполнения обязанностей, связанных с его происхождением. А Павел с этим не считался и позволял самому себе все то же, что и обращенным; он уже нисколько не был евреем.

Первые братья, встретившиеся новоприбывшим в день прихода, приняли их хорошо. Но и то было уже заметным, что ни апостолы, ни старейшины не вышли навстречу к тому, кто, осуществляя самые смелые предсказания пророков, приводил с собою народы и дальние острова данниками в Иерусалим. Они остались ожидать его посещения с холодностью скорее политической, чем христианской, и Павлу пришлось первый вечер последнего своего пребывания в Иерусалиме провести одному, с несколькими простыми братиями.

Иаков Облиам, как мы уже сказали, был единым и абсолютным главой иерусалимской церкви. Петр, очевидно, отсутствовал; весьма вероятно, что он устроился в Антиохии и можно полагать с ним, по обыкновению, был Иоанн. Таким образом иудео-христианская партия господствовала в Иерусалиме без противовеса; Иаков, ослепленный почетом, которым все окружали его, к тому же гордый, родством своим с Иисусом, воплощал в себе начало консервативности и тяжеловесной торжественности, нечто вроде закоснелого в узости своей папства. Вокруг него партия, скорее фарисейская, нежели христианская, доводила склонность к соблюдению закона почти до такой же степени, что и зелоты, и воображала, что сущность нового движения заключается в усилении набожности. Эти фанатики сами называли себя бедными, эвионим, πτωχοί, и гордились этим именем. Было, правда, в общине несколько богатых людей, но на них смотрели косо; их считали такими же гордыми и деспотичными, как саддукеи. На Востоке состояния почти никогда не составляются честно; обо всяком богаче можно, не очень рискуя ошибиться, сказать, что он или кто-нибудь из предков его был захватчиком, вором, взяточником или негодяем. Та связь мыслей, которая, особенно у англичан, довольно тесно соединяет представления о богатстве и о честности, на Востоке никогда не существовала. Иудея, по крайней мере, понимала вещи совсем наоборот. Для иерусалимских святых «богатый» был синонимом «врага» и «злого». Воплощением нечестия был в их глазах богатый саддукей, преследовавший их, таскавший их по судам. Проводя жизнь вокруг храма они походили на добрых братьев-монахов, отдавшихся молитве за народ. Во всяком случае это были характерные евреи, и, конечно, Иисус был бы удивлен, если бы увидел, во что превращалось его учение в руках у тех, кто хвалился, что ближе всего стоит к нему по духу и по крови.

Павел, в сопровождении депутатов от церквей, пошел к Иакову на следующий день по приезде. Все старейшины собрались у Облиама. Приветствовали друг друга с миром. Павел представил Иакову депутатов; последние передали ему привезенные ими суммы. Потом Павел стал рассказывать про великие дела, совершенные Богом в языческом мире через его посредство; старейшины возблагодарили за них Бога. Однако, был ли прием таков, на какой Павел имел право? В этом можно усомниться. Автор Деяний так сильно изменил, в виду своей примирительной системы, облик иерусалимского собрания 51-го года, что надо предположить также, что он равным образом сильно смягчил в своем рассказе и те факты, о которых идет речь в настоящую минуту. В первом случае неточность его показаний доказывается сравнением с посланием к Галатам. Во втором, важные доводы принуждают нас предположить, что он и тут принес правду в жертву требованиям политики. Во-первых, предчувствия, которые Павел заранее показывал относительно настроения, с каким иерусалимские святые примут его приношение, не могли не иметь какого-нибудь основания. Во вторых, в рассказе автора Деяний замечается не одна подозрительная черта. Иудео-христиане изображаются почти такими же врагами Павла, как и правоверные евреи. Они о нем самого дурного мнения; старейшины не скрывают от Павла, что слух о прибытии его вызовет их, иудео-христиан, неудовольствие и, может быть, враждебную с их стороны манифестацию. Старейшины не показывают сочувствия этому предубеждению; но они извиняют его и во всяком случае из слов их явствует, что большая часть иерусалимских христиан не только далеко не готова хорошо принять апостола, но даже что необходимо успокоить ее и примирить с ним. Замечательно также, что автор Деяний говорит о сборе лишь после того, как он сделан, и самым косвенным только образом. Если приношение было принято так, как бы следовало, отчего он ничего не говорит об этом, тогда как Павел в трех посланиях посвящает этому предмету целые страницы? Нельзя отрицать, что в большинстве случаев, когда христианское предание говорит о Симоне Волхве, это имя — только псевдоним апостола Павла. He является ли рассказ, согласно которому этот самозванец хотел ценой золота купить апостольские полномочия, образной передачей дурного приема иерусалимскими апостолами Павлова сбора? Утверждать это было бы смело. Весьма допустимо, однако, что коллегия неблагожелательных ученых могла представить, как попытку подкупа, акт щедрости собрата, расходившегося с ними во мнениях. Если бы иерусалимские старейшины не были преисполнены самых узких мыслей, то как объяснить странные речи, которые приписывает им автор Деяний и в которых ясно сквозит их беспокойство? Действительно, как только окончилось благодарение Богу, Павлу сказали: «видишь, брат, сколько тысяч уверовавших Иудеев, и все они — ревнители закона; a o тебе наслышались они, что ты всех Иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтоб они не обрезывали детей своих и не поступали по обычаям. Итак что же? Верно соберется народ; ибо услышат, что ты пришел. Сделай же, что мы скажем тебе: есть у нас четыре человека, имеющие на себе обет; взяв их, очистись с ними и возьми на себя издержки на жертву за них, чтоб остригли себе голову, — и узнают все, что слышанное ими о тебе несправедливо, но что и сам ты продолжаешь соблюдать закон».

Итак, эти ограниченные люди сумели ответить тому, кто приносил им дар от целого мира, только выражением недоверия. Павлу-де надо комедией искупать свои чудесные завоевания. Он должен успокоить мелочных людей. Только после того, как все увидят, что он с четырьмя нищими, не имеющими даже средств, чтобы обрить голову на свой счет, исполнит народное суеверие, — только тогда признают его собратом. Человечество так странно, что этому нельзя удивляться. Людей слишком много, чтобы в этом мире можно было бы что-нибудь создать, не делая уступок глупости. Чтобы не беспокоиться о сомнениях слабых, надо или быть совершенно равнодушным к делу, или обладать большой властью. Кто по своему положению должен считаться с толпой, тому приходится требовать от независимых великих людей странных непоследовательностей. Всякая сильно выраженная мысль в управлении миром стеснительна. Даже апология, прозелитизм подозрительны консерваторам, когда они связаны с известной долей гения. Возьмем красноречивых мирян, попытавшихся в наше время расширить горизонты католичества и доставить ему симпатию части общества, до сих пор недоступной христианскому чувству; чего добились они от церкви, которой приводили толпы новых приверженцев? Опровержения. Преемники Иакова Облиама сочли осторожным осудить их, пользуясь в то же время успехами их. Их приношение было принято без всякого выражения благодарности; им сказали, как Павлу: «Братия, вы видите, сколько староверов, стоящих за вещи, о которых вы, когда говорите мирянам, умалчиваете; остерегитесь, оставьте соблазнительные новшества и освятитесь с ними».

Что будет делать Павел, поставленный между принципом своим о бесполезности дел и огромным интересом, какой представляло для него не разрывать с иерусалимской церковью? Положение его было, должно быть, ужасным. Подчиниться обряду, который он считал бесполезным и даже оскорбительным для Иисуса, т. к. он мог подать основание думать, что спасение получается не за заслуги Христа, значило поставить себя в вопиющее противоречие с учением, которое он повсюду проповедовал, и которое он, особенно в большом своем циркулярном послании, развил с бесподобной силой. К тому же, зачем требуют от него возвращения к устарелому обряду, не имеющему никакого действия и почти отрицающего новый догмат? Чтобы доказать, что он еврей, чтобы категорически опровергнуть слух, будто он перестал быть евреем, будто он более не признает ни Закона, ни преданий. А он таки конечно не признавал их. He было ли изменой Христу — сгладить это недоразумение? Все эти соображения должны были остановить Павла и сильно взволновать его. Но высший принцип, управлявший всей его жизнью, заставил его преодолеть эти сомнения. Павел ставил любовь выше частных мнений и чувств. Христос освободил нас от всякого закона. Но если, пользуясь данной нам Христом свободой, мы соблазняем брата, лучше отказаться от этой свободы и вернуться в рабство. Согласно этому принципу Павел, как он сам говорил, был всем для всех, евреем с евреями, язычником с язычниками. Принимая предложение Иакова и старейшин, он лишь прилагал постоянный свой принцип; поэтому он подчинился. Кажется, никогда еще во всю свою апостольскую жизнь не сделал он большей жертвы своему делу. У героев практической жизни другого рода долг, нежели у героев созерцательной. Первый долг последних — жертвовать активной своей ролью идее, говорить все, что они думают, в тех самых пределах, в каких они это думают; первый долг вторых часто заключается в том, чтобы жертвовать своими взглядами, даже иногда самыми твердыми своими принципами, ради интересов дела, о торжестве которого они стараются.

У Павла, впрочем, меньше требовали стать назиром, нежели возместить издержки по посвящению в сан четырех назиров, не имевших чем заплатить за жертвы, приносимые в этих случаях. Такое дело ставилось у евреев очень высоко. Вокруг храма были толпы бедняков, принесших обеты и ожидавших, чтобы какой-нибудь богач согласился заплатить за них. «Остричь назира» было актом благочестия, и приводятся случаи, когда высокопоставленные люди в благодарность за милость, оказанную небом, приказывали обрить целые сотни их, вроде того как в средние века считалось заслугой платить людям за совершение паломничеств и за вступление в монашество. Среди нищеты, царившей в иерусалимской церкви, Павел считался богачом. От него требовали, чтобы он совершил дело богатого ханжи, и доказал всем известным фактом, что он остался верным обрядам родины. Эту странную мысль подал, вероятно, Иаков, имевший сильную склонность к внешней обрядности. Впрочем, решили прибавить, что такие обязательства не касаются обращенных язычников. Дело шло только о том, чтобы прекратить слухи, будто возможен ужасный соблазн — еврей, не соблюдающий Закона Моисеева. Фанатизм, внушаемый Законом, был так велик, что такое явление казалось более необычайным, чем если бы перевернулся свет, потряслась бы вся вселенная.

Итак, Павел вступил в кружок четырех нищих. Исполнявшие подобные обеты начинали обыкновенно с того, что очищались, потом входили в храм, оставались там взаперти несколько дней, смотря по данному обету (чаще всего 7 или 30 дней), воздерживались от вина, обрезали себе волосы. По окончании срока дней, приносились жертвы, за которые платилось по довольно высокой цене. Павел всему этому подчинился. На следующий день после посещения Иакова он пошел в храм и записался на 7 дней; потом он исполнил все обычные обряды; в эти дни унижения, когда он, по сознательному слабодушию, совершал вместе с людьми, одетыми в лохмотья, устарелый акт благочестия, он был более велик, нежели в Коринфе и Фессалонике, когда он давал полную свободу силе и независимости своего гения.

Шел уже пятый день Павлова обета, когда случай, который слишком ясно можно было предвидеть, решил ход дальнейшей его карьеры и ввел его в ряд испытаний, которые, может быть, прекратились для него только со смертью.

В течение семи дней, протекших со времени входа его в Иерусалим, ненависть евреев к нему стала в страшной степени неумолимой. На первый или второй день по приезде его видели гуляющим по городу с Трофимом Эфесским, необрезанным. Какие-то азиатские евреи узнали Трофима и распространили слух, будто Павел ввел его в храм. Это, без сомнения, было неправдой; кроме того, что это подвергло бы его неизбежной и смертельной опасности, Павлу, конечно, ни на минуту не приходило в голову приобщить своих христиан к религиозным обрядам храма. Обряды эти были в его глазах бесплодными; продолжение их было чуть не оскорблением заслуг Христа. Но религиозной ненависти много не надо, когда она ищет предлога для насилия. Среди иерусалимской черни вскоре выросла уверенность, что Павел совершил преступление, которое можно омыть только кровью. Как все великие революционеры, Павел дожил до невозможности жить. Враги, которых он создал себе, стремились к объединению; вокруг него становилось пустынно. Товарищ его были в Иерусалиме пришельцами; христиане тамошние считали его врагом и чуть ли не объединялись против него с фанатиками евреями. Исследуя внимательно некоторые черты рассказа Деяний, принимая во внимание неоднократные предупреждения, в продолжение всего обратного путешествия открывавшие Павлу западни, приготовленные для него в Иерусалиме, мы спрашиваем себя, не способствовали ли иудео-христиане, неблагожелательство которых признавали старейшины и со стороны которых они ждали враждебной манифестации, усилению грозы, собиравшейся разразиться над апостолом. Климент Римский приписывает гибель его «зависти». Об этом думать страшно; но это вполне отвечает железному закону, который вполне управляет людьми до окончательного торжества Бога. Быть может, я ошибаюсь, но когда я читаю XXI главу Деяний, во мне поднимается непреодолимое подозрение; что-то подсказывает мне, что Павла погубили «лжебратия», по всему свету шедшие по следам его, чтобы мешать его делу и изображать его новым Валаамом.

Как бы то ни было, сигнал к возмущению подан был азиатскими евреями, видевшими его с Трофимом. Они узнали его в храме, когда он исполнял там обряды с назирами. «Мужи израильские, помогите!» — кричали они. — «Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего святого; он осквернил святилище, ввел эллинов в храм». Весь город быстро пришел в смятение. Собралась большая толпа. Фанатики схватили Павла; они твердо решили убить его. Но пролить кровь внутри храма значило бы осквернить святое место. Поэтому Павла повлекли вон из храма, и как только они вышли, левиты заперли за ними двери. Сейчас же хотели убить его. Все для него было бы кончено, если бы римская власть, одна только и поддерживавшая в этом хаосе призрак порядка, не вступилась бы, чтобы отбить его и вырвать из рук безумцев.

Прокуратор Иудеи, особенно со смерти Агриппы І, обыкновенно жил в Цезарее, городе мирском, украшенном статуями, враждебном евреям и во всем представлявшем противоположность Иерусалима. Римскую власть в Иерусалиме, за отсутствием прокуратора, представлял трибун когорты, живший со всей своей вооруженной силой в башне Антонии в северо-восточном углу храма. В это время трибуном был некто Лизиас, по происхождению грек или сириец, по протекции, за деньги получивший от Клавдия звание римского гражданина и с тех пор прибавивший к своему имени имя Клавдия. Услышав о бунте, он поспешил туда с несколькими центурионами и отрядом по одной из лестниц, соединявших башню с папертью. Тогда фанатики перестали бить Павла. Трибун велел схватить его и сковать двумя цепями, спросил его: кто он, и что сделал; но шум мешал слышать что бы то ни было; самые различные звуки перекрещивались со всех сторон. Еврейское возмущение было нечто ужасное; сильные, напряженные лица, огромные глаза, вылезающие из орбит, скрежет зубовный, возгласы ярости, люди, подымающие клубы пыли, раздирающие свои одежды или конвульсивно дергающие их, наводили на мысль о демонах.

Хотя толпа была безоружна, у римлян был не малый страх перед такими бешеными людьми. Клавдий Лизиас приказал вести Павла в башню; мятущаяся толпа бежала за ними, издавая возгласы, требуя смерти Павла. У подножья лестницы давка стала такой, что солдатам пришлось взять Павла на руки и нести его. Напрасно Клавдий Лизиас старался успокоить разгоряченные головы. Ему пришла в голову довольно необдуманная мысль, или, может быть, ее внушили ему осведомленные лица. Он подумал, что человек, которого он только что арестовал, — тот египетский еврей, который незадолго до того увлек за собой в пустыню тысячи зелотов, возвещая им, что он немедленно осуществит царство Божие. Что сделалось с этим самозванцем, было неизвестно, и при каждом возмущении думали, что он снова появился среди возмутителей. Когда добрались до входа в башню, Павел по-гречески объяснился с трибуном и просил его позволить ему обратиться к народу с речью. Трибун, удивленный, что пленник знает по-гречески, и признавая, по крайней мере, что он не лжепророк-египтянин, позволил ему просимое. Тогда Павел, стоя на ступеньках лестницы, сделал знак рукой, показывая, что хочет говорить. Водворилась тишина, а когда услышали, что он говорит по-еврейски (т. е. по-сиро-халдейски), все удвоили внимание. Павел в привычной ему форме рассказал о своем обращении и призвании. Вскоре его прервали; крики: «Смерть ему! Смерть ему!» возобновипись; беснование дошло до апогея. Трибун приказал ввести пленника в крепость. Он ничего не мог понять в этом деле; как грубому и ограниченному солдату, ему пришло в голову велеть пытать того, кто был виной всей смуты. Павла схватили и уже привязали к столбу, чтобы бить его плетьми, когда он заявил центуриону, руководившему пыткой, что он — римский гражданин. Такое заявление всегда имело очень большое действие. Палачи отошли; центурион пошел доложить трибуну; трибун был очень удивлен. Павел имел вид бедного еврея. «Правда ли, что ты римский гражданин?» — спросил у него Клавдий. — «Да». — «Но я большие деньги заплатил за это звание». — «А я родился в нем», ответил Павел. На глупого Клавдия напал страх; бедная голова его мучилась, отыскивая смысл всей этой истории. Посягательства на права римских граждан преследовались очень строго. Одно то, что он привязал Павла к столбу для бичевания, уже было преступлением. Насилие, о котором мог никто и не узнать, если бы дело шло о человеке незнатном, теперь могло привести к печальным последствиям. Наконец, Клавдию пришло в голову созвать на следующий день первосвященника с синедрионом, чтобы выяснить, какое обвинение высказывалось против Павла, ибо, что касается до него, Клавдия, ему не в чем было винить его. Первосвященником был Анания, сын Неведеев, по редкому исключению занимавший это высокое положение уже десять лет. Это был человек очень уважаемый, несмотря на обжорливость его, вошедшую у евреев в пословицу. Независимо от занимаемой им должности, он был одним из первых людей нации; он, принадлежал к той фамилии Анны, которая обязательно оказывается на судебном кресле каждый раз, когда приходится судить христиан, популярных святых, всякого рода новаторов. Анания председательствовал в собрании. Клавдий Лизиас велел освободить Павла из оков и ввести его; сам он тоже присутствовал при прениях. Они были чрезвычайно бурными. Анания вышел из себя и за одно слово, показавшееся ему богохульством, велел своим помощникам бить Павла по устам: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная», ответил Павел. «Ты сидишь, чтобы судить меня по закону, и, вопреки закону, велишь бить меня». — «Как! Первосвященника Божия поносишь?» — воскликнули присутствовавшие. Павел, опомнясь, сказал: «я не знал, братья, что он первосвященник; знал бы — не стал так говорить; ибо написано: «начальствующего в народе твоем не злословь». Такая умеренность была вызвана искусным расчетом. Действительно, Павел заметил, что собрание делилось на две партии, настроение которых по отношению к нему было далеко неодинаково; высшее духовенство, саддукейское, было безусловно ему враждебно; но он мог до известной степени согласиться с фарисейской буржуазией. «Братья, воскликнул он, я фарисей, сын фарисея. Знаете ли, за что меня судят? За чаяние воскресения мертвых». Это значило попасть в самое больное место. Саддукеи отрицали воскресение, существование ангелов и духов; фарисеи все это признавали. Уловка Павла удалась вполне; в собрании сейчас же возгорелась распря. Фарисеи и саддукеи больше старались спорить между собой, чем погубить общего врага. Несколько фарисеев стали даже на сторону Павла и представлялись, будто считают рассказ о его видении правдоподобным. «В общем-то, говорили они, в чем обвиняют этого человека? Кто знает, не говорил ли ему дух или ангел?» Клавдий Лизиас только хлопал глазами при этом споре, для него лишенном всякого смысла. Он почувствовал, что опять Павлу, как накануне, грозит опасность быть разорванным в клочки. Тогда он велел отряду солдат спуститься в залу, вырвать Павла из рук присутствующих и отвести его назад в башню. Лизиас очень был смущен. Павел, однако, радовался славному свидетельству, которое он оказал Христу. На следующую ночь у него было видение. Иисус явился ему и сказал: «Дерзай, Павел! Ибо как свидетельствовал ты обо мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме». Но ненависть фанатиков в это время не дремала. Несколько зелотов или убийц, постоянно с кинжалом в руках стоявших на страже закона, заключили заговор с целью убить Павла. Они обязались обетом, под страхом самых страшных проклятий, не пить и не есть, пока Павел будет жить. Заговорщиков было более сорока; они произнесли свою клятву на следующее утро после собрания синедриона. Чтобы достичь своей цели, они, говорят, пошли к священникам, объяснили им свои намерения, просили их совместно с синедрионом обратиться к трибуну, чтобы добиться от него на следующий день вторичного появления Павла перед судом. Заговорщики должны были уловить момент и убить Павла во время перехода. Но тайна заговора плохо хранилась; она дошла до сведения одного племянника Павла, жившего в Иерусалиме. Он побежал в казармы, все открыл Павлу; Павел распорядился отвести его через центуриона к Клавдию Лизиасу. Трибун взял юного вестника за руку, отвел его в сторону, узнал от него все подробности заговора и отослал его, наказав никому ничего не рассказывать.

Тут Клавдий перестал колебаться. Он решил послать Павла в Цезарею, с одной стороны, — чтобы избавить Иерусалим от всякого предлога к волнениям, с другой — чтобы свалить это трудное дело с себя на прокуратора. Двум центурионам было поручено образовать конвой, способный противостоять попыткам похищения. Конвой составлен был из 200 солдат, 70 всадников и 200 тех полицейских, которые служили для так наз. Сustodia militaris, т. е. для охраны пленников, прикованных к ним с помощью цепи, идущей от правой руки пленника к левой руке стража. Велено было приготовить для Павла и ослов, и все должно было быть готово к третьему часу ночи (9 час. веч.). В то же время Клавдий написал Феликсу еlogium, т. е. письмо, которым он извещал его о деле, заявляя, что со своей стороны видит в этом только вопросы религиозных придирок не заслуживающие нисколько ни смерти, ни тюрьмы; что сверх того он заявил обвинителям, чтобы и они явились к прокуратору. Приказания его были исполнены в точности. Сделали быстрый ночной переход; утром дошли до Антипатриды, лежащей более чем на полудороге из Иерусалима в Цезарею. Тут уже всякая опасность исчезла и конвой разделился: 400 человек пехотинцев, сделав привал, пошли обратно в Иерусалим, и только кавалерийский отряд пошел с Павлом до Цезареи. Таким образом апостол пленником вернулся (в начале августа 58 г.) в город, откуда ушел двенадцать дней перед тем, несмотря на зловещие прорицания, которых помешала ему послушаться свойственная ему смелость. Вскоре догнали его и ученики.

Глава XX. Плен Павла в Цезарее Палестинской

В то время Иудеей управлял Феликс, по власти царь, душой раб. Он был вольноотпущенником Клавдия и братом того Палласа, который создал возвышение Агриппины и Нерона. Он был также безнравственен, как и брат, но у него не было административных талантов последнего. Назначенный под влиянием Клавдия прокуратором Иудеи в 52 году, он показал себя при этом жестоким, развратным и алчным. He было ничего, к чему не стремилось бы его честолюбие. Он последовательно был женат на трех царицах и был свойственником императора Клавдия. Во время нашего рассказа женой его была Друзилла, сестра Ирода Агриппы II, которую он низким образом похитил у ее первого мужа, Азиза, царя Эмесского. He было преступления, на которое его не считали бы способным; доходили до обвинения его в разбойничестве для своих выгод и в пользовании кинжалами убийц для удовлетворения личной ненависти. Таким то людям достались высшие должности с тех пор, как Клавдий все отдал в руки вольноотпущенникам. He было уже римских всадников, основательных чиновников, как Пилат или Копоний; были только жадные кичливые, распущенные лакеи, пользовавшиеся политическим упадком несчастного восточного мира, чтобы вдоволь насыщаться и валяться в грязи. Никогда не видано было ничего ужаснее и постыднее.

Начальник отряда, сопровождавшего Павла, передал Феликсу и elogium и пленника сейчас же как пришел. Павел ненадолго предстал перед прокуратором, который осведомился, из какой он страны. Elogium давал пленнику привилегированное положение. Феликс сказал, что он выслушает дело тогда, когда явятся обвинители. Пока же он велел стеречь Павла не в тюрьме, а в прежнем дворце Ирода Великого, ставшим теперь резиденцией прокураторов. В это время Павел, по всей вероятности, был поручен солдату (frumentarius), которому под страхом смерти приказано было охранять его и представить по первому требованию.

По истечении трех дней прибыли евреи-обвинители. Явился сам первосвященник Анания с несколькими старейшинами. Зная лишь несколько слов по-гречески и по-латыни и исполненные доверия к официальной риторике того времени, они взяли с собой некоего адвоката Тертулла. Заседание началось немедленно. Тертулл, по обычаям своей профессии, начал с captatio benevolentiae. Он бесстыдно расхвалил управление Феликса говорил о счастье, которое всем дает его власть, об общественной благодарности, и просил его выслушать его с обычной благосклонностью. Потом он приступил к предмету речи, обрисовал Павла чумой, возмутителем еврейства, главой назарейской ереси, крамольником, занимающимся только подстрекательством к отступничеству своих единоверцев в целом мире. Он особенно упирал на вымышленное нарушение святости храма, что являлось капитальным преступлением, и утверждал, что желая овладеть Павлом, евреи стремились только предать его суду сообразно Закону. Затем, по знаку Феликса, начал говорить Павел. Он утверждал, что в храме он вел себя, как самый миролюбивый еврей, что он не спорил там, не собирал скопища, в Иерусалиме проповедовал только раз; что он, правда, еретик, если вера в то, что написано в Законе и пророках, и надежда на воскресение мертвых — ересь; что в сущности, единственное преступление, в котором его обвиняют — вера в воскресение; «но, добавил он, сами евреи в него верят»... По отношению к евреям это было искусной апологией, даже более искусной, нежели искренней, т. к., скрывая действительное разногласие, он старался убедить, что можно примириться, когда примирения не было, и видоизменял вопрос так, как с тех пор часто делали христианские апологи. Во всяком случае, Феликс, мало интересовавшийся догматом воскресения, не мог не остаться равнодушным. Он вдруг закрыл заседание, заявил, что объявит решение лишь по более пространном рассмотрении данных и после того, как он повидается с Клавдием Лизиасом. Пока что, он велел центуриону обходиться с Павлом мягко, т. е. оставить его без оков, в положении custodia libera и разрешить его ученикам и друзьям приходить к нему и служить ему. Через несколько дней Павел и Феликс опять увиделись. Друзилла, еврейка, пожелала, как говорят, чтобы апостол объяснил ей христианскую веру. Павел говорил о справедливости, воздержании, грядущем суде. Все это мало улыбалось этим нового рода поучаемым. Даже Феликс, по-видимому, испугался; «Довольно на этот раз, сказал он Павлу; я позову тебя, когда придет время». Узнав, что Павел привез с собой значительные суммы, он надеялся получить от него или друзей его большие деньги за освобождение его. По-видимому, он несколько раз виделся с ним и старался дать ему это понять. Но так как апостол не поддавался. Феликс захотел по крайней мере извлечь из этого дела кое-какие выгоды для своей весьма пошатнувшейся популярности. Величайшим удовольствием, которое только можно было доставить евреям, было преследовать тех, кого они считали за своих врагов. Поэтому он оставил Павла в тюрьме и даже велел опять заключить его в оковы. Два года провел Павел в таком положении.

Тюрьма, даже с добавлением цепей и солдата-фрументария, была тогда далеко не тем, чем она является в настоящее время, т. е. полным лишением свободы. Если только были некоторые денежные средства, можно было устроиться со сторожем и следить за своими делами. Во всяком случае можно было видаться с друзьями; заключенный не был отрезан от остального мира и мог проявлять какую угодно деятельность. Поэтому не может быть сомнения, что Павел и пленником продолжал в Цезарее свое апостольство. Никогда еще с ним не было столько учеников. Тимофей, Лука, Аристарх Фессалоникийский, Тихик, Трофим разносили приказы его по всем направлениям и служили для переписки, которую он вел со своими церквами. В частности, он дал Тихику и Трофиму особое поручение в Эфес; Трофим, по-видимому, в Милете заболел.

Вследствие такого пребывания в Палестине самые выдающиеся члены Македонских и Азийских церквей оказались в длящихся сношениях с иудейскими церквами. В частности Лука, никогда до сих пор не покидавший своей Македонии, был посвящен в иерусалимские предания. Он, вероятно, был глубоко поражен иерусалимским величием, и представил себе возможность примирения между принципами, с одной стороны, Павла, с другой — иерусалимских старейшин с Иаковом во главе. Он подумал, что самое лучшее было бы забыть взаимные обиды, разумно покрыть их забвением и больше о них не говорить. Уже тогда, вероятно, установились в голове его те основные мысли, которые должны были руководить им в его крупном произведении. Евангелия вырабатывались тесной связью всех партий, из которых состояла церковь. Иисус создал церковь, теперь церковь, в свою очередь, создавала его. Великий идеал, которому суждено было царить над человечеством в течение долгих веков, поистине исходил тогда из недр человечества и из известного скрытого соглашения всех тех, кому Иисус завещал дух свой. Феликс наконец пал, не вследствие возмущения, которое должны были вызвать его преступления, а вследствие затруднительности положения, с которым не мог справиться ни один прокуратор. Жизнь римского губернатора в Цезарее стала невыносимой; евреи и сирийцы или греки постоянно дрались между собой; самый совершенный человек не в силах был бы удержать равновесие среди таких жестоких чувств ненависти. Евреи, по обычаю своему, жаловались в Рим. Они пользовались там довольно сильным влиянием, особенно у Поппеи, и благодаря интригам, которые вел Ирод Агриппа II. Паллас сильно растерял свой фавор, особенно с 55 г. Ему не удалось помешать падению брата; удалось только спасти его от смерти. В преемники Феликсу назначен был человек твердый и справедливый, Порций Фест, который в августе 60 г. прибыл в Цезарею.

Через три дня по прибытии он отправился в Иерусалим. Первосвященник Измаил, сын Фаби, и вся саддукейская партия, т. е. высшее священство, окружили его, и одна из первых просьб, обращенных к нему, коснулась Павла. Просили вернуть его в Иерусалим; тогда устроили бы по дороге засаду, чтобы убить его. Фест отвечал, что он скоро вернется в Цезарею, что в виду этого лучше Павлу там остаться, но что римляне никогда не произносят приговора прежде, чем обвиняемый будет на очной ставке с обвинителями, и поэтому надо де, чтобы те, кто хочет обвинять Павла, пошли с ним. Действительно, он по истечении 8 или 10 дней вернулся в Цезарею, и наследующий день призвал к суду своему Павла и его противников. После неясных прений, во время которых Павел утверждал, что он ничем не провинился ни перед законом, ни перед храмом, ни перед императором, Фест предложил ему отвести его обратно в Иерусалим, где он, под его надзором и высшей юрисдикцией, мог бы защититься перед судом из евреев. Фесту, конечно, неизвестны были намерения заговорщиков; он думал путем такой отсылки избавиться от докучливого дела и сделать приятное евреям, так настоятельно требовавшим от него пересылки пленника.

Но Павел поостерегся дать согласие. Ему очень хотелось видеть Рим. Столица мира обладала для него каким то могучим и таинственным очарованием. Он настоял на праве своем быть судимым римским судом, заявил, что никто не вправе выдать его евреям, и произнес торжественные слова: «Взываю к цезарю». Слова эти, произнесенные римским гражданином, обладали такой силой, что устраняли всякую провинциальную юрисдикцию. Где бы он ни был, римский гражданин имел право потребовать, чтобы его отвезли на суд в Рим. К тому же губернаторы провинций часто отсылали к императору и его совету дела религиозного права. Фест сначала удивлен был такой апелляцией, несколько времени совещался со своими приближенными, потом отвечал формулой: «Ты взываешь к императору; ты пойдешь». С этого момента отсылка Павла в Рим стала делом решенным, и ждали только случая, чтобы отправить его. В этот промежуток времени произошел странный инцидент. Через несколько дней по возвращении Феста в Цезарею, Ирод Агриппа II и сестра его Вероника, жившая с ним, не без подозрений в преступной связи, пришли приветствовать нового прокуратора. Они провели в Цезарее несколько дней. В разговоре их с римским чиновником последний упомянул о пленнике, оставленном ему Феликсом. «Обвинители его, сказал он, не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал. Но они имели споры с ним об их богопочитании и о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждает, что он жив. — Я как раз хотел уже давно послушать этого человека, сказал Агриппа. — Завтра же, отвечал Фест, ты услышишь его».

Действительно, на следующий день Агриппа и Вероника пришли с блестящей свитой в судебную палату. Все офицеры армии и главные лица города собрались там. С обращением к суду императора прекратилась возможность какого бы то ни было официального процесса, но Фест заявил, что по его взгляду с пленником в Рим должно быть послано донесение; он сделал вид, что хочет получить сведения, необходимые ему для этого донесения, сослался на незнание свое еврейских дел и заявил, что решил в этом случае последовать совету царя Агриппы. Агриппа предложил Павлу говорить. Тогда Павел, с некоторой ораторской любезностью, произнес одну из тех речей, какие он сто раз повторял, что почитает себя счастливым, что может защищаться перед таким судьей, как Агриппа, так хорошо знакомым с спорными мнениями евреев. Он более, чем когда-либо, замкнулся в обычную свою систему защиты, утверждал, что ничего не говорит, чего нет в законе и пророках, что его преследуют исключительно за веру в воскресение, которая служит двигателем их благочестия, основанием их надежд. Ссылками на Писание объяснил он свои излюбленные положения, т. е. что Христос должен был пострадать, что он должен был первый воскреснуть. Фест, чуждый всем этим соображениям, принял Павла за сумасброда, ученого в своем роде, но неуравновешенного и склонного к химерам. «Безумствуешь ты, Павел, сказал он ему; большая ученость доводит тебя до сумасшествия». — Павел воззвал к свидетельству Агриппы, более опытного в еврейском богословии, знавшего пророков, и, как он предполагал, знакомого с фактами, касавшимися Иисуса. Агриппа отвечал уклончиво. По-видимому, в разговор примешалась некоторая шутливость. «Ты не много не убеждаешь меня, сказал Агриппа, сделаться христианином»... Павел с обычным своим умом, подделался под тон собрания и кончил тем, что всем пожелал походить на него, «кроме этих уз», прибавил он с легкой иронией. Впечатление от этого чинного заседания, столь отличного от тех, на которых евреи являлись как обвинители, в общем было благоприятное Павлу. Фест с римским здравым смыслом заявил, что человек этот ничего не сделал дурного. Агриппа полагал, что если бы он не потребовал суда императора, его можно было бы освободить. Павел, хотевший, чтобы его привезли в Рим сами римляне, не взял назад своего требования. Итак, его с некоторыми другими узниками отдали под стражу некоего центуриона когорты prima Augusta Italica, по имени Юлия, должно быть происходившего из Италии. Из учеников его только Тимофей, Аристарх Фессалоникийский и Лука вышли с ним в море.

Глава XXI. Путешествие Павла в узах

Сели на судно из Адрамитты в Мизии, шедшее обратно в свой отправной пункт. В одном из промежуточных портов Юлий рассчитывал найти корабль, идущий в Италию и пересесть на него. Время было около осеннего равноденствия; предстоял трудный переход.

На второй день плавания прибыли в Сидон. Юлий, обращавшийся с Павлом очень мягко, разрешил ему съехать в город, посетить друзей и принять их попечения. Следовало бы выйти в открытое море и поплыть к юго-западной оконечности Малой Азии, но противные ветры помешали; пришлось идти на север, вдоль Финикии, по берегу Кипра, оставив последний налево. Пошли по каналу между Кипром и Киликией, перерезали Памфилийский залив и прибыли в порт Миры в Ликии. Там сошли с адрамиттского судна. Юлий нашел александрийский корабль, шедший в Италию, сторговался с капитаном и перевел на него своих пленников. Корабль был сильно нагружен; на борту было 276 человек.

С этого момента плавание стало чрезвычайно трудным. Через несколько дней дошли все еще только до высоты Криды. Капитан хотел зайти в порт, но северо-восточный ветер не дал возможности сделать это, и пришлось позволить нести себя к острову Крит. Вскоре заметили мыс Салмона, восточную оконечность острова. Остров Крит образует как бы огромный барьер, делающий из той части Средиземного моря, которую она прикрывает на юг, нечто вроде обширного порта, защищенного от бурь, идущих от Архипелага. Капитану пришла в голову вполне естественная мысль использовать это преимущество. Поэтому он, не без большой опасности, пошел вдоль по восточному берегу острова; потом, оставив остров за ветром, он вошел в тихие воды юга. Там он нашел маленькую, но довольно глубокую гавань, закрытую островком и окаймленную двумя песчаными косами, между которыми выдается скалистый утес, т. ч. кажется, что он состоит из двух частей. Это были так наз. «Kali Limenes» (хорошие пристани); вблизи находился город, именем Лазея или Аласса. Они приютились туда; экипаж и корабль были чрезвычайно утомлены; в этой небольшой гавани сделали довольно продолжительную стоянку.

Когда зашел разговор о продолжении пути, оказалось, что осень сильно подвинулась вперед. Великий пост Прощения (kippour), в месяц тисри (октябрь), уже прошел; пост этот отмечал у евреев время, после которого морские путешествия становились уже небезопасными. Павел, приобретший на корабле довольно большой авторитет и к тому же давно уже опытный в морских путешествиях, высказал свое мнение; он предсказал большие опасности и аварии, в случае возобновления пути. «Но центурион (что не может удивить нас так сильно, как рассказчика Деяний) более доверял кормчему и начальнику корабля, нежели словам Павла». Гавань Kali Limenes не годилась для зимовки. Общее мнение было таково, что надо стараться дойти, чтобы провести там дурное время года, до гавани Финика, на южном берегу острова, где, как уверяли люди, знакомые с местностью, судно найдет удобную якорную стоянку. Однажды был южный ветерок, и момент был сочтен благоприятным. Якорь был поднят, и судно пошло вдоль по боковой стороне острова, до мыса Литиноса; потом понеслись к Финику.

Экипаж и пассажиры считали было, что настал конец их испытаниям, как вдруг налетел внезапно на остров один из тех, идущих с востока, ураганов, которые моряки на Средиземном море называют эвраквилоном. Скоро кораблю оказалось не по силам бороться с бурей; его пустили плыть по ветру. Прошли мимо островка, называемого Клавда; на короткое время стали под защиту этого островка и воспользовались полученной таким образом передышкой, чтобы с великим трудом поднять на борт шлюпку, грозившую ежеминутно разбиться. Тогда приняли меры на случай кораблекрушения, которое все считали неминуемым. Укрепили обшивку судна канатами, спустили паруса и отдались ветрам. На второй день буря не ослабела; пожелали облегчить корабль и выбросили за борт весь груз. На третий день выбросили мебель и вещи, необходимые для управления кораблем. Последующие дни были ужасны; солнце не показывалось ни на минуту, звезды также; куда шли — никто не знал. Средиземное море, повсюду усеянное островами, между Сицилией и Мальтой на запад, Пелопоннесом и Критом на восток, Южной Италией и Эпиром на север и берегом Африки на юг представляет обширный квадрат открытого моря, где ветер разгуливает беспрепятственно и катит огромные волны. Этот-то квадрат древние и называли часто Адриатикой. По всеобщему мнению находившихся на корабле, последний несся к Африканским Сыртам, где гибель пассажиров и имущества была неминуема. Казалось, не на что надеяться; никто не думал о еде; да и немыслимо было бы готовить ее. Один Павел сохранял уверенность. Он был убежден, что увидит Рим и предстанет перед судом императора. Он ободрял экипаж и пассажиров; говорил даже, по-видимому, что видение, явившееся ему, сообщило, что никто не погибнет, т. к. Бог подарил ему жизнь для всех, несмотря на ошибку, сделанную уходом из Хороших Пристаней наперекор его совету.

На 14-ую ночь со времени отъезда из этой гавани матросам около полуночи действительно показалось, что они видят землю. Бросили лот, нашли глубину в 20 брассов. Опасались сесть на камни, и сейчас же с кормы бросили четыре якоря; закрепили якоря, т. е. два широких весла, выходивших с обеих сторон сзади корабля; корабль остановился; с тревогой ждали наступления дня. Тогда матросы, пользуясь своим навыком в эволюциях, захотели спастись за счет пассажиров. Под предлогом бросания передних якорей они спустили шлюпку и хотели было прыгать в нее. Но центурион и солдаты, оповещенные, как говорят, об этом коварстве Павлом, воспротивились этому. Солдаты разрубили канаты, державшие шлюпку, и она унеслась. Между тем Павел всех поддерживал добрым словом и уверял, что никто не пострадает плотью. Во время таких морских кризисов жизнь как бы приостанавливается; по окончании их замечают, что все покрыты грязью и хотят есть. За 14 дней почти никто не ел, либо вследствие волнения, либо из-за морской болезни. Павел в ожидании наступления дня всем посоветовал поесть, чтобы набраться сил для эволюций, которые предстояло еще сделать. Он сам подал пример и, как благочестивый еврей, разламывая хлеб, по обычаю возблагодарил Бога перед всеми. Пассажиры последовали его примеру и немного ободрились. Судно еще облегчили, выбросив в море всю остававшуюся пшеницу.

Наконец, настал день и заметна стала земля; она была пустынна; никто не узнал, какое это место. Перед ними был залив, в глубине которого была песчаная отмель. Решили выброситься на песок. Ветер шел в том же направлении. Обрезали канаты якорей, которые бросили в море; отпустили завязи рулей; подняли малый парус, который поставили по ветру, и направились к отмели. Корабль попал на косу, омываемую с двух сторон морем, и сел на мель; нос увяз в песке и оставался неподвижным; корма же, наоборот, была видна и металась и разбивалась с каждой волной. Спастись в таких условиях на Средиземном море довольно легко, т. к. прилив там незначительный. Севший на мель корабль становится прикрытием, и не трудно устроить переправу. Но положение осложнялось тем, что многие из путников были узниками; они могли спастись вплавь и убежать от стражей; солдаты предлагали убить их. Честный Юлий отверг эту дикую мысль. Он приказал умеющим плавать первыми броситься в воду и выйти на землю, чтобы помочь спасению оставшихся. Не умевшие плавать выбросились на досках и других остатках корабля; никто не погиб. Скоро узнали, что это — Мальта. Остров, давно уже подвластный римлянам и уже сильно латинизированный, был богат и процветал. Жители оказались сострадательными и зажгли для бедных пострадавших от кораблекрушения большой костер. Они, в самом деле, продрогли от холода, а дождь продолжал лить как из ведра. Тут произошел очень простой случай, который сильно вырос в воображении учеников Павла. Взяв горсть хвороста, чтобы бросить ее в огонь, он вместе с хворостом схватил гадюку. Все подумали, что она укусила его в руку. Распространилась мысль, что это — убийца, которого преследует Немезида; она не могла погубить его бурей, так вот преследует его на земле. Туземцы, как видно, с минуты на минуту ждали, что он распухнет и упадет мертвым. Но так как этого не случилось, его, говорят, сочли богом.

Близ залива, куда выбросился корабль, лежали земли некоего Публия, принцепса муниципии, в которую входил остров вместе с Гавлосом. Он пришел к пострадавшим, приютил в своей ферме по крайней мере часть их, среди которой были Павел и его спутники, и принимал их в течение нескольких дней очень гостеприимно. И тут опять случилось одно из тех чудес, которые в глазах учеников Павла происходили у него на каждом шагу. Апостол излечил, говорят, наложением рук отца Публия, страдавшего от лихорадки и дизентерии. Слава его, как чудотворца, распространилась по всему острову, и к нему приводили больных со всех сторон. Однако, не сказано, чтобы он основал церковь. Низменное африканское население не в силах было возвыситься над грубыми суевериями и сенсуализмом.

В древнее время каботажа по Средиземному морю зимой обыкновенно не бывало. Ужасный переезд, только что совершенный, не поощрял снова выйти в море. Провели на Мальте три месяца, от 15 ноября 60 г. до 15 февраля 61-го года, или около того. Тогда Юлий сговорился о переходе своих пленников и солдат на другой александрийский корабль, по имени «Кастор и Поллукс», зимовавший в гавани острова. Дошли до Сиракуз, где пробыли три дня; потом понеслись к проливу и пристали к Реджио. На следующий день поднялся благоприятный южный ветер и в два дня пригнал корабль в Пуццоли.

Пуццоли, как мы уже сказали, были гаванью Италии, где больше всего бывало евреев. Здесь же выгружались обыкновенно и корабли из Александрии.

Одновременно с Римом и тут образовалась маленькая христианская община. Апостола приняли отлично; просили его остаться на неделю, и благодаря любезности доброго центуриона Юлия, сильно привязавшегося к нему, это оказалось возможным. Затем возобновили путь в Рим. Слух о прибытии Павла распространился среди римских верных, для некоторых из которых он уже со времени присылки послания был знаменитым и уважаемым учителем. На этом, носившем название Forum Аррiі, в 43 милях от Рима, на Аппиевой дороге, его встретила первая депутация. 10 миль дальше, при выходе из Понтских болот, около места, называемого «Тремя Гостиницами», из-за постоялых дворов, устроенных там, к нему присоединилась новая группа. Радость апостола разразилась в горячей благодарственной молитве Богу. Святая группа не без волнения прошла 11 или 12 миль, разделявших «Три Гостиницы» от Капенских ворот, и, продолжая идти по Аппиевой дороге, через Аричию и Альбано, узник Павел вошел в Рим в марте 61-го года, в 7-й год царствования Нерона, при консулах Цезеннии Пете и Петронии Турпилиане.

Глава XXII. Общий обзор деяний Павла

Павлу предстоит прожить еще более трех лет, и эти три года не будут самыми бездеятельными в его полной трудов жизни. Мы покажем даже, что и карьера его апостольских путешествий, по всем видимостям, продолжалась. Но эти путешествия шли уже на запад, а не в страны, уже посещенные им. Если эти путешествия действительно и произошли, то они не имели ощутительных последствий для распространения христианства. Поэтому уже теперь мы можем измерить и оценить совершенное Павлом. Благодаря ему, половина Малой Азии получила семена христианства. В Европе довольно глубоко обработана была Македония и затронута по краям Греция. Если добавим к этому Италию, от Пуццоль до Рима уже посещенную христианами, получим полную картину завоеваний христианства за 16-летний период, охватываемый этой книгой. Сирия, как мы указали, получила слово Иисусово раньше и обладала организованными церквами. Успехи новой веры оказались поистине чудесными. и хотя публика ей пока еще мало занималась, сектанты Иисуса уже пользовались некоторым значением для людей извне. Около 64 г. мы увидим, как они занимают собой внимание всего мира и играют очень важную роль.

Во всей истории этой важно, впрочем, оградить себя от самообмана, который является почти неизбежным следствием чтения Посланий Павла и Деяний Апостолов. Чтение это наводит на представление массовых обращений, многочисленных церквей, целых стран, прилетающих к новому культу. Павел, часто говорящий о непокорных евреях, никогда не говорит об огромном большинстве язычников, не имевших никакого понятия о вере. Читая путешествия Вениамина Тудельского, тоже можно подумать, будто в его время мир населен был одними евреями. Секты подвержены таким оптическим обманам; для них ничего нет вне их; события, происходящие в лоне их, кажутся им имеющими всесветную важность. Лица, знакомые близко с прежними сен-симонийцами, поражаются тем, с какой легкостью они считают себя центром человечества. Первые христиане тоже жили так замкнуто в своем кругу, что почти никаких сведений не имели об языческом мире. Страна считалась евангелизованной, как только в ней произнесено было имя Иисуса и как только обратилось человек десять. Церковь часто состояла из менее 12 или 13 человек. Быть может и всего-то обращенных апостолом Павлом в Малой Азии, Македонии и Греции было не многим больше тысячи. Именно эта ограниченная численность, этот дух тайного сообщества, замкнутой духовной семьи, и создал непоколебимую силу этих церквей и сделал их плодотворными зародышами для будущего.

Был человек, больше всякого другого содействовавший такому быстрому распространению христианства; человек этот разорвал тот свивальник, тесный и страшно опасный, в который дитя было завернуто с рождения; он провозгласил, что христианство — не просто преобразование иудейства, что оно — полная религия, имеющая самостоятельное существование. Очевидно, что этот человек заслуживает очень высокого положения в истории; но основателем назвать его нельзя. Что ни говори Павел, он стоит ниже других апостолов. Он не видал Иисуса, не слыхал его речей. Божественные Логии, притчи, он знает лишь смутно. Христос, делающий ему личные откровения — плод его личной же фантазии; себя самого смущает он тогда, когда думает, что слышит Иисуса.

Даже говоря только о внешнем значении, Павел не играл при жизни той роли, которую мы ему приписываем. Церкви его не отличались особенной прочностью, или же отрекались от него. Македонские и Галатские церкви, безусловно дело рук его, не играют большой роли во II и III веках. Коринфская и Эфесская церкви, не принадлежавшие ему таким же исключительным образом, перешли к его врагам или оказываются основанными недостаточно канонически, если они основаны только им одним. После исчезновения его со сцены апостольской борьбы он, как мы увидим, почти совсем забывается. Смерть его была, по всей вероятности, сочтена его врагами смертью смутьяна. Во ІІ-м веке о нем почти не говорят, и как будто систематически стараются стереть с лица земли память о нем. Послания его в это время читаются мало и являются авторитетом лишь для очень ограниченной в числе группы. Даже сторонники его сильно умаляли его притязания. Знаменитых учеников он не оставил; Тит, Тимофей, все те, кто составлял как бы двор его, исчезают тихо. По правде сказать, личность Павла была слишком энергична, чтобы основать самостоятельную школу. Он всегда подавлял своих учеников; они играли при нем только роль секретарей, служителей, курьеров. Уважение их к учителю было таково, что они никогда не смели учить самостоятельно. Когда Павел был со своей группой, имел значение только он один; все остальные бывали как бы уничтоженными и смотрели только его глазами. В III, IV, V вв. Павел поразительно вырос. Он стал учителем по преимуществу, создателем христианского богословия. Истинный председатель великих греческих соборов, сделавших из Иисуса ключ сводов целой метафизики, — апостол Павел. Но в средние века, особенно на Востоке, судьбе его суждено было претерпеть странное затмение. Павел почти ничего не говорит сердцу варваров; вне Рима — у него нет легенды; христианство латинское не произносит его имени иначе, как вслед за именем его соперника. Апостол Павел в средние века как бы теряется в лучах сияния апостола Петра. В то время, как апостол Петр ворочает всем миром, заставляет дрожать и повиноваться, скромный святой Павел играет второстепенную роль в великой христианской поэзии, наполняющей соборы и внушающей народные песни. Почти никто до XVI века не называется его именем; он очень редко является на лепных памятниках; у него нет почитателей, ему не строят церквей, ему не жгут свечей. Окружающие его, Тит, Тимофей, Фива, Лидия не получают места в общественном культе, особенно у латинян. He всякий, кто хочет, может иметь легенду. Чтобы иметь ее, надо говорить сердцу народа и поразить его воображение. А что говорят народу спасение верой, оправдание кровью Христа? Павел был слишком мало симпатичен народному сознанию, а так же, быть может, слишком хорошо известен исторически, чтобы вокруг главы его мог образоваться ореол басен. Другое дело — Петр, сгибающий выи королей, громящий империи, наступающий на аспидов и василисков, попирающий ногами льва и дракона, держащий ключи неба!

Реформация открывает для Павла новую эру славы и власти. Само католичество, путем более подробных, чем средневековые, исследований, возвращается к довольно правильному взгляду на апостола язычников. Начиная с XVI века, имя Павла раздается повсюду. Но реформация, оказавшая столько услуг науке и разуму, не сумела создать легенды. Рим, бросая снисходительный покров на грубости послания к Галатам, ставит Павла на пьедестал, почти такой же высокий, как и Петров. Но Павел тем не менее не становится народным святым. Какое место отвела ему критика? Какое положение дала она ему в иерархии тех, кто послужил идеалу?

Идеалу служат, делая добро, открывая истину, осуществляя прекрасное. Во главе процессии святых человечества идет человек добра, человек добродетельный; второе место принадлежит человеку истины, ученому, философу; потом идет человек прекрасного — артист, поэт. Иисус, в его небесном ореоле, является нам идеалом добра и красоты. Петр любил Иисуса, понял его, и был, кажется, несмотря на некоторые слабости, превосходным человеком.

Что же такое Павел? — Он не был святым. Господствующей чертой его характера не была доброта. Он был горд, суров, резок; он защищался, обосновывался (как говорят теперь); бывали у него жесткие слова; он считал себя безусловно правым; держался за свое мнение; ссорился с разными людьми. — He был он и ученым; можно даже сказать, что он много повредил науке своим парадоксальным презрением к разуму, своей похвалой кажущемуся неразумию, своим апофеозом трансцендентальной нелепости. И поэтом он не был. Писания его, в высшей степени оригинальные, не очаровывают; форма их сурова и почти всегда лишена изящества. — Так что же он такое?

Он был выдающимся человеком дела, с сильной и захватывающей душой, энтузиастом, завоевателем, миссионером, пропагандистом, тем более пылким, что сперва фанатизм его был направлен в прямо противоположную сторону. А человек действия, как бы он ни был благороден, действуя в видах благородной цели, не так близок к Богу, как тот, кто жил чистой любовью к истине, добру или красоте. Апостол по природе обладает немного ограниченным умом; он хочет успеха: ради него приносит он известные жертвы. Соприкосновение с действительностью всегда немного загрязняет. Первые места в царствии небесном предназначаются тем, кого коснулся луч благодати, кто покланялся только идеалу. Человек действия всегда плохой артист, так как отражать великолепие вселенной не есть его единственная цель; он не может быть и ученым, ибо во мнениях руководится политической пользой; он даже не очень добродетельный человек, ибо никогда он не бывает безупречен, — глупость и злоба людская заставляют его считаться с ними. В особенности же он никогда не может быть симпатичен: ему недоступна самая очаровательная из добродетелей — скромность. Свет поощряет смелых, тех кто сами себе помогают. Павлу, такому великому и честному, приходится самому присудить себе звание апостола. В действии недостатки усиливают, качества ослабляют. В общем, из исторических лиц на апостола Павла больше всех похож Лютер. И тут и там та же сильная речь, та же страстность, энергия, благородная независимость, та же яростная привязанность к принятому тезису, как к абсолютной истине.

Итак, я продолжаю утверждать, что в созидании христианства участие Павла должно быть постановлено гораздо ниже, чем участие Иисуса. По мне даже следует Павла поставить ниже Францисска Ассизского и автора «Подражания Христу», которые оба очень близко видели Иисуса. Сын Божий един. Явиться на мгновение, бросить мягкий и глубокий луч света, умереть очень молодым — вот жизнь бога. Бороться, спорить, побеждать — жизнь человека. После того, как Павел триста лет был главным христианским учителем, он, благодаря правоверному протестантству, видит в наши дни окончание своего царствия; Иисус, наоборот, живет более, чем когда-либо. He послание к римлянам есть изложение сущности христианства, а нагорная проповедь. Источник истинного, вечного христианства, — евангелия, а не послания Павла. Писание Павла было опасностью, рифом подводным, причиной главных недостатков христианского богословия. Павел — отец хитроумного Августина, сурового Фомы Аквинского, мрачного кальвиниста, горького янсениста, свирепого богословия, осуждающего и предрекающего гибель. Иисус — отец всех, кто ищет в мечтах об идеале отдохновения душевного. Христианство живет тем малым, что нам известно о речах и личности Иисуса. Только идеальный человек, божественный поэт, великий артист переживает время и революции. Только он восседает одесную Бога Отца на вечные времена.

Человечество, ты иногда бываешь справедливо, и иные приговоры твои правильны!

254 Kb

Э. Ж. Ренан

АПОСТОЛ ПАВЕЛ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение. Критика первоисточников

Глава I. Первое путешествие апостола Павла. — Проповедь на Кипре

Глава II. Продолжение первого путешествия Павла. — Проповедь в Галатии

Глава III. Первое дело об обрезании

Глава IV. Глухая пропаганда христианства. — Появление последнего в Риме

Глава V. Второе путешествие апостола Павла. — Новое пребывание в Галатии

Глава VI. Продолжение второго путешествия апостола Павла. — Проповедь в Македонии

Глава VII. Продолжение второго путешествия Павла. — Павел в Афинах

Глава VIII. Продолжение второго путешествия Павла. — Первое пребывание в Коринфе

Глава IX. Продолжение второго путешествия Павла. — Первые послания. — Внутреннее состояние новых церквей

Глава X. Возвращение Павла в Антиохию. — Ссора его с Петром. — Контрмиссия, устроенная Иаковом, братом Господним